питком (которого остроумный Питер Тэйлор  учит  прихлебал
избегать), оделяя им избранных и отваживая от него гостей поплоше  в  пользу
честного метуэнова портвейна.
     Однако, поскольку наш  командир,  как  я  заметил,  был  в  приподнятом
расположении духа, остаток этого дня мы провели очень весело, тем более  что
и наши дамы немного оправились от морской болезни.
     Среда, 20-го. Нынче утром наш капитан  нарядился  как  на  парад,  дабы
нанести визит одному девонширскому помещику,  для  которого  всякий  капитан
корабля - весьма важный гость, джентльмен, много поколесивший в чужих  краях
и знающий все последние новости.
     Помещик этот должен был прислать за капитаном лодку, но этому помешал в
высшей степени досадный эпизод: ветер был необычайно сильный и дул гукеру  в
нос, и пока его с большим умением старались привести к ветру, снес и парус и
рей, вернее - вывел их из строя, так как никакой пользы от них уже не было и
до корабля он добраться не мог; капитан с палубы видел, как идут прахом  все
его надежды на вкусный обед, и был вынужден либо отказаться от поездки, либо
снарядить свою собственную шлюпку, а об этом он и подумать боялся, даже будь
аромат обеда в двадцать  раз  привлекательнее.  Он,  право  же,  любил  свой
корабль как жену, а шлюпки - как родных дочерей, и - ах, бедняжки! -  всегда
старался уберечь их от превратностей моря.
     Честно говоря, как ни строго он оберегал достоинство  своего  звания  и
как ни болезненно переживал всякое оскорбление, нанесенное ему лично или его
приказам, ослушания которым он не терпел ни от одной души на борту, это  был
один из добрейших людей на свете. Для своих матросов он был отцом; с великой
нежностью относился к ним, когда  они  заболевали,  и  всякую  работу  сверх
положенной награждал стаканом джина. Свое человеколюбие, если позволено  так
выразиться, он распространял даже на животных, кошки  и  котята  согревались
теплом его сердца. Пример этого мы видели нынче вечером, когда та кошка, что
доказала свою непотопляемость, была найдена задохнувшейся под периной у него
в каюте; тут он выказал огорчение,  свидетельствующее  о  подлинной  доброте
души. Да что там, любовь его распространялась и на неодушевленные  предметы,
что мы уже показали на примере, говоря  о  его  любви  и  нежности  к  своим
шлюпкам и кораблю. О корабле "Принцесса Бразильская", ныне  давно  покойном,
который он водил когда-то, он говорил, как  вдовец  об  умершей  жене.  Этот
корабль, много лет честно возивший товары и  пассажиров,  под  конец  бросил
прямые дороги и стал капером, и на этой службе, говоря его словами,  получил
много страшных ран, которые он  прочувствовал  так,  будто  сам  был  тяжело
ранен.
     Четверг. Так как ветер  за  весь  вчерашний  день  не  выказал  никаких
намерений перемениться, а жидкость у меня в животе стала меня тревожить и не
давала дышать, я снова начал опасаться, что мне понадобится помощь  троакара
в таком месте, где  такового  не  сыскать;  поэтому  я  решил  подвергнуться
проколу заранее, на всякий случай, и нынче утром вызвал на  корабль  хирурга
из ближайшего  прихода,  которого  капитан  горячо  рекомендовал  и  который
действительно проделал все,  что  требовалось,  весьма  искусно.  Он  вообще
показался мне опытным и знающим врачом, но этого  я  не  могу  утверждать  с
полной уверенностью, ибо когда он собирался прочесть целую лекцию о  водянке
вообще и о том, к какой  стадии  этой  болезни  относится  мой  случай,  мне
пришлось прервать его, ибо ветер переменился и капитан торопился отчаливать,
так что пришлось просить его не высказывать свое мнение, а помочь мне делом.
     И вот  я  снова  был  избавлен  от  своей  тяжести,  которой  оказалось
поменьше, на две кварты меньше того, что было удалено в предыдущий раз.
     Пока хирург извлекал из меня воду, матросы извлекали  якорь;  закончили
они одновременно, мы распустили паруса и вскоре прошли Берри-Хед, отмечающий
выход из бухты.
     Однако мы недалеко ушли, когда ветер, хотя и медленно,  увлекавший  нас
миль шесть, вдруг повернул вспять и предложил проводить нас  обратно,  и  мы
были вынуждены принять эту любезность, хоть и было это нам очень не по душе.
     Нынче ничего примечательного не произошло, ибо что касается до уверений
капитана, будто ему мешает ведьма, я не стал бы повторять их слишком  часто,
дабы кто-нибудь не вообразил, будто он и в самом деле верит в ведьм;  просто
кончилось его терпение, которое он раньше сравнивал с терпением Иова, и хотя
он ни о чем другом не мог говорить и, казалось, был не  только  уверен,  что
заколдован, но и не сомневался в том, о какой ведьме идет речь, и,  живи  он
во времена Мэтью Хейла, назвал бы ее, и ее, очень возможно, повесили  бы  за
непростительный грех ведовства. Но этот закон и вся доктрина, поддерживавшая
его, теперь вышли из моды, и ведьмы, как  изволило  выразиться  одно  ученое
духовное лицо, запрещены парламентским актом. По  мнению  капитана,  ведьмой
была не кто  иная,  как  миссис  Хамфриз  из  Райда,  которая,  твердил  он,
разгневалась на меня за то, что я не истратил в ее доме больше денег, нежели
она могла за них предложить, или не придумав,  за  что  бы  еще  потребовать
плату, и наслала чары на его корабль.
     Хотя  мы  опять  были  возле  нашей  гавани  часа  в   три   пополудни,
потребовался еще час или больше, пока мы бросили якорь на  прежней  стоянке.
Тут мы явили собою пример одного из преимуществ,  какие  путешественники  по
воде имеют над путешественниками по суше. Чего бы  не  дали  эти  последние,
чтобы увидеть один из гостеприимных чертогов, где,  как  их  уверяли,  будут
_хорошо приняты и человек и лошадь_ и где они могут  надеяться,  что  утолят
голод.
     И вот они прибыли в этот чертог - так насколько же  счастливее  лошадь,
чем ее хозяин! Ее тотчас ведут кормить, чем ни попало,  и  она  с  аппетитом
принимается жевать. У него положение куда хуже: его голод, пусть и  сильный,
всегда разборчив, и пища, чтобы привлечь  его,  нуждается  в  подготовке.  А
всякая подготовка требует времени, а поэтому овцу могли забить  перед  самым
вашим появлением в гостинице, однако  разделать  ее,  принести  окорок,  про
который хозяин оговорился, что есть у него в доме, от  мясника,  живущего  в
двух милях, а потом разогреть у огня - на это уйдет не меньше двух часов.  А
голод, за неимением лучшей пищи, все это время гложет ваши внутренности.
     У нас-то все обстояло иначе. Мы везли с собой и провизию,  и  кухню,  и
повара, и одновременно продолжали путь, и садились за рыбный обед, какого не
подадут в Лондоне и за самым богатым столом.
     Пятница.  Так  как  вчера  вечером  ветер  нас  облапошил  и   заставил
вернуться, мы решили извлечь  из  этого  несчастья  все  возможные  блага  и
пополнить запасы свежего мяса и хлеба, которых оставалось совсем мало, когда
мы вчера так поспешно удирали. По совету капитана мы  запасли  также  масла,
сами  посолили  его  и  сложили  в  банки,  чтобы  съесть  в  Лиссабоне,   и
впоследствии имели все основания благодарить его за этот совет.
     После обеда я уговорил жену, которую не так легко было заставить отойти
от меня, прогуляться по берегу,  и  галантный  капитан  объявил,  что  готов
сопровождать ее. И дамы отправились на прогулку,  а  мне  предложили  сладко
поспать после вчерашней операции.
     Так  мы  полных  три  часа  наслаждались  порознь,  после  чего   снова
встретились, и жена подробно рассказала мне про джентльмена, которого я выше
сравнил с Аксилом, и про его дом, с которыми капитан познакомил ее на правах
старого знакомого и друга.
     Суббота. Рано утром ветер как будто был  склонен  перемениться  в  нашу
пользу. Наш бдительный капитан уловил самое первое  его  движение  и  поднял
паруса при таком незначительном бризе, что поскольку отлив был против  него,
он велел рыбаку доставить нам огромного  лосося  и  еще  кое-какие  припасы,
приготовленные для него на берегу.
     Якорь мы подняли в шесть часов и еще до  девяти  обогнули  Берри-Хед  и
прибыли в Дартмут, пройдя три мили за три часа прямо против отлива,  который
содействовал нам только при выходе из бухты; и хотя ветер на  этот  раз  был
нам другом, он дул  так  неслышно  и  так  мало  старался  нам  помочь,  что
невозможно было понять, за нас он или против нас. Капитан все эти  три  часа
уверял, что за нас, но в конце концов признал свою ошибку, или, может  быть,
этот друг, до тех пор колебавшийся, чью сторону принять, стал порешительнее.
И тогда капитан разом переменил галс и, уверяя, что заколдован,  смирился  и
воротился туда, откуда отчалил. Я же, как свободный  от  предрассудков  и  в
ведьм никогда не веривший, сколько бы  превосходных  доводов  главный  судья
Хейл ни приводил в их пользу, еще задолго до того, как  они  были  запрещены
парламентским актом, я не в состоянии понять, какая сила  заставила  корабль
идти три мили против ветра и против отлива, если  только  тут  не  вмешалась
какая-то сверхъестественная сила; даже если допустить, что  ветер  оставался
безучастным, трудность все же  пребывала  неразрешенной.  Вот  и  приходится
сделать вывод, что корабль был заколдован либо ветром, либо ведьмой.
     У капитана, может быть, сложилось  другое  мнение.  Он  вообразил  себя
заколдованным потому, что ветер, вместо того чтобы остаться верным  перемене
в его пользу, а такая  перемена  с  утра  несомненно  была,  внезапно  занял
прежнюю позицию и погнал его обратно  в  бухту.  Но  если  таково  было  его
мнение, он скоро передумал, потому что он не прошел еще и половины обратного
пути, когда ветер опять высказался в его  пользу,  да  так  громко,  что  не
понять его было невозможно.
     Был дан приказ о новой перемене галса, и  был  он  выполнен  с  большим
проворством, чем первый. Все мы, надо сказать, сильно воспрянули духом, хотя
кое-кто и пожалел о вкусных вещах, которые  придется  оставить  здесь  из-за
нерасторопности рыбака; я мог бы для этого употребить название и похуже, ибо
он клялся, что выполнит поручение, и имел для этого полную  возможность;  но
Nautica fides {Морская верность (лат.).} так же достойна войти в  пословицу,
как в свое время вошла Punica fides  {Пунийская  верность  (лат.),  то  есть
вероломство.}. Нет, если вспомнить, что карфагеняне произошли от финикийцев,
а те были первыми мореходами, можно понять, откуда пошла  эта  поговорка,  и
для антиквариев тут таятся очень интересные открытия.
     Нам, однако, так не терпелось продолжить плавание, что из  оставленного
на берегу добра ничто не могло нарушить наше счастье,  чему,  надо  сказать,
способствовало и еще много приятных обстоятельств. Погода стояла  невыразимо
прекрасная, и мы все сидели на палубе, когда наши паруса  стали  наполняться
ветром. К тому же вокруг мы видели десятка три других парусников в таком  же
состоянии, как наш. И тут мне пришла в голову одна мысль, которая, при  всей
ее очевидности, возможно, не каждого посетила в  нашей  небольшой  флотилии:
когда я представил себе, сколь неравномерно мы продвигались под воздействием
некоей высшей  силы,  коя  при  нашем  бездействии  толкала  нас  вперед  по
намеченному пути, и сравнил это с медленным продвижением  утром,  без  такой
помощи, я невольно задумался над тем, как часто в жизни  величайшие  таланты
дожидаются попутного ветра либо, если рискнут двинуться с места  и  пытаются
лавировать, почти наверняка будут выброшены на скалы и в зыбучие пески,  что
изо дня в день готовятся их пожрать.
     И тут нам повезло, мы вышли melioribus avibus {При весьма благоприятных
предзнаменованиях (лат.).}. Ветер у нас на корме  посвежел  так  бойко,  что
казалось, берег от нас удаляется так же быстро, как мы  от  берега.  Капитан
заявил, что уверен в ветре, то есть что ветер  не  переменится,  но  он  уже
столько раз нас разочаровывал, что мы перестали ему верить. Однако сейчас он
сдержал слово получше, и мы потеряли из виду свою родину  так  же  радостно,
как обычно бывает при возвращении к ней.
     Воскресенье. На следующее утро капитан сказал мне, что, по его  мнению,
мы находимся в тридцати милях западнее Плимута, а еще до вечера объявил, что
мыс Лизард, которым заканчивается Корнуолл, находится в нескольких  милях  с
подветренной стороны. За день ничего примечательного не произошло,  если  не
считать благочестия капитана, который призвал  всю  команду  на  молебен,  и
отслужил его на палубе простой матрос, с большей  силой  и  умением,  нежели
обычно это делают молодые приходские священники, а матросы  выслушали  более
внимательно и  пристойно,  нежели  ведет  себя  городская  паства.  Я  лично
убежден, что если бы напускное пренебрежение торжественным обрядом, какое  я
наблюдал у разряженных джентльменов  и  леди,  опасающихся,  как  бы  их  не
заподозрили в том, что  они  молятся  искренне,  было  выказано  здесь,  оно
заслужило бы презрение всех собравшихся. Честно говоря, из  моих  наблюдений
над поведением матросов в этом путешествии и из сравнения его с тем,  какими
я раньше видел их в море и на берегу, я убедился, что  на  суше  нет  никого
столь бездельного и распутного, а когда они в своей стихии, никто  из  людей
их состояния не проявляет и половины их прекрасных качеств.
     Но все эти прекрасные качества они неизменно оставляют на борту; матрос
без воды - создание столь же жалкое, как рыба без воды, ибо хотя он,  как  и
прочие земноводные, кое-как прозябает на суше,  но  если  оставить  его  там
подольше, рано или поздно становится невыносим.
     Корабль был в движении с тех самых пор,  как  подняли  паруса,  поэтому
наши женщины вернулись к своей болезни, а я к своему одиночеству и  двадцать
четыре часа кряду почти не открывал рта, чтобы сказать кому-либо хоть слово.
Это обстоятельство - оказаться запертым на площади  в  несколько  квадратных
ярдов с двумя десятками человеческих существ, ни с одним из  которых  нельзя
поговорить,  -  было  редким,  почти  небывалым,  и  вряд  ли   когда-нибудь
происходило с человеком, которому оно так противно, как мне, или мне в такое
время, когда мне требовалось больше пищи для наблюдений и размышлений. Этому
обстоятельству, которое судьба приоткрыла мне еще в Даунсе, я обязан  первой
серьезной мыслью о том, чтобы вступить  в  ряды  писателей-путешественников;
некоторые из самых забавных страниц, если они заслуживают  такого  названия,
были навеяны самыми  неприятными  часами,  когда-либо  выпадавшими  на  долю
автора.
     Понедельник. В  полдень  капитан  проделал  необходимые  наблюдения,  и
оказалось, что к северу от нас, в нескольких лигах, находится Ушан и что  мы
выходим в Бискайский залив. Мы прошли там всего несколько миль, когда попали
в штиль; свернули паруса,  от  которых  не  было  никакого  толку,  пока  мы
находились в таком неприятном положении,  которое  матросы  ненавидят  лютее
самой неистовой бури. Нас сильно смутила  пропажа  отличного  куска  соленой
говядины, которую вымачивали в море, с целью освежить ее,  -  странное,  мне
кажется, свойство для соленой воды. Вор был тут же заподозрен и вскоре после
этого выловлен матросами. То была огромная акула, которая,  не  зная  своего
счастья, проглотила и еще один кусок  говядины  вместе  с  большим  железным
крюком, на который тот был нацеплен и за который ее втащили на корабль.
     Я едва ли упомянул бы поимку этой акулы, как ни уместна она была бы для
правил и практики в описании путешествия, если бы не удивительный случай, ее
сопровождавший, а именно - что украденное мясо мы извлекли из утробы  акулы,
где оно лежало неразжеванное и не переваренное, и,  будучи  препровождено  в
котел, это мясо и  вор,  укравший  его,  общими  силами  разнообразили  меню
команды.
     Во время того же штиля мы нашли мачту  большого  судна,  пролежавшую  в
воде, по мнению капитана, не менее трех лет. Она была  вся  утыкана  мелкими
моллюсками, под названием полипы, которых, вероятно, поедают скальные  рыбы,
как назвал их капитан, добавив, что это самая вкусная рыба на свете. Тут  мы
должны всецело положиться на его вкус, ибо хотя он ударил такую рыбу  чем-то
вроде гарпуна и ранил, я уверен, насмерть, трупом ее он завладеть  не  смог,
несчастная сорвалась и прожила еще  несколько  часов,  вероятно  в  страшных
мучениях.
     Вечером наш ветер воротился, да так  весело,  что  мы  пробежали  свыше
двадцати миль, до наблюдений следующего дня (вторника), который показал нашу
широту как 17o42". Капитан обещал, что и весь залив мы пересечем  необычайно
быстро, но он обманул нас или ветер обманул его, потому что к заходу  солнца
ветер так ослабел, что всю ночь еле тащил нас, одолевая по миле в час.
     Среда. Вскоре после восхода солнца снова задуло,  мы  стали  делать  от
трех до четырех узлов - то есть миль в час. Нынче в полдень мы были примерно
в середине Бискайского залива, и тут ветер опять нас покинул, и мы стали так
прочно, что за много часов не  продвинулись  ни  на  милю  вперед.  У  моего
пресноводного читателя, возможно, останется от этого штиля  вполне  приятное
воспоминание, но нас он раздосадовал хуже любого шторма:  ибо,  как  страсти
человеческие набухают возмущением еще долго после  того,  как  вызвавшая  их
причина отпала, так было и с  морем.  Оно  вздымалось  горами,  бросало  наш
бедный корабль вверх и вниз, назад и вперед с таким  остервенением,  что  на
всем корабле не нашлось человека, способного это стерпеть  лучше  меня.  Все
предметы в нашей каюте катались взад-вперед, мы и сами так покатились бы, не
будь наши стулья принайтованы к полу. В таком положении,  когда  столы  тоже
были принайтованы, мы  с  капитаном  закусили  не  без  труда  и  проглотили
понемножку бульона, а больше пролили. Так как на второе у нас  была  жареная
утка, старая и тощая, я не очень жалел, что, лишившись зубов, все  равно  не
мог бы разгрызть ее.
     Наши женщины, которые утром стали было выползать из  своих  нор,  опять
удалились в каюту и залегли в постель, и весь день я их не слышал, а со слов
капитана утешался лишь тем, что  иногда  зыбь  бывает  намного  сильнее.  Он
разговорился сверх обычного и поведал мне о таких злоключениях,  случившихся
с ним за сорок шесть лет в море, что и очень смелого человека могли удержать
даже от короткого плавания. Будь эти истории широко известны, наши почтенные
матроны, возможно, поостереглись бы отпускать своих нежных отпрысков в море,
и тогда наш флот потерял бы немало молодых командиров,  которые  в  двадцать
два года разбираются в морских делах лучше, чем настоящие опытные  моряки  в
шестьдесят.
     Особенно поразительно это может показаться потому, что образование  они
получили примерно одинаковое; ни тот, ни другой не испытал своего  мужества,
читая  описание  бури  у  Вергилия,  который   писал   вдохновенно,   однако
сомневаюсь, что наш капитан не превосходил его в этом смысле.
     К вечеру ветер, который  не  переставал  дуть  с  северо-запада,  опять
посвежел, да так сильно, что мыс Финистер  по  сегодняшним  наблюдениям  как
будто сдвинулся на несколько миль к югу. Теперь мы  действительно  шли  или,
вернее, летели под парусами, делая чуть ли не десять узлов в час; капитан  в
своем неистребимом благодушии объявил, что в следующее воскресенье пойдет  в
церковь в Лиссабоне, потому что ветер не подведет, и  на  этот  раз  все  мы
твердо ему  поверили.  Но  факты  опять  ему  противоречили:  вечером  снова
наступил штиль.
     Но тут, хотя путь наш замедлялся, мы были вознаграждены  такой  сценой,
какой и не увидишь,  не  побывав  в  море,  и  не  представишь  себе  ничего
подобного ей на берегу. Мы сидели на палубе, и женщины с нами, в самый тихий
вечер, какой только можно вообразить. Ни облачка не было в  небе,  все  наше
внимание поглотило солнце. Оно садилось в неописуемом  великолепии,  и  пока
горизонт еще сверкал его славой, глаза наши обратились в  другую  сторону  и
увидели луну, которая как раз была полной и поднималась, являя собой второе