е усилилась из-за того возмущения,
которое против воли мной овладело. Попав на корабль, я, наверно, являл собой
зрелище поистине устрашающее. Увидев меня, все понимали, что я не владею  ни
руками, ни ногами и на лице моем лежали следы тяжелейшей  болезни,  если  не
самой  смерти.  Так  страшно  я  выглядел,  что  робкие  женщины  во   время
беременности не заходили в мой дом, опасаясь плачевных последствий от  того,
что меня увидят. В таком-то виде  я  прошел  сквозь  строй  (кажется,  будет
правильным так это назвать) множества моряков и гребцов, из которых мало кто
удержался от того, чтобы  не  отпустить  мне  комплимент,  более  или  менее
издевательский или глумливый, по поводу моего несчастья.  Ни  один  человек,
знающий меня, не подумает, что такое поведение вызвало у меня личную  обиду;
но то был яркий пример человеческой жестокости, которую я не раз наблюдал  с
большой тревогой  и  которая  порождает  вереницы  беспокойных  и  печальных
мыслей. Позволительно сказать, что этот варварский  обычай  свойствен  более
всего англичанам, и среди них - только  людям  низкого  звания;  что  это  -
избыток  распущенности,  ошибочно  принимаемой  за  свободу,  и  никогда  не
замечается  у  людей,  отшлифованных  и  утонченных   согласно   требованиям
человеческой  природы  и  стремящихся  к  совершенству,  которое   для   них
достижимо, и к изгнанию  злоумышленных  черт,  которые  при  нашем  рождении
ставят нас на одну доску с совершенно дикими существами.
     Позволительно это сказать, а больше сказать и нечего, и боюсь, что  это
слабое утешение за бесчеловечность тех,  кто,  похваляясь,  что  созданы  по
образу и подобию божию, словно  таят  в  себе  сходство  с  самыми  гнусными
зверями; или, вернее, с нашим представлением о дьяволе,  ибо  я  не  слышал,
чтобы какого-либо зверя можно было обвинить в такой жестокости.
     Тут нам на стол поставили ростбиф, за который, хоть и был он  мало  чем
лучше падали, хозяин жалкой закусочной, готовивший  его  к  столу,  запросил
столько же, сколько взяли бы  в  "Королевском  гербе"  или  в  любой  другой
первоклассной таверне или  трактире;  ибо  поверьте,  разница  между  лучшей
ресторацией и худшей состоит в том,  что  в  первой  вы  платите  в  большой
степени за роскошь обслуги, а во второй - неизвестно за что.
     Четверг, июня 27-го. Нынче утром капитан, который ночевал на  берегу  в
своем доме, навестил нас в нашей каюте; и высказавшись о том, как он огорчен
невозможностью сняться с якоря в намеченное время, выразил надежду,  что  мы
не посетуем на задержку, которой он не мог предвидеть, однако  заверил  нас,
что в субботу он во всяком случае двинется вниз по реке.  Меня  он,  однако,
огорчил не на шутку: не говоря уже о  том,  что  мы  занимали  пренеприятное
положение между Уоппингом и Редриффом и  вдыхали  упоительный  воздух  обоих
этих  упоительных  мест,  а  также  наслаждались   сладкозвучными   голосами
матросов, гребцов, торговок рыбой и торговок устрицами, как и всех горластых
обитателей обоих берегов, сливавшимися в гармонию более  разнообразную,  чем
воображение Хогарта явило в  его  гравюре,  от  одного  взгляда  на  которую
человек  глохнет;  у  меня  была  и  более  насущная  причина  торопиться  с
отплытием, именно: водянка, из-за которой мне уже три раза делали прокол,  а
теперь, видимо, мне грозило в четвертый раз подвергнуться этой  операции  до
приезда в  Лиссабон  и  когда  на  борту  не  будет  никого,  способного  ее
проделать. Но я был вынужден, говоря словами капитана, прислушаться к голосу
разума и заявить, что я всем доволен. И в самом деле, выбора у меня не было,
единственный другой путь обошелся бы мне слишком дорого.
     У нас есть много общественных зол,  от  которых  люди  высших  сословий
избавлены вчистую, так что не имеют даже о них понятия - как и о характерах,
ими порождаемых. Например, перевозка грузов и пассажиров с места на место. А
между тем, нет таких сведений, которыми стоило бы пренебречь, и поскольку те
сведения, о которых я  веду  речь,  совершенно  необходимы  для  правильного
понимания и оценки этого дневника, наконец, поскольку в данном случае самыми
неосведомленными  явятся  как   раз   те   читатели,   которых   мы   желаем
заинтересовать в первую очередь и для которых мы главным образом и пишем, мы
остановимся на этом вопросе поподробнее, тем более что ни один  древний  или
современный автор (если верить каталогу библиотеки д-ра Мида) никогда им  не
занимался, так что задача эта (как сказал бы Дон Кихот) только мне по перу.
     Когда этот замысел у меня зародился, я стал раздумывать о том, давно ли
люди начали путешествовать; и  зная,  что  многие  так  поступали  (то  есть
путешествовали) за чужой счет, я льстил себя  надеждой,  что  дух  поощрения
искусств и наук и распространения полезных  и  основательных  знаний,  столь
бесспорно отметивший наше время и приведший к  созданию  в  Европе  стольких
философских обществ, что я и названий их не упомню, о каких ни я,  ни  самые
близкие их соседи никогда и  не  слыхивали,  -  что  этот  дух  поможет  мне
совершить столь необычный труд. Труд, предпринятый с той же целью и с  таким
же  расчетом  и  для  такого  же  использования,   как   труд,   каким   эти
достопочтенные общества сами занимаются так  бодро  и  в  коем  поддерживают
других, порой воздавая им самые высокие почести вплоть до приглашения в свои
коллегии и зачисления в свои ряды.
     От этих обществ я обещал себе всемерную помощь, в особенности сообщений
о таких ценных рукописях и записях, какие они, надо полагать,  накопили  еще
от  тех  темных  веков  древности,  когда  история  предлагает   нам   такие
несовершенные отчеты  о  местопребывании  и  еще  более  несовершенные  -  о
путешествиях рода человеческого, разве что, может быть, как я  слышал,  один
любознательный  и  ученый  член  молодого  общества   антиквариев   высказал
предположение, что их путешествия и их местопребывание - одно и то же; и это
открытие (ибо это,  видимо,  действительно  открытие)  он,  говорят,  сделал
случайно, заглянув в некую книгу, о которой мы не преминем вскоре упомянуть,
содержание которой было в то время мало кому известно в их обществе.
     Далее, король прусский (который по своей доброжелательности  и  тонкому
вкусу - редкое явление в столь северном климате) - есть поощритель  искусств
и наук, и я не сомневался, что  он  поддержит  столь  полезное  начинание  и
распорядится, чтобы его архивы были перерыты по моей просьбе.
     Однако, когда я взвесил все эти преимущества и  поразмышлял  о  порядке
моей работы, я разом перестроил свой план, узнав  о  только  что  упомянутом
открытии, которое сделал молодой антикварий по самой древней  в  мире  книге
(правда, не все члены общества с ним в этом согласны),  намного  опередившей
дату самых первых древних собраний, будь то книг или бабочек, из которых  ни
одно не мнит себя старше потопа; оно показало нам, что путешественником  был
первый человек на земле: не успел он с семьей немного обжиться  в  Раю,  как
они разлюбили свой дом и двинулись на новое место.  Из  этого  следует,  что
вкус к путешествиям стар, как человечество, и это проклятие лежало на нем  с
самого начала.
     Это открытие сильно сократило мой план, и мне, оказалось, нужно  писать
только о передвижении пассажиров и грузов  с  места  на  место;  а  так  как
процедура  эта  мало  кому  знакома,  пришлось  описать  ее  прежде,  нежели
обратиться к ее  истокам.  Итак,  историк  и  антикварий  прослеживают  вещи
двояко: снизу вверх и сверху вниз. Первый показывает нам, как  все  есть,  и
предоставляет другим открывать, когда оно таким  стало.  Второй  показывает,
как все было, а нынешнее  существование  вещей  предоставляет  рассматривать
другим.  Следовательно,  первый  полезнее,  а  второй  любопытнее.   Первому
благодарно человечество, а второму - ценная его часть, виртуозы.
     Поэтому, объясняя тайну того, как передвигаются  пассажиры  и  грузы  с
места на место, до сих пор остававшуюся непонятной  даже  для  лучших  наших
читателей, будем придерживаться исторической методы и  попытаемся  показать,
какими средствами это теперь выполняется, отсылая  самых  въедливых  либо  к
другому перу, либо к другому случаю.
     В общих чертах производится это (с помощью божией) двумя способами - по
суше и по воде, и каждый из них имеет большое  разнообразие:  по  суше  -  в
самых различных повозках, например - в каретах, телегах, фургонах и проч., а
по воде - на кораблях, баржах и лодках разного размера  и  наименования.  Но
так как эти методы основаны на одинаковых  правилах,  они  так  между  собою
схожи, что вполне достаточно понять их в общем виде, не снисходя  до  мелких
деталей, которые отличают одну методу от другой.
     Общим  для  всех  является  одно  правило:  так  как  груз,  подлежащий
перевозке, обычно больше по своим размерам, ему уделяется и больше внимания;
а владелец - это не более как придаток  к  своему  сундуку,  или  тюку,  или
чемодану либо в лучшем случае предмет своего же багажа,  и  при  упаковке  и
погрузке весьма мало заботы уделяется его личным удобствам, ибо  перевозятся
не пассажиры с грузом, а груз с пассажирами.
     Во-вторых, из такого порядка возникает новый вид отношений или, вернее,
подчинения среди  едущих:  пассажир  попадает  в  вассальную  зависимость  к
перевозящему. Зависимость эта только временная и местная, однако,  пока  она
длится, она самая абсолютная в Великобритании и, сказать  по  правде,  плохо
вяжется с свободами свободной нации и была бы с ними непримирима, если бы не
действовала сверху  вниз,  -  обстоятельство,  несовместное  с  любым  видом
рабства.  Ибо  Аристотель  в  своей  "Политике"  доказал,  к  полному  моему
удовлетворению, что люди, кроме варваров, не рождаются для того, чтобы  быть
рабами; да и те - рабы только для людей, которые сами не варвары; а господин
Монтескье мало что к этому  добавил  в  вопросе  с  африканцами.  Правда  же
состоит в том, что ни один человек не рождается для того, чтобы быть  рабом,
разве что рабом человека, который способен сделать из него раба.
     В-третьих, эта зависимость абсолютна и состоит в передаче души и тела в
полное распоряжение другому; после чего  у  зависимого  остается  не  больше
собственной силы воли, чем у  азиатского  раба  или  у  английской  жены  по
законам обеих стран и по обычаю одной из них. Если  бы  я  привел  в  пример
кучера дилижанса, многие из моих читателей признали бы  справедливость  моих
наблюдений; вернее, все, кому доводилось оказаться во власти  этого  тирана,
который в нашей свободной стране такой же  самодержец,  как  турецкий  паша.
Лишь на две подробности его  власть  не  простирается:  он  не  может  силой
заставить вас ему служить, а если вы поступили к нему в  услужение  в  одном
месте с условием, что в определенное время  он  высадит  вас  в  другом,  он
обязан выполнить свое обязательство, если будет на то  воля  божия;  но  все
остальное время вы подчинены ему абсолютно. Он везет вас, как захочет, когда
захочет и куда захочет, лишь бы не очень далеко от большой дороги; поесть  и
выпить вы можете лишь того, и тогда, и  там,  где  ему  вздумается.  Да  что
говорить, вы поспать не можете, если на то не будет его желания, ведь иногда
он поднимает вас со сна в полночь и мчит  дальше,  едва  вы  открыли  глаза.
Правда, если вы в силах уснуть в его карете, этому  он  помешать  не  может;
мало того, отдадим ему должное, это он даже скорее одобряет, ибо чем  раньше
он поднимает вас утром, тем больше времени дает вам, иногда  -  целых  шесть
часов в пивной или перед ее дверями, где всегда проявляет  о  вас  такую  же
заботу, как о себе, и требования его в таких случаях обычно весьма умеренны.
Я сам видел, как с целой толпы  пассажиров  взяли  всего  лишь  полкроны  за
терпеливые ожидания у дверей пивной целый час, притом в самое  жаркое  время
летнего дня.
     Но хотя такая  тирания  не  подвергалась  нападкам  наших  политических
писателей, писатели  драматические,  так  же  как  и  дюжинная  часть  наших
читателей, мне кажется, не обошли ее молчанием, и поскольку  и  эта,  и  все
другие  виды  зависимости  равно  неизвестны   моим   друзьям,   я   оставлю
путешествующих по суше и обращусь к тем, кто путешествует по воде, ибо  все,
что говорится на эту тему, применимо к тем и к другим; и может  сблизить  их
между собой, как в литургии, когда любой христианской пастве рекомендуют  за
них молиться и (что нередко меня поражало) в  этих  молитвах  с  ними  рядом
оказываются и такие несчастные, как плодоносящие, в немощах лежащие,  только
родившиеся на свет, убогие и пленные.
     Грузы и пассажиров перевозят по воде в  разнообразных  вместилищах,  но
главное из них - корабль, поэтому достаточно будет поговорить о  нем.  Здесь
тиран получил свое наименование не как кучер дилижанса,  от  названия  самой
повозки {По-английски повозка - coach, кучер  -  coachman.},  в  которую  он
напихивает груз и  пассажиров,  а  называется  капитаном;  это  слово  имеет
столько разных значений, что связать с ним что-либо определенное чрезвычайно
трудно. Если и существует общее понятие, которое бы эти значения охватывало,
то это, пожалуй, глава или хозяин любой  группы  людей,  ибо  будь  то  рота
солдат, команда матросов или шайка разбойников, человек,  возглавляющий  их,
зовется капитаном.
     Тот капитан, которому  выпало  на  долю  погрузить  нас,  заслужил  это
название не только тем, что командовал перевозочным средством. В прошлом  он
был капитаном капера и считал, что то была  королевская  служба,  и  в  этой
должности он заслужил большой почет,  доказав  свою  доблесть  в  нескольких
очень жарких схватках, за что и удостоился всенародной благодарности; за это
же он получил право носить на шляпе военный  значок  -  кокарду  и  щеголять
шпагой необычайной длины.
     Теперь, когда я понял, какой  опасностью  грозят  мне  наши  неизбежные
отсрочки, и поскольку ветер, кажется, прочно поселился  на  юго-западе,  где
ураган сменялся ураганом, я  стал  не  на  шутку  опасаться,  что  путь  нам
предстоит долгий и что мой живот, уже порядком раздувшийся, потребует, чтобы
воду выпустили в такое время, когда никакой помощи близко не будет. Капитан,
правда, утешил меня заверением, что у него на борту  есть  отличный  молодой
человек, который служит у него и хирургом; потом я выяснил,  что  он  служит
одновременно  буфетчиком,  поваром,  лакеем  и  матросом.   Короче   говоря,
обязанностей у него было не меньше, чем у  Скраба  в  пьесе,  и  все  их  он
выполнял весьма  ловко;  только  в  работах  хирурга  он  не  был  силен,  в
частности, когда требовался прокол  при  водянке:  он  очень  простодушно  и
скромно признался, что ни разу не видел, как проделывается эта операция, и у
него нет того хирургического инструмента, которым ее проделывают.
     Пятница, июня 28. В профилактических  целях  я  нынче  послал  за  моим
другом мистером Хантером, лучшим хирургом и анатомом Ковент-Гардена; и  хотя
живот мой не был еще особенно полон и туг, он удалил из  него  десять  кварт
воды,  а  молодой  судовой  врач  присутствовал  при  операции  -   не   как
исполнитель, а как учащийся.
     Теперь я был избавлен от самых серьезных опасений, которые меня  мучили
в связи с продолжительностью пути, и сказал капитану,  что  мне  все  равно,
когда он снимется с якоря. Он с большим удовольствием встретил эту  новость,
как и заявление, что после прокола я чувствую себя гораздо  легче  и  лучше.
Последнее, мне сдается, было сказано вполне искренне, ибо он, как мы еще  не
раз будем иметь случай заметить, был человек очень добрый, да и к тому же  и
очень храбрый.  Я  увидел,  что  геройская  стойкость,  с  какой  я  перенес
операцию, почти не причиняющую боли, серьезно придала мне весу в его глазах.
И чтобы выполнить свое слово как можно точнее и  торжественнее,  он  тут  же
приказал, чтобы в воскресенье утром корабль спустился в Грейвзенд и там ждал
его прибытия.
     Воскресенье, июня 30. Ничего примечательного не произошло до  нынешнего
утра, когда бедная моя жена, измучившись за ночь зубной болью,  решила,  что
зуб нужно удалить. Поэтому я послал слугу в Уоппинг, чтобы привел на корабль
лучшего зубодера, какого там найдет. Он скоро нашел женщину,  прославившуюся
в этом искусстве, но  когда  привел  ее  к  причалу,  где  оставил  корабль,
оказалось, что корабль ушел: он снялся с якоря через несколько  минут  после
того, как мой слуга его покинул; а лоцман, отлично знавший, зачем  я  послал
слугу на берег, не счел нужным подождать его возвращения, либо предупредить,
что корабль уходит.
     Из всех мелких султанов или суетливых тиранов, каких я видел  в  жизни,
этот кислорожий лоцман был самым злонравным: все время, пока он вел корабль,
то есть пока мы не прибыли в Дауне, он не считался ни с чьими желаниями и не
подарил никого на борту ни учтивым словом, ни даже учтивым взглядом.
     Зубодерка, занимавшая,  как  я  сказал,  видное  положение  среди  себе
подобных, отказалась следовать за кораблем, так что мой  слуга  погнался  за
ним следом один и не без труда настиг нас до  того,  как  мы  поставили  все
паруса; а после этого, так как и ветер и отлив нас подгоняли, он  уже  никак
бы не мог догнать корабль прежде, чем мы встали бы на якорь в Грейвзенде.
     Утро было ясное, светлое, и ничего приятнее  этого  куска  пути  нельзя
себе и представить.  Вспомните,  сколько  у  него  преимуществ,  а  особенно
сколько  прекрасных  кораблей  вы  непременно  увидите  по  дороге,   и   вы
согласитесь, что ни одна река в мире с этим не сравнится. Верфи в Детфорде и
Вулидже -  внушительное  зрелище  и  дают  нам  правильное  представление  о
совершенстве, коего мы достигли в строительстве этих плавучих дворцов, и как
выгодно мы выделяемся в Европе среди других морских держав. Вулиджские доки,
во всяком  случае,  оставили  у  меня  такое  впечатление,  ибо  там  стояла
"Королева  Анна",  а  это,  говорят,  будет  самый  большой  из   когда-либо
построенных кораблей и нести будет на  десять  лафетных  пушек  больше,  чем
когда-либо ставили на судно первого ранга.
     Может быть, и правда, что в постройке таких огромных  и  неповоротливых
судов, лишь редко способных действовать против неприятеля, больше похвальбы,
чем пользы; но если строительство их способствует  сохранению  среди  других
держав представления о британском превосходстве в  морских  делах,  расходы,
хоть и огромные, имеют смысл и похвальба похвальна и подлинно целесообразна.
В самом деле, мне очень не хотелось бы признать, что Голландия, Франция  или
Испания владеют более крупным и более красивым кораблем, чем самый крупный и
самый красивый из наших: этой чести я всегда  удостоил  бы  самолюбие  наших
моряков, которые должны использовать такое свое положение  как  вызов  своим
соседям, по праву и с успехом. И  я  уверен,  что  не  только  наши  молодцы
матросы, но и  все  обитатели  нашего  острова  должны  ликовать  от  такого
сравнения, когда подумают, что король Великобритании -  морской  владыка,  в
отличие от любого другого монарха в Европе; а вот в  том,  что  та  же  идея
превосходства выявится при сравнении наших сухопутных сил  с  силами  многих
других венценосцев - в этом я не  уверен.  Численно  все  их  армии  намного
превосходят нашу, а по выучке и выправке войск многие нации,  в  особенности
немцы и французы, а может быть и голландцы, оставили нас позади; ибо как  бы
мы ни льстили себе нашими Эдвардами и Генрихами былых  времен,  изменения  в
военном искусстве с тех дней, приведшие к утрате преимущества  личной  силы,
вызвали изменения и в военном деле в пользу наших врагов.  Что  касается  до
наших успехов в более поздние годы,  то  если  они  не  целиком  объясняются
превосходным  гением  нашего  полководца,  мы  должны  за  них   благодарить
превосходную силу его денег. И правда, если б мы об