сильно
отличаются от ее дома, где  нечего  есть  и  пить,  более  того  -  негде  и
поселиться, ни стула нет, на который сесть, ни кровати, где лечь, что третья
или четвертая доля того, что берется в хороших  гостиницах,  на  самом  деле
более высокий налог, чем вся  сумма  в  какой-нибудь  харчевне,  где,  чтобы
собрать немного денег, человека заставляют платить по нескольку раз за  одно
и то же, как в счете портного, за хлеб и пиво, дрова,  еду  и  приготовление
обеда.
     Написанное выше - очень несовершенный очерк этой  фантастической  пары,
ибо здесь все не приподнято, а снижено. Тех, кто хотел бы увидеть их в более
ярких красках и с соответствующими украшениями, я отсылаю к описаниям  фурий
у кого-нибудь из классических  поэтов  или  философов-стоиков  в  сочинениях
Лукиана.
     Понедельник, июля 20. Нынче не  произошло  ничего  интересного.  Миссис
Хамфриз собрала воскресный налог -  четырнадцать  шиллингов.  За  обедом  мы
угощались олениной и хорошим  кларетом  из  своих  запасов;  а  после  обеда
женщины в сопровождении капитана ходили  пешком  за  две  мили  полюбоваться
чудесным видом и по возвращении не  могли  им  нахвалиться,  так  же  как  и
добротою хозяйки соседнего поместья, которая не пожалела трудов,  чтобы  моя
жена и ее компания могли  полностью  оценить  цветы  и  фрукты,  в  изобилии
произраставшие в ее саду.
     Вторник,  июля  21.  Сегодня,  уплатив  вчерашний  налог,  мы  получили
разрешение снова угоститься олениной. Часть ее мы с радостью обменяли бы  на
баранину, но таковой негде было достать ближе, чем  в  Портсмуте,  а  оттуда
привезти к нам сюда бараний бок обошлось бы нам дороже, чем заплатить  фрахт
за португальский окорок из Лиссабона в Лондоне: перевозка  здесь  обходится,
правда, подешевле, чем в Диле, но все же ни один лодочник не сядет в  лодку,
если, поиграв веслами два или три  часа,  не  заработает  достаточно,  чтобы
потом быть пьяным целую неделю.
     И  здесь  я  воспользуюсь   случаем,   какой,   вероятно,   больше   не
представится, - обнародовать некоторые наблюдения над политической экономией
нашей нации, которая,  поскольку  она  касается  только  управления  чернью,
оказалась недостойной внимания наших  великих  людей;  хотя  от  правильного
управления этой  массой  зависят  многие  преимущества,  которые  должны  бы
привлечь самых великих людей или хотя бы многих,  идущих  по  их  стопам,  а
также кое-какие опасности, могущие рано или поздно возникнуть от  того,  что
они будут ввергнуты в состояние чистейшей  анархии.  Позволю  себе  описать,
прямо и беспристрастно, как мне  представляются  отношения  между  чернью  и
теми, что повыше.
     Все зло, которым  поражена  эта  часть  нашей  экономики,  возникло  от
неясного и туманного употребления слова  "свобода",  и  нет,  кажется,  двух
людей, с которыми я когда-нибудь общался и  которые  представляют  его  себе
одинаково, так что  я  склонен  сомневаться,  существует  ли  одно  простое,
всеобщее понятие, покрываемое этим словом, или оно передает не более  ясную,
определенную  идею,  чем  те  старые  пунические   сочетания   слогов,   что
сохранились в одной из комедий Плавта, хотя сейчас их, надо думать,  уже  не
понимает никто.
     Но чаще всего, боюсь, под свободой понимают возможность делать то,  что
нам нравится: не безоглядно,  ибо  тогда  это  шло  бы  вразрез  с  законом,
которому надлежит сдерживать  свободу  даже  самых  свободолюбивых  народов,
кроме готтентотов и диких индейцев.
     Однако как бы мы ни растягивали или как бы ни  ужимали  значение  этого
слова, ни один политический деятель, думаю, не станет утверждать, что оно  в
равной степени относится ко всем членам общества и они в равной  степени  им
пользуются; такой политики не было никогда и нигде, кроме как  у  презренных
народов, только что  названных.  У  греков  и  римлян  рабское  и  свободное
состояние противостояли друг другу, и ни  один  человек,  имевший  несчастье
родиться в первом, не мог притязать на свободу, пока не получит право на нее
из рук хозяина, чьим рабом он был; или  не  будет  отвоеван,  выкуплен  либо
рожден от свободного.
     Так обстояло дело во всех свободных нациях мира, и  так  до  последнего
времени считалось, что обстоит дело и у нас.
     Я не хочу сказать, что так оно есть и сейчас, когда самый низший  класс
народа стряхнул с себя все кандалы, в какие был закован высшими, и  стал  не
только столь же свободным, как большинство этих высших, но и еще  свободнее.
Мне кажется несомненным, хотя за последнее время примеров тому не было,  что
личное присутствие в парламенте каждого, кто получает 300 фунтов в год,  это
его неоспоримый долг и что если жители любого города или округа изберут его,
как бы он ни противился,  идти  в  парламент  его  заставят,  даже  насильно
заставят его выполнить свой долг с помощью парламентского пристава.
     Опять же, на гражданской  службе  есть  много  подчиненных  должностей,
частью очень обременительных, а  частью  -  требующих  денег,  и  все  люди,
признанные для этого годными, могут оказаться вынуждены, под страхом  штрафа
или тюрьмы,  взять  на  себя  и  добросовестно  исполнять  их,  невзирая  на
физическую  работу  и  даже  на  опасность,  которой,   возможно,   придется
подвергнуться, и, что может уже показаться чрезмерным, могут быть  вынуждены
оплатить из собственного кармана убытки, которые в конце  концов  приходится
возмещать, особенно шерифам; и  даже  когда  это  означает  разорение  целой
семьи, публика, которая получает деньги, не связана обязательством оберегать
своего чиновника, даже если невиновность его не вызывает сомнений.
     Я умышленно не касаюсь тех военных или милицейских обязанностей,  какие
наша старая конституция налагала на наших виднейших  граждан.  Они,  правда,
могли передавать свои обязанности другим пригодным для этого людям, но  если
таковых не находилось, обязанности-то оставались в силе, и каждый должен был
служить своей собственной персоной.
     Таким образом, единственный, кто наделен абсолютной свободой, это самый
низший член общества, который,  если  предпочитает  голод  или  дикие  плоды
лугов, кустарника, деревенских дорог и рек при полном благодушии и лени пище
поделикатнее, но купленной трудом, может спокойно  отлеживаться  в  тени,  и
ничто не заставит его избрать другой путь, а не этот, который он  выбрал  от
великого ума или по глупости.
     Здесь мне могут напомнить про  последний  закон  о  бродяжничестве,  по
которому всех бродяг заставляют работать за обычную твердую плату,  принятую
в том или ином месте; но это - пункт мало известный мировым судьям, а  теми,
кто его знает, реже всего выполняемый, потому что они знают  также,  что  он
основан на давнишнем праве судей назначать жалованье каждый год, принимая во
внимание недород или богатый урожай  того  или  иного  года,  дешевизну  или
дороговизну жизни в том или ином месте; и  что  слова  обычное  или  твердое
жалованье не имеют ни силы, ни смысла, когда ни того,  ни  другого  нет,  но
каждый выжимает и  выколачивает  все,  что  может,  и  будет  торговаться  и
бороться, чтобы выклянчить у хозяина два пенса, как честный купец  старается
правдами и неправдами надуть своих покупателей на ту же сумму за  ярд  сукна
или шелка.
     Итак, очень жаль, что эта возможность  или,  вернее,  эта  практика  не
воскрешена; но пренебрегали ею так долго, что она устарела,  и  лучше  всего
было бы издать новый  закон,  в  котором  эта  возможность,  так  же  как  и
следующая из него возможность заставлять бедняков работать  за  умеренную  и
разумную плату, были обдуманы, выполнение  их  облегчено,  ибо  джентльмены,
которые бесплатно и даже добровольно  отдают  публике  свое  время  и  труд,
вправе ожидать, что вся их деятельность будет облегчена насколько  возможно;
а без этого вводить в силу законы - то же, что заполнять наши кодексы, и так
уже перегруженные, мертвой буквой  -  от  этого  польза  может  быть  только
печатнику, издающему парламентские постановления.
     Что зло, на которое я здесь указал, само по себе достойно  искоренения,
об этом, сдается мне, не приходится  спорить:  почему  бы  любого  человека,
попавшего в  беду,  лишать  помощи  его  ближних,  когда  они  готовы  щедро
вознаградить его за труд? Или: почему разрешать негодяю требовать  в  десять
раз больше того, что стоила его работа? Ведь вымогательство это возрастает с
ростом необходимости, так что в результате многие оказываются  ограблены,  и
часто вовсе не по пустякам. Меня уверяли, что в Диле  от  суперкарго  одного
корабля Ост-Индской компании потребовали и получили целых  десять  гиней  за
то, чтобы доставить его за две мили от берега, когда  его  корабль  был  уже
готов поднять паруса, так что здесь,  как  отлично  понимал  его  грабитель,
необходимость была крайней.  Многие,  возмущаясь  и  не  желая  подвергаться
такому грабежу, вынуждены отказываться от помощи и  часто  терпят  от  этого
большой урон. С другой стороны, всякие негодяи поощряются в лени и безделье,
поскольку живут  на  двадцатую  часть  того  труда,  который  должен  бы  их
содержать, а это прямо противоречит интересам публики,  ибо  той  требуется,
чтобы за малое много чего делалось, но не много платилось. И более того, они
коснеют в привычке к вымогательству и научаются рассматривать несчастья тех,
кто стоит выше их, как заслуженную награду себе.
     Но довольно об этом вопросе, который я собирался лишь слегка  затронуть
для тех, кто только и может выправить положение, хотя им-то эта  мысль  и  в
голову не пришла бы без такого советчика, как я, вынужденного путешествовать
по белу свету в виде пассажира. Не могу этого скрыть, я  всей  душой  желаю,
чтобы наши начальники с вниманием отнеслись к такой методе назначать твердую
цену за труд и таким способом заставлять бедняков трудиться,  ибо  чувствую,
что должное использование этих возможностей - это правильный  и  единственно
доступный способ извлечь из них пользу и поднять  производительный  труд  от
его нынешнего, явно слабеющего состояния к тем высотам,  которые  предрекает
ему сэр Уильям Петти в своей "Политической арифметике".
     После обеда хозяйка  вышеупомянутого  господского  дома  зашла  в  нашу
гостиницу и просила миссис Хамфриз передать  нам  поклон  и  заверение,  что
поскольку ветер по-прежнему держит нас здесь пленниками и она опасается, что
мы можем кое в чем нуждаться, она поэтому снова предлагает нам  пользоваться
всем, чем богат ее сад и дом. Такое учтивое послание  убедило  нас,  вопреки
кое-каким  соображениям  обратного  свойства,  что  мы   находимся   не   на
африканском берегу и не на каком-нибудь острове, где населяющие  его  редкие
обитатели-дикари не имеют в себе ничего человеческого, кроме наружности.
     И здесь я меньше всего намерен умалить достоинство этой  леди,  которая
не только до крайности  вежлива  с  незнакомцами  ее  же  звания,  но  и  до
крайности добра и милосердна ко всем своим неимущим соседям,  нуждающимся  в
ее  помощи,  чем  заслужила  всеобщую  любовь  и  похвалы  всех,  кто  живет
поблизости. А в сущности, много ли  стоит  приобрести  столь  доброе  имя  и
проявлять столь достойный характер, человеку, который ими уже обладает? То и
другое  совершается  с  помощью  крошек,  падающих   со   стола   достаточно
изобильного. И то, что так мало людей ими пользуется, происходит потому, что
мало людей имеют столь достойный характер либо  стремятся  приобрести  такое
имя.
     Среда,  июля  22.  После  обычного  кровопускания  мы  снарядили  слугу
передать этой леди благодарность за ее доброту,  но  нужды  свои  ограничили
только плодами ее сада и  огорода.  Слуга  очень  скоро  вернулся  вместе  с
садовником, оба были щедро нагружены едва ли не всем, что дарит  людям  этот
самый плодородный сезон.
     К концу обеда, когда мы всем этим  угощались,  мы  получили  приказ  от
нашего командира, который в тот день обедал с офицерами на военном  корабле:
немедленно воротиться на свой корабль, ибо ветер задул благоприятный, и он в
этот же вечер снимается с якоря. За этим приказом  скоро  последовал  и  сам
капитан, в страшной спешке, хотя причина ее уже  давно  отпала,  ибо  ветер,
который днем действительно немного переменился, теперь снова преспокойно дул
с прежнего румба.
     Это было для меня большой удачей: капитан, чьим приказам мы  решили  не
повиноваться, пока не услышим их от него  лично,  явился  только  в  седьмом
часу, и так много времени потребовалось бы, чтобы собрать  обстановку  нашей
спальни или столовой (тут каждый предмет, даже часть стульев, были либо наш,
либо собственность капитана), и еще столько времени переправляли бы все  это
и меня самого, тоже все равно что  мертвый  груз,  на  берег,  а  оттуда  на
корабль, что нас наверняка застигла бы ночь. Для меня,  в  моем  расклеенном
состоянии, это было бы ужасающее обстоятельство, особенно  потому,  что  лил
без перерыва проливной дождь с сильным ветром; чтобы меня несли две  мили  в
темноте, в мокрой, открытой лодке - это казалось чуть ли не верной смертью.
     Однако мой командир был неколебим, его приказы  безапелляционны  и  мое
повиновение обязательно, и я решил прибегнуть  к  философии,  принесшей  мне
немало пользы в последние годы моей жизни и содержащейся в таком  полустишии
Вергилия:

                 Superanda onmis fortuna ferendo est {*}, -
                 {* Судьбу побеждают любую терпеньем (лат.)
                                       (Вергилий. Энеида, V, 710).}

     смысл которого, если Вергилий имел в виду какой-то смысл,  я,  кажется,
правильно понял и правильно применил.
     И так как двигаться я не мог, то и положил отдаться на  волю  тех,  что
должны были снести меня в телегу, как только она вернется, сгрузив на берегу
багаж.
     Но еще до этого капитан, заметив, что происходит в  небе  и  что  ветер
по-прежнему его враг, поднялся ко мне по лестнице и сообщил, что  исполнение
приговора отсрочено до утра.
     Признаюсь, то была весьма приятная новость, и я не слишком  жалел,  что
груз придется посылать обратно, чтобы обставить мою комнату заново.
     Миссис Хамфриз осталась всем этим недовольна.  Поскольку  приговор  был
отсрочен только до утра, ничего, кроме ночевки,  она  не  могла  добавить  к
счету, а если из этого вычесть дрова и свечу,  остального  едва  ли  хватит,
чтобы заплатить ей за труды, и она пустила в ход  всю  сварливость,  которую
постоянно держит про запас, и весь вечер только и делала, что всем мешала  и
все путала.
     Четверг, июля 23.  Рано  утром  капитан  явился  ко  мне  и  стал  меня
торопить. "Я твердо решил не терять ни минуты, - заявил он, -  и  ветер  как
раз наладился. Прямо скажу, не запомню, когда еще был так уверен в ветре". Я
привел его слова, хотя ни толковать их, ни комментировать не берусь,  замечу
только, что произнесены они были в ужасной спешке.
     Мы пообещали, что  будем  готовы  сразу  после  завтрака,  но  завтрака
пришлось подождать: накануне вечером, когда мы собирались, на г_о_ре исчезла
наша чайница. Немедленно был обыскан весь дом, искали и в таких местах,  что
многие мои читатели себе это и представить не могут. Дамы и больные  нелегко
отказывают себе  в  этом  всемогущем  сердечном  лекарстве,  но  предпринять
далекое путешествие без всякой надежды возместить потерю до конца пути - это
уже было нестерпимо. И все  же,  как  ни  страшно  было  это  бедствие,  оно
казалось неизбежным: во всем Райде не найти было ни  листика,  ибо  то,  что
миссис Хамфриз и люди в лавке называли чаем, произросло не в Китае. Оно даже
не было похоже на чай, ни по запаху, ни по вкусу, это тоже был лист,  но  на
том сходство кончалось: а был это табак семейства зловонных; что же касается
каких-нибудь других портов, на них  надежды  не  было,  ибо  капитан  твердо
заявил, что в ветре уверен и больше не бросит якорь, пока не войдет в Тахо.
     Когда по этому случаю  было  потрачено,  а  лучше  сказать  -  потеряно
впустую уже немало времени, возникла одна мысль, и все  тут  же  подивились,
как она сразу никому не пришла  в  голову.  А  состояла  она  в  том,  чтобы
обратиться к доброй леди, которая, конечно же,  пожалеет  нас  и  выручит  в
такой беде. Тут же к ней был отправлен слуга с поручением рассказать о нашем
несчастье, а мы, дожидаясь его  возвращения,  стали  готовиться  к  отъезду,
чтобы ничего не осталось, кроме как позавтракать. Чайницу, хоть она  и  была
нужна нам не меньше, чем  генералу  -  воинская  касса,  мы  решили  считать
пропавшей или, вернее, украденной, ибо, хотя я ни за что  никого  не  назвал
бы, у всех у нас были подозрения, и,  боюсь,  все  они  сходились  на  одном
имени.
     Слуга  вернулся  быстро  и  притащил  такую  огромную   жестянку   чая,
отправленную нам великодушно и с готовностью, что будь  наше  путешествие  и
вдвое  длиннее,  нам  уже  не  грозила  бы  опасность  оказаться  без  этого
нужнейшего товара. И в ту же  минуту  прибыл  Уильям,  мой  лакей,  с  нашей
чайницей. Она,  оказывается,  осталась  в  гукаре,  когда  пожитки  из  него
выгружали обратно. Уильям так и догадался, когда услышал, что ее  хватились,
но хозяин гукара куда-то отлучился, а то бы Уильям успел  найти  ее  еще  до
того, как дать нашей доброй соседке возможность проявить свою доброту.
     Поискать в гукаре было, понятно, самым естественным делом, и многие  из
нас это предлагали;  но  нас  отговорила  горничная  моей  жены,  которая-де
прекрасно помнила, что оставила шкатулку в спальне, ведь она не выпускала ее
из рук, когда бегала на гукар и обратно; но  Уильям,  возможно,  лучше  знал
девушку и понимал, до какого предела ей можно верить, не то бы он,  выслушав
ее заверения,  едва  ли  по  собственному  почину  бросился  бы  разыскивать
владельца гукара, что оказалось и хлопотно и трудно.
     Так закончился этот эпизод, который начался как будто с великого  горя,
а под конец породил немало веселья и смеха.
     Теперь осталось только уплатить налоги, подсчитанные, нужно сказать,  с
непостижимой суровостью. Ночевка вздорожала на шесть пенсов, так же и дрова,
и даже свечи, которые до тех пор не входили в счет, теперь числились в нем с
самого начала и шли под рубрикой "забыто". Взяли за них, как за целый  фунт,
хо-' тя мы сожгли всего десять за пять ночей,  а  в  фунт  входило  двадцать
четыре.
     И наконец, была сделана  попытка,  поверить  в  которую  почти  так  же
трудно, как не  хватает  человеческого  терпения  ее  удовлетворить.  С  нас
пожелали взять за существование в течение часа или двух столько же,  как  за
целые сутки, а приготовление обеда было  включено  под  отдельной  рубрикой,
хотя, когда мы отбыли, ни котел, ни вертел еще и не приближались к  огню.  И
здесь, каюсь, терпение мне изменило,  и  я  стал  примером  истинности  того
утверждения, что всякую тиранию и гнет можно терпеть  только  до  известного
предела и что такого ярма может не выдержать шея даже самого покорного раба.
Когда я восстал против этого  безобразия  с  некоторой  горячностью,  миссис
Хамфриз только глянула на меня и молча  вышла  из  комнаты.  Воротилась  она
через минуту с пером, чернилами и листом  бумаги  и  предложила  мне  самому
написать счет: надо, мол, надеяться, что я не воображаю, что ее  дом  должен
быть весь замусорен, а провизия должна пропадать  и  портиться  задаром.  "И
всего-то тринадцать шиллингов. Могут ли благородные люди  провести  ночь  на
постоялом дворе и заплатить дешевле? Если могут, значит пора  мне  перестать
держать гостиницу. Но прошу вас, заплатите  сколько  не  жалко;  пусть  люди
знают, что для меня деньги - тьфу, как и для других людей. Была  и  останусь
дурой, так я и мужу говорю, никогда своей выгоды не знаю. А  все-таки  пусть
ваша честь будет мне  предостережением,  чтобы  больше  так  не  попадаться.
Некоторые люди знают лучше других, как писать счета. Свечи! Ну да,  конечно,
почему бы путешественник