10. Самая важная статья этой второй части - статья 11-я, которая
гласит: "Запрещается преследовать за мнения и за голосования,
имевшие место до Реставрации". Забвение прошлого предписывается
как судам, так и всем гражданам[1].
Поскольку речь идет о народе ребячливом и тщеславном, статья эта
была одною из тех, которые имели меньше всего значения для
авторитета королевской власти. Во Франции всегда презирают тех,
кто в немилости, и лица, охраняемые этой статьей, выказали бы
себя самыми бесстыдными льстецами. Но министры проявляли то же
недомыслие, что и весь народ. Они хотели во что бы то ни стало
удалять некоторых членов кассационного суда. Во дворцах монархов
люди всегда стараются заранее выполнить предполагаемые намерения
властителя[2].
11. Для людей, не знавших заправил того времени еще более
удивительной глупостью было исключение из Академии пятнадцати ее
членов. Этот столь смехотворный переворот оказался значительным
по своим последствиям. Он ошеломил народ; то была предпоследняя
капля в чаше, переполненной до краев: французский народ и на
другой же день прогнал бы Бурбонов, если б он мог это сделать.
Какое значение имело как для Бурбонов, так и для французов,
состояли ли в числе членов Института следующие лица:
Гюитон-Морво, Карно, Монж, Наполеон Бонапарт, Камбасерес, Мерлен,
Редерер, Гара, Сьейес, кардинал Мори, Люсьен Бонапарт, Лаканаль,
Грегуар, Жозеф Бонапарт и Давид?
Невероятно во всем этом то, что устраненных удалось заменить
другими лицами. Нашлись люди, которые согласились на основании
ордонанса стать членами корпорации, вся сила которой основана на
общественном мнении. Во времена д'Аламбера и Дюкло этого бы не
случилось. А еще удивляются тому, что наибольшее нравственное
падение в Париже наблюдается среди литераторов[3].

[1] Сравните закон, именуемый амнистией, согласно которому лица,
голосовавшие за казнь Людовика XVI, были изгнаны из Франции.
[2] Свободу печати не любят, по слишком слабы, чтобы ей
воспрепятствовать. Видимость вызывающего отношения к
правительству придает известную остроту газете "Желтый карлик".
[3] В этом причина того, что люди, себя уважающие, неохотно
становятся писателями и не желают ставить свое имя на заголовках
своих книг. Я привел одиннадцать нарушений; "Edinburgh Review"
насчитывает их, если не ошибаюсь, четырнадцать или пятнадцать.




                           ГЛАВА LXXXII

Хорошо известно, каким способом при Наполеоне составлялся
Законодательный корпус. Сенаторы назначали людей, которым
покровительствовали кухарки этих сенаторов. И, однако, так велика
была энергия, которую вдохнул в народ культ славы, так велико
было презрение этого народа к мелким дрязгам, что ни одна из
палат, назначенных во время Реставрации, не пользовалась таким
уважением, как та, где блистали г-да Дюрбак, Лене, Бедок, Ренуар,
Сюар, Фложерг. Речи этих почтенных людей служили утешением для
народа. В ту пору все, что имело отношение к правительству,
проникалось подлостью.
Завзятые роялисты, фанатики-эмигранты при одном упоминании о
Хартии и о либеральных идеях улыбались с вызывающим презрением.
Они забывали, что человек, поставивший их на ноги, великодушный
Александр, настоятельно советовал Сенату дать Франции
установления прочные и либеральные. Повсюду возникали
бесчисленные тревожные слухи, возвещавшие народу скорое
восстановление старого порядка.
Министры - любимцы короля, г-да Д[омбрей], Ф[ерран], М[онтескью],
Б[лака] по всякому поводу публично восхваляли принципы абсолютной
монархии. Они во всеуслышание сожалели о порядках, существовавших
в старой Франции, где якобы во всех сердцах, без различия
сословий, были запечатлены слова "бог и король"[1].
Разумеется, не были забыты и столь же священные права верного
дворянства. Быть может, не всем памятно, что эти права
заключались в ста сорока четырех налогах самого различного
свойства[2]. Наконец, военный министр, герцог Фельтрский, не
прославившийся никакими боевыми заслугами, осмелился заявить с
трибуны: "Воля короля - закон" - и был произведен в маршалы. В
конце концов - кто бы мог это подумать? - г-на де Шатобриана
сочли недостаточно убежденным роялистом. Его ответ на статью
генерала Карно подвергся в этом отношении резким нападкам[3].

[1] Адрес, врученный королю парижским духовенством 15 августа 1814
г.
[2] Из коих некоторые сочетали презрение к роду человеческому с....

[3] "Journal des Debats" за октябрь.




                          ГЛАВА LXXXIII

4 июня члены старого парламента собрались у г-на Лепелетье де
Морфонтена[1] и составили формальный протест против Хартии. И они
подверглись справедливому уделу всякого меньшинства: "Либо
подчиняйтесь законам, либо убирайтесь вон"[2]. Правительство
сделало вид, будто даже не заметило этого смехотворного протеста;
и тотчас же дворянство вознамерилось подобным же образом выразить
свое недовольство. Во Франции, где каждый стремится создать полк,
чтобы самому стать командиром, такие действия имеют известное
значение. Это захолустные заговоры. Монарх, одаренный
политической прозорливостью, строго бы карал их.
5 марта в Савнэ (департамент Нижней Луары) была произнесена
знаменательная проповедь; в ней говорилось верующим, что тех, кто
не вернет дворянам и священникам, являющимся представителями
монашества, их земель, постигнет участь Иезавели: их растерзают
псы.
В числе петиций, которые Палата не пожелала рассматривать, была
одна, снабженная чуть ли не тремястами подписей; те, кто ее
подал, жаловались на священников, отказывавших им в причастии по
той причине, что они являются собственниками национальных
имуществ. А ведь восемь миллионов французов владеют таким
имуществом, и эти восемь миллионов представляют собою наиболее
энергичную часть народа. В октябре месяце некоторые газеты,
раболепствующие перед двором, сообщили будто князь Невшательский
во время празднества, которое он устроил в Гробуа в честь короля
и королевской семьи, поднес его величеству написанный на
пергаменте акт на владение этим некогда входившим в состав
национальных имуществ поместьем. Король якобы продержал акт у
себя около часа, а затем вернул его маршалу с милостивыми
словами: "Это имущество не могло бы найти лучшего владельца".
Бертье выразил самому королю свое недовольство этими нелепыми
россказнями, но говорят (хотя плохо этому верится), что он не мог
добиться разрешения опровергнуть их в печати.
Г-н Ферран предложил издать весьма справедливый закон о возврате
эмигрантам земель, оставшихся непроданными[3]. Он дерзнул заявить с
трибуны, что "лица, не нарушившие своего долга, сохранили свои
священные и неотъемлемые права на земли, которые были у них
отняты революционными потрясениями", - и получил орден св. Духа.
Эти слова заставили вспыхнуть всю Францию. Люди, которые жили бы
спокойно и являли бы покорность под властью алжирского дея,
приходят в исступление при первом слове, содержащем хотя бы
косвенную угрозу их собственности.

[1] Дословно переведено из Гобгауза, 2-е изд., т. 1, стр. 96.
[2] Палей.
[3] Более того: проектом закона предусматривалась выплата
государством ежегодно ренты эмигрантам до шести тысяч ливров на
человека, в возмещение всего, что у них вполне справедливо было
отобрано, когда они покинули Францию с целью натравить на свое
отечество иноземцев.




                           ГЛАВА LXXXIV

Пора вернуться на остров Эльбу. Прочтя в газете, в то время как
его брили, речь, произнесенную министром Ферраном, Наполеон
вызвал генерала Бертрана и сказал ему:
........................................................



                           ГЛАВА LXXXV

Барон Жермановский, полковник лейб-улан, следующим образом
изложил события своему почтенному другу, генералу Костюшко[1]. Это
рассказ храбреца, которого слушал герой.
В начале своего рассказа полковник сообщил, что его уланы стояли
в Порто-Лонгоне, где, кроме того, был расположен гарнизон из
трехсот пехотинцев. За шесть дней до отъезда император вызвал
его, чтобы узнать, сколько судов находится у него в порту.
Полковнику был дан приказ зафрахтовать их, запасти для них
продовольствие и строго следить за тем, чтобы даже самая
захудалая лодка не выходила в море. За день до отплытия ему было
велено уплатить три тысячи франков за сооружение дороги, которую
Наполеон велел проложить. Он почти забыл о приказе не выпускать
суда из порта, как вдруг 26 февраля, в то время как он работал в
своем садике, один из адъютантов императора доставил ему приказ:
к шести часам вечера посадить всех своих солдат на суда и в ту же
ночь, в указанный час, присоединиться к флотилии, которая будет
стоять у Порто-Феррайо. Было уже так поздно, что полковник не
смог закончить посадку солдат раньше половины восьмого. Суда
немедленно отплыли. Он подошел со своей маленькой флотилией к
императорскому бригу "Inconstant", готовому к отплытию.
Поднявшись на палубу, он увидел там императора, который встретил
его словами: "Как дела? Где ваши люди?"
Полковник Жермановский узнал от своих товарищей, что приказ
посадить солдат на суда был отдан гарнизону Порто-Феррайо только
в час дня, что посадка закончилась только к четырем часам, что
император с генералами Бертраном, Друо и своим штабом прибыл в
восемь часов, что вслед за тем один-единственный пушечный выстрел
возвестил отплытие, и суда вышли в море. Флотилия состояла из
"Inconstant", вооруженного двадцатью шестью пушками, из двух
бомбард - "Etoile" и "Caroline" - и четырех фелюг. На
"Inconstant" находилось четыреста солдат старой гвардии. Никто из
них не знал, куда их везут. Переходя с берега на корабли, старые
гренадеры кричали: "Париж или смерть!"
Южный ветер, вначале довольно сильный, вскоре сменился штилем.
Когда рассвело, оказалось, что прошли всего шесть миль, и что
флотилия находится между Эльбой и Капрайей, на виду у английских
и французских фрегатов. Все же ночь не пропала даром: солдаты и
экипаж успели перекрасить обшивку брига. Он был желтый с серым;
цвета эти заменили черным и белым. Это было довольно ненадежное
средство, чтобы ускользнуть от бдительности людей,
заинтересованных в наблюдении за островом Эльбой.
Стали поговаривать о том, не вернуться ли в Порто-Феррайо; однако
Наполеон приказал продолжать путь, решив в крайнем случае
атаковать французские суда. Вокруг острова Эльбы постоянно
крейсировали два фрегата и один бриг; по правде сказать,
полагали, что они охотнее присоединятся к флоту императора, чем
станут сражаться против него; но какой-нибудь офицер-роялист,
мало-мальски решительный, мог велеть дать залп из орудий и увлечь
за собой экипаж. Около полудня поднялся ветер; в четыре часа
флотилия уже была в виду Ливорно. Показались три военных корабля,
одни из которых, бриг, направился прямо к "Inconstant". Тотчас
было ведено закрыть люки. Солдаты гвардии сняли свои высокие
шапки и легли плашмя на палубу. Император намеревался взять бриг
на абордаж. Но это было крайним средством, к которому он решил
прибегнуть только в том случае, если королевское судно не
согласится пропустить "Inconstant", не подвергая его осмотру.
"Zephir" (так назывался бриг под белым флагом) на всех парусах
несся к "Inconstant"; корабли прошли один мимо другого, едва не
соприкоснувшись бортами. Когда лейтенант Тальяд с "Inconstant"
окликнул капитана Андрие[2], с которым был в приятельских
отношениях, тот ограничился тем, что спросил, куда направляется
"Inconstant". "В Геную", - ответил Тальяд и прибавил, что с
удовольствием исполнит поручения Андрие, если таковые у него
имеются. Андрие ответил, что ему ничего не нужно, и в заключение
прокричал в рупор: "Как себя чувствует император?" Наполеон сам
ответил: "Превосходно!" - и корабли разошлись.
В ночь с 27-го на 28-е ветер стал крепчать, и 28 февраля на
рассвете вдали обрисовалось побережье Прованса. Показался
корабль, по-видимому, направлявшийся к берегам Сардинии.
Полковник Жермановский говорит, что до этой минуты почти все, кто
находился на судах флотилии, думали, что она держит курс на
Неаполь. Солдаты много раз спрашивали об этом офицеров, а те сами
задавали вопросы императору, который упорно молчал в ответ.
Наконец он сказал с улыбкой: "Мы держим курс на Францию!" При
этих словах все столпились вокруг него, чтобы узнать его
распоряжения. Первым делом он приказал двум-трем комиссарам
своего маленького войска приготовить бумагу и перья. Под его
диктовку они написали воззвания к армии и к французам. Когда они
кончили писать, воззвания были прочитаны во всеуслышание.
Наполеон внес несколько поправок, затем еще раз велел прочесть
вслух и снова исправил; наконец, проверив текст по меньшей мере
раз десять, он сказал: "Хорошо, теперь надо изготовить побольше
копий". После этого все солдаты и матросы, умевшие писать,
разлеглись на палубе. Им роздали бумагу, и они вскоре представили
копии воззваний в количестве, достаточном для того, чтобы
распространить их в момент высадки. Затем принялись изготовлять
трехцветные кокарды. Для этого было достаточно срезать наружный
край кокарды, которую они носили на острове Эльбе. В первое время
после прибытия на остров кокарда императора еще более напоминала
французскую. Впоследствии он несколько изменил ее, чтобы не
возбуждать подозрений. Занимаясь всем этим, да и вообще под конец
плавания офицеры, солдаты и матросы непрерывно толпились вокруг
Наполеона, который мало спал и почти безотлучно находился на
палубе. Они лежали, сидели, стояли, непринужденно расхаживали
вокруг него, стремясь поговорить с ним; они забрасывали его
вопросами, на которые он отвечал, не выказывая ни малейшего
раздражения, хотя некоторые из этих вопросов были в достаточной
мере нескромными. Они хотели знать его мнение о многих
значительных лицах, еще находившихся в живых, о королях,
маршалах, министрах прежних лет. Они отваживались обсуждать с ним
некоторые наиболее известные эпизоды его походов и даже
внутреннюю его политику. Он умел удовлетворять их любопытство и
объяснить непонятные для них вещи; много раз он подробнейшим
образом излагал им причины своих собственных действий и действий
своих противников. О чем бы ни заходила речь - о подлинных или
мнимых заслугах современников, о походах древних и новых времен,
- все его ответы были исполнены непринужденности, искренности и
благородной простоты, возбуждавших восторг солдат. "Каждое его
слово, - говорил полковник Жермановский, - казалось нам
заслуживающим быть сохраненным для будущих поколений. Император
откровенно говорил о задуманном им предприятии, о связанных с ним
трудностях, о своих надеждах. "В случаях, подобных этому, следует
долго обдумывать, но действовать быстро. Я тщательно взвешивал
этот план, я обсуждал его со всем тем вниманием, на какое
способен. Излишне говорить вам о бессмертной славе и о награде,
которая нас ждет, если наше предприятие увенчается успехом. Если
же нас постигнет неудача, то от вас, воинов, с юных лет
проявлявших равнодушие к смерти во всех ее вилах и во всех
странах, я не стану скрывать, какая нас ждет участь. Она нам
известна, и мы ее презираем".
Таковы приблизительно были последние слова, которые он произнес
перед тем, как его флотилия бросила якорь в бухте Жуан. Они
производили впечатление некоторой надуманности. То было своего
рода обращение к спутникам, с которыми ему, быть может, уже
некогда будет разговаривать в предстоящие трудные дни.
28 февраля в полдень показался Антиб, а 1 марта в три часа дня
флотилия бросила якорь в бухте. Один из капитанов и двадцать пять
человек солдат были посланы захватить батареи, которые, возможно,
господствовали над местом предстоящей высадки. Убедившись, что
никаких батарей нет, капитан на свой страх и риск отправился в
Антиб. Отряд вошел в город и был взят в плен. В пять часов вечера
войска высадились на побережье, неподалеку от Канна. Император
сошел с брига последним. Он отдохнул немного на биваке посреди
луга, окруженного оливковыми деревьями, поблизости от моря.
Теперь крестьяне показывают приезжим столик, на котором ему был
подан обед[4].
Император позвал к себе Жермановского и спросил его, известно ли
ему, сколько лошадей было взято с собой при отплытии. Полковник
ответил, что ничего об этом не знает и что сам он не взял ни
одной. "Ну что ж, - ответил Наполеон, - я захватил с собой
четырех лошадей; распределим их. Я думаю, что мне необходимо
иметь лошадь. Раз вы командуете моей кавалерией, вторая лошадь
будет для вас, а две оставшиеся получат Бертран, Друо и
Камбронн".
Лошадей спустили на берег, немного пониже. Наполеон покинул бивак
и в сопровождении своего штаба пешком направился к месту, где
находились лошади. Он шел один, расспрашивая крестьян,
встречавшихся по пути. За ним следовали Жермановский и другие
генералы с седлами в руках. Когда они дошли до цели, фельдмаршал
Бертран отказался взять себе лошадь, заявив, что пойдет пешком;
так же поступил и Друо[5]. Камбронн и Мола сели на коней. Император
дал полковнику Жермановскому пригоршню червонцев и велел ему
раздобыть хоть несколько крестьянских лошадей. Полковник купил
пятнадцать лошадей, за которых с него взяли втридорога. Их
впрягли в лафеты трех пушек, привезенных с острова Эльбы, и
четвертой, подаренной Наполеону принцессой Полиной. Императору
сообщили о неудаче в Антибе. "Мы плохо начали, - сказал он, -
самое разумное, что мы можем сейчас сделать, это идти вперед как
можно быстрое, чтобы добраться до горных проходов прежде, чем
весть о нашей высадке успеет распространиться". Взошла луна, и
Наполеон со своим маленьким войском двинулся в путь. Шли всю ночь
напролет. Крестьяне селений, через которые они проходили, не
задавали им никаких вопросов; когда им говорили, что император
вернулся, они пожимали плечами и покачивали головой. В
насчитывавшем шесть тысяч жителей городке Грасс, через который
они прошли, население вообразило, что это набег пиратов, и сильно
встревожилось. Лавки и окна закрыли наглухо, и, несмотря на
трехцветные кокарды солдат, на их возгласы "Да здравствует
император!", собравшаяся толпа держалась безучастно, не выражая
ни одобрения, ни порицания. Покинув город, войско Наполеона
сделало привал на холме. Солдаты начали переглядываться, лица их
выражали недоумение и грусть. Вдруг появилась кучка горожан; они
несли съестные припасы и кричали: "Да здравствует император!"
С этого момента[6] крестьяне начали проявлять радость по поводу
возвращения Наполеона, и дальнейший его путь напоминал скорее
триумфальное шествие, чем вторжение. Коляска и пушки были
оставлены в Грассе, а так как дороги на протяжении первых
двадцати пяти миль после этого города были в весьма дурном
состоянии, то Наполеон зачастую шел пешком посреди своих
гренадеров. Когда они жаловались на усталость, он называл их
"старыми ворчунами", а они, в свою очередь, когда ему случалось
оступиться, громко смеялись над его неловкостью. 2 марта под
вечер они пришли в деревню Серанон, в двадцати лье от Грасса. Во
время этого перехода солдаты, переговариваясь между собой,
называли Наполеона не иначе, как "наш маленький капрал" или "Жан
с саблей". Эти произносимые вполголоса слова много раз долетали
до его ушей, когда он, окруженный своими ветеранами, взбирался на
возвышенности. 3 марта он ночевал в Бареме, а 4-го обедал в Дине.
По словам Жермановского, не то в Дине, не то в Кастеллане
Наполеон стал уговаривать хозяина постоялого двора, где он
остановился, крикнуть: "Да здравствует император!" Тот самым
решительным образом отказался и крикнул: "Да здравствует король!"
Наполеон нимало не рассердился, но похвалил его за верность и
только попросил хозяина выпить за его здоровье, на что тот охотно
согласился.
В Дине воззвания[7] к армии, к французскому народу были отпечатаны
и распространились по Дофине с такой быстротой, что на дальнейшем
пути Наполеона города и села уже проявляли готовность принять
его. До той поры, однако, к нему присоединился лишь
один-единственный солдат. Этого солдата полковник Жермаиовский,
вст