винили  маршала  Сакса  в
похвальбе, когда он показал свою армию нашему пленному генералу в день после
битвы у  Ла-Валя,  придется  сказать,  что  похвальба  эта  была  не  совсем
излишней: он показал армию, редко до того превзойденную и по численности,  и
по выучке солдат и в обоих этих смыслах так превосходящую нашу, что никто не
бросит камня в мужественного молодого принца, который не  смог  в  тот  день
сорвать лавры победы, но чей отход будет всегда входить в состав его славы.
     В нашем морском флоте положение обратное, и если  оно  перестанет  быть
таким, это случится по нашей вине. Ибо перестать быть таким  оно  не  может,
пока его поддерживает процветающая наша торговля; а поддержку эту она  будет
оказывать  ему  всегда,  пока  наши  законодатели  не   перестанут   уделять
достаточно внимания охране нашей торговли и  у  судей  достанет  полномочий,
умения и честности, чтобы соблюдать законы: обстоятельство, которого  нечего
опасаться, так как оно не может возникнуть, пока наши сенаты и наши суды  не
заполнены самым темным невежеством или самой черной продажностью.
     Кроме тех кораблей, что стояли в доках, мы много  их  видели  на  воде:
яхты радуют глаз своей парадностью, а  с  королевской  яхтой,  я  думаю,  не
сравнится  никакая  другая  в  любой  стране  как  по  удобству,  так  и  по
великолепию; те, кто строил ее и оборудовал с таким  утонченным  искусством,
явно преследовали обе эти цели.
     Еще  мы  видели  несколько  судов  Ост-Индской  компании,  только   что
вернувшихся из рейса. Думаю, что это самые крупные и самые  лучшие  суда  из
всех, которые где-либо употребляются для торговли. Так же и угольщики, очень
многочисленные и даже образующие флотилии далеко не малых размеров;  а  если
вспомнить суда, употребляемые в торговле с Америкой, Африкой и  Европой,  да
добавить те, что курсируют вдоль наших берегов,  например  между  Чатамом  и
Тауэром, то все  вместе  образует  картину,  весьма  приятную  для  глаз,  и
согревает сердце  англичанина,  который  любит  свое  отечество  и  способен
ощутить в себе патриота.
     И наконец  -  королевский  госпиталь  в  Гринвиче,  что  так  прелестно
глядится в реку и делает честь как своему строителю, так и нации,  искусству
и изобретательности одного и не менее  благоразумной  благодарности  другой,
достойно завершает рассказ об этой картине, которая вполне может  показаться
слишком романтичной тем, кто сами не видели, как в одном этом случае  правда
и реальность способны, пожалуй, восторжествовать над силой вымысла.
     После Гринвича мы до самого  Грейвзенда  заметили  всего  два  или  три
загородных дома, притом  непритязательного  вида;  все  они  расположены  на
Кентском берегу, где местность намного суше, здоровее и вообще приятнее, чем
на другом берегу, в Эссексе. Признаюсь, это меня немного удивляет,  когда  я
вспоминаю о многочисленных виллах на  Темзе  от  Челси  и  вверх  до  самого
Шеппертона, где река уже и не открывает таких видов и где непрерывная череда
мелких суденышек, как и частое  повторение  всего,  в  чем  нет  и  признака
чего-либо величественного, прекрасного или удивительного,  утомляет  глаз  и
вместо удовольствия порождает отвращение. С некоторыми из этих вилл, такими,
как Варне, Мортлейк и  др.,  может  поспорить  даже  берег  Эссекса,  но  на
Кентском берегу есть много точек, которые  мог  бы  облюбовать  строитель  и
которые затмили бы все красоты Мидлсекса и Суррея.
     Как объяснить такие сдвиги вкуса? Ведь едва ли среди нас найдутся люди,
такие непонимающие и жалкие, что сопоставят несколько шлюпок, скользящих  по
воде одна за другой, с тем, чем мы наслаждаемся, глядя на вереницы кораблей,
на всех раздутых ветром парусах скачущих по волнам впереди нас.
     И здесь я не  могу  удержаться  еще  от  одного  замечания,  по  поводу
недостатка вкуса в наших развлечениях, - как мы почти совсем забросили самое
высокое, на мой взгляд,  наслаждение,  а  именно  -  плавание  на  маленьких
собственных  парусниках,  построенных  только   ради   нашего   удобства   и
приятности, для чего  рекомендуемое  мною  расположение  вилл  было  бы  так
уместно и даже необходимо.
     Развлечение это, признаюсь, если заниматься им как  положено,  было  бы
дорогостоящим;  но  расход  этот  не  превысил  бы  возможностей   скромного
состояния и был бы неизмеримо меньше тех денег, что мы ежедневно  тратим  на
куда более низменные удовольствия. Думаю, правда состоит в том, что парусный
спорт удовольствие скорее неизвестное либо не занимающее наших  мыслей,  чем
брошенное теми, кто его испробовал; разве что, может  быть,  люди  робкие  и
нежные так боятся опасности или морской болезни,  что  придают  им  излишнее
значение, уверяя, что удовольствия свои желают получать в чистом  виде,  без
примесей и всегда готовы вскричать:

                      Nocet empa dolore voluptus {*}.
                      {* Цена наслажденья - страданье (лат.)
                                   (Гораций. Послания, I, II, 55).}

     Однако именно так было сейчас со мной, ибо легкость и удобство, которые
я ощущал после прокола, веселость  утра,  приятное  плаванье  с  ветерком  и
отливом и многие интересные  вещи,  занимавшие  меня  всю  дорогу,  все  это
подавлялось и отодвигалось в тень  мыслью  о  боли  моей  жены,  которая  не
переставала ее мучить, пока мы не стали на якорь,  и  тут  я,  не  теряя  ни
минуты, послал за лучшим в Грейвзенде оператором. И вот  на  корабле  у  нас
появился хирург, который не отказался тащить  зуб,  хотя  название  зубодрал
очень бы его обидело, не меньше, чем его собратьев,  членов  этой  почтенной
организации, обидело бы название цирюльник;  от  недавнего  разделения  этих
двух  специальностей  хирурги  много  выиграли,  цирюльники   же,   говорят,
проиграли очень мало.
     Сей способный и  осмотрительный  господин  (таким  он  мне,  право  же,
показался) обследовал провинившийся зуб и объявил, что это гнилая  скорлупка
и помещается в дальнем углу верхней челюсти,  где  ее  загораживает  и,  так
сказать, прикрывает большой, прекрасный здоровый зуб, так что удалять ее  он
не берется.
     Жене моей он еще много чего насказал и пустил в ход больше красноречия,
чтобы отговорить ее удалять  зуб,  нежели  обычно  тратится,  чтобы  убедить
молодых дам предпочесть трехминутную боль трехмесячной; особливо  если  этим
молодым  дамам  лет  за  сорок  или  за  пятьдесят:   соглашаясь   вытерпеть
мучительную боль, в которой если и есть что хорошее, так только то, что  она
длится недолго, - обычно дамы не успевают и вздрогнуть, - они,  я  чувствую,
боятся подпортить свои прелести, потеряв один из крючков,  с  помощью  коих,
как заявляет сэр Кортли Найс, дама только и может зацепить его сердце.
     Наконец он столько наговорил и как будто рассуждал так  здраво,  что  я
перешел на его сторону и стал помогать ему убедить  мою  жену  (а  это  было
нелегко) согласиться и подержать у себя зуб еще  немножко,  а  ее  состояние
пока облегчить временными болеутоляющими средствами. Это были: опий на зуб и
вытяжные пластыри за ушами.
     Когда мы в тот день сидели в каюте за  обедом,  окно  с  одной  стороны
вдруг влетело в каюту с таким грохотом, будто у нас под столом выстрелили из
двадцатифунтовой пушки. Внезапность этого происшествия нас испугала,  однако
все скоро объяснилось:  за  оконной  рамой,  которую  разбило  вдребезги,  в
середину каюты просунулся  бушприт  маленького  кораблика,  так  называемого
трескуна, чей шкипер тут же стал просить прощения за то, что налетел на  нас
и чуть не потопил наш корабль (в лучшем  случае  по  рассеянности);  другими
словами, он всех нас послал  к  черту  и  произнес  несколько  благочестивых
сожалений, что не навредил нам еще хуже. На все это  наши  матросы  отвечали
собственным языком и слогом, так что между ними и  тем  экипажем,  пока  все
могли слышать друг друга, велся диалог из сплошной божбы и сквернословия.
     Трудно, мне кажется, найти удовлетворительный ответ на  вопрос,  почему
именно  матросы  воображают,  что  их  не  касаются   обычные   человеческие
отношения, и словно бы похваляются языком и поведением дикарей.  Они  больше
видят свет и, как правило, больше  знают,  чем  сухопутные  жители  того  же
звания. И не думаю я, чтобы в какой-нибудь стране, которую они посещают  (не
исключая даже Голландии), они могли увидеть что-либо подобное тому, что  изо
дня в день творится на реке Темзе. Неужели же они воображают,  что  истинное
мужество (а  они  самые  храбрые  люди  на  земле)  несовместимо  с  крайней
мягкостью человеческого поведения и что презрение к пристойности возникает в
мало развитых умах в то же время и по тем же  законам,  что  и  презрение  к
опасности и смерти? Неужели? Да, так оно  и  есть.  А  как  это  получается,
предлагаю обсудить на заседании общества Робина Гуда или же поместить  среди
загадок на страницах "Женского альманаха" на будущий год.
     Понедельник, июля 1. Нынче мистер Уэлш простился со мною после обеда, а
некая юная леди простилась с сестрою, которая едет с моей женой в  Лиссабон.
Тот и другая вместе отбыли в дилижансе в Лондон.
     Вскоре после их отъезда нашу каюту посетили два  нахала,  по  внешности
сильно напоминавших бейлифов от шерифа или, скорее, от гофмаршала.  Один  из
них, в особенности, напустив на себя  необыкновенную  грубость  и  наглость,
вошел без всяких церемоний, не снимая шляпы с широким золотым галуном, лихо,
по-военному, заломленной на голове. Чернильный рожок в петлице и пачка бумаг
в руке достаточно ясно сказали мне, кто он такой, и я спросил его, не служат
ли он и его спутник на таможне; он ответил не без чопорности, что так оно  и
есть, словно уверенный в том, что эта весть приведет задавшего вопрос в свя-
щенный трепет и прекратит  дальнейшие  расспросы;  я  же,  напротив,  тотчас
спросил, какую должность он исполняет на таможне, и, получив от его спутника
ответ (хорошо помню), что сей джентльмен - якорный смотритель, возразил, что
якорный смотритель - это вполне возможно, но джентльменом он быть не  может,
ибо ни один человек, имеющий право на это звание, не ворвется в комнату, где
сидит дама, не извинившись и даже не сняв шляпы. Тут он  обнажил  голову,  а
шляпу положил на стол и попросил прощения, свалив вину на  своего  спутника,
который, мол, должен был его предупредить, что в нижней каюте  едут  знатные
люди. Я сказал ему, что он мог определить  по  нашему  внешнему  виду  (это,
пожалуй, было некоторым преувеличением), что перед ним джентльмен и леди,  и
что это ему урок: вести себя как можно учтивее, хотя мы люди не знатные и не
знаменитые. А впрочем, сказал я, так как он, видимо, осознал свою  ошибку  и
просил прощения, леди разрешит ему, буде он захочет, снова надеть шляпу.  От
этого он отказался не слишком  вежливо,  и  мне  стало  ясно,  что,  если  я
снизойду до большей мягкости, он тут же снова станет грубее.
     И я опять поймал себя  на  мысли,  выражать  которую  мне  уже  не  раз
приходилось, что в природе нет ничего несуразнее, чем любая форма власти при
низком уровне ума и способностей, и что нет  ничего  более  плачевного,  чем
отсутствие правды в шутливом рассуждении  Платона,  когда  он  говорит  нам:
"Сатурн, хорошо  знающий  дела  людские,  дал  нам  царей  и  правителей  не
человеческого, а божественного происхождения; как мы не делаем ни овчаров из
овец, ни быкопасов из быков,  ни  козопасов  из  коз,  но  ставим  над  ними
надсмотрщиков из своей среды, как лучше приспособленных управлять  ими,  так
же точно божественной любовью над нами поставлены демоны, как существа более
высокого порядка, чем люди; не особо утруждая себя, они могли бы  направлять
наши дела и устанавливать мир, скромность, свободу и справедливость;  раз  и
навсегда устранив все причины раздоров,  могли  бы  довершить  счастье  рода
человеческого. Пока что можно, не отступая от правды, сказать следующее:  во
всех государствах, где  правит  только  человек,  без  божественной  помощи,
ничего не найти, кроме тяжелого труда и несчастья.
     Все вышеизложенное может, по крайней мере,  подсказать  нам,  как,  при
величайшем желании, следовать Сатурнову установлению; принимая любую  помощь
от нашей бессмертной сути, оставаясь ей строго послушными, мы должны строить
и  личную  свою  экономию,  и  общественную  политику,   руководствуясь   ее
диктатами. Распорядившись таким образом нашей бессмертной душой,  мы  должны
установить закон и назвать его законом. Но если  правление  сосредоточено  в
руках одного человека,  или  немногих,  или  многих  и  если  правитель  или
правители начнут предаваться неудержимой погоне за дичайшими  удовольствиями
или желаниями, неспособные сдержать никакую  страсть,  одержимые  ненасытной
дурной болезнью; если они будут пытаться править  и  в  то  же  время  будут
попирать все  законы,  у  несчастных  людей  не  останется  никаких  средств
уцелеть" (Plato, "de Leg.", lib. 4, d 713 - с 714,  edit.  Serrani  {Платон,
"Закон", кн. 4, d 713 - с 714, изд. Серрани (лат.).}).
     Правда, Платон  здесь  говорит  о  самой  высшей  суверенной  власти  в
государстве; но правда и то, что его наблюдение можно обобщить  и  применить
ко всем более низким  уровням  власти;  в  самом  деле,  каждый  подчиненный
уровень непосредственно вытекает из более  высокого,  и,  в  равной  степени
защищенный тою же силой и освященный тем же авторитетом, он равно опасен для
благоденствия субъекта.
     Из всех видов власти  нет,  пожалуй,  ни  одного  столь  освященного  и
защищенного, как тот, который мы сейчас рассматриваем. Так  многочисленны  и
так мощны санкции, предоставляемые ему еще и еще парламентским  актом,  что,
раз установив таможенные законы о товарах, законодатели будто только о том и
заботились, как укрепить руку и охранить личность  чиновников,  которых  эти
законы породили; а среди них многие так непохожи на Сатурновых  избранников,
что  отнюдь  не  кажутся  созданиями,  превосходящими  обычных  людей,   но,
напротив, создается впечатление, что их старательно выискивали  среди  самых
низменных и гнусных подонков человечества.
     Нет  ничего  на  свете  столь  полезного   людям   вообще,   ни   столь
благотворного для отдельных обществ и индивидов, как торговля.  Это  -  alma
mater  {Питающая  мать  (лат.).},  щедрая  грудь,  которой  вскормлен   весь
человеческий род. Правда, она,  как  и  другие  родители,  не  всегда  равно
благоволит ко всем своим детям; но хотя своим  любимцам  она  дает  много  с
избытком и с лихвой, лишь очень немногих она отказывается снабжать умеренно,
а в самом необходимом не отказывает никому.
     Любить такую благотворительницу было бы естественно для всех на  свете;
и странно было бы, если бы люди не пеклись о ее интересах и не оберегали  бы
ее от обмана и насилия некоторых ее бунтующих  потомков,  которые,  устремив
алчный взгляд на то, что превышает их долю, или на то, что  они  считали  бы
правильным получить, день за днем обдумывают, как насолить  ей,  и  пытаются
отнять у своих ближних те доли, которыми великая alma mater их наделила.
     Наконец на борт явился наш начальник, и часов в шесть вечера мы подняли
якорь и спустились в Нор, в высшей степени  приятный  кусок  пути,  так  как
вечер был чудесный, луна только что начала убывать,  а  ветер  и  отлив  нам
благоприятствовали.
     Вторник, июля 2. Нынче утром мы  опять  поставили  паруса  при  тех  же
преимуществах, какими воспользовались накануне вечером. За  день  мы  обошли
берег Эссекса и двинулись вдоль берега Кента, прошли приятный остров  Тэнет,
который остров, и остров Шеппи, который не остров, и часа в три, теперь  уже
при встречном ветре, бросили якорь в Даунсе, в двух милях от Дила. Моя жена,
совсем измучившись с зубом, снова решила с ним расстаться, и  мы  послали  в
Дил за новым врачом, однако опять безуспешно: он тоже отказался удалить зуб,
по тем же причинам, что и первый,  однако  так  сильна  была  ее  решимость,
подкрепленная  болью,  что  он  был  вынужден   сделать   попытку,   которая
закончилась скорее в подтверждение его суждений, чем почетно  для  операции:
подвергнув бедную мою жену невыразимым мучениям, он был вынужден оставить ее
зуб in statu quo; {В прежнем состоянии (лат.).} теперь ее ожидала сладостная
перспектива долгой и непрерывной боли, которая могла продолжиться до  самого
конца путешествия без всякой надежды на облегчение.
     С этими приятными ощущениями, от которых и мне перепало что  следовало,
природа, сморенная усталостью, часов в восемь вечера повелела ей  отдохнуть;
и это обстоятельство меня немного утешило бы,  знай  я,  как  употребить  ту
бодрость, которую оно пробудило; но,  к  несчастью,  я  остался  в  приятной
готовности  провести  часок  без  собеседника,  а  его  помощь  мне   всегда
представлялась необходимой для этой приятности: моя дочь и  ее  компаньонка,
сваленные с ног морской болезнью, улеглись спать, другими  пассажирами  были
четырнадцатилетний школьник и неграмотный португальский монах, не понимавший
ни одного языка, кроме своего родного, о котором я, в свою очередь, не  имел
ни малейшего понятия. Оставался только капитан, чей  разговор  мог  бы  меня
развлечь, но, на мое горе, его познания ограничивались главным  образом  его
профессией, и к тому же бедняга был так глух, что для того, чтобы он услышал
мои слова, мне приходилось рисковать покоем моей жены, которая спала в одном
ярде от меня (хотя и в другой комнате, называемой, кажется, кают-компанией и
действительно вмещающей целую компанию: одно тело в длину каюты,  если  рост
небольшой, и три тела в ширину). В  такой  ситуации  необходимость  и  выбор
слились воедино: мы с капитаном поставили перед собой миску  пунша  и  скоро
крепко над нею заснули, тем закончив этот интересный вечер.
     Среда, июля 3. Ныне утром проснулся в четыре часа, дольше  болезнь  моя
редко позволяла мне поспать. Я встал и имел  удовольствие  еще  четыре  часа
любоваться тем, что посчитал бурным  морем,  до  того  как  капитан  продрал
глаза, ибо он любил предаться утренней  дремоте,  которая  шла  под  духовую
музыку, куда более приятную для исполнения,  чем  для  слушателей,  особенно
если эти последние, как я, сидят в первом ряду. В восемь часов капитан встал
и послал на берег свою шлюпку. Я велел моему человеку ехать  тоже,  так  как
мои недуги были не  из  тех,  что  лишают  нас  аппетита.  Капитан,  правда,
основательно запасся в дорогу солониной и еще добавил  в  Грейвзенде  свежих
продуктов, особенно бобов и гороха, которые пробыли на борту всего  два  дня
и, возможно, были собраны еще на два дня раньше, но я подумал,  что  в  Диле
могу позаботиться о себе лучше, чем обещает судовой буфет. Вот я и послал за
свежей провизией, чтобы по возможности отодвинуть  тот  черный  день,  когда
придется умирать с голоду. Слуга привез почти все, о чем я просил, и  теперь
я решил, что неделю просуществую на собственном провианте. Поэтому я заказал
себе отдельный обед, мне не хватало только повара, чтобы подготовить  его  к
столу, и хорошего очага, у которого  этим  заняться.  Но  этого  взять  было
негде.  И  не  было  никаких  добавлений  к  моей  жареной  баранине,  кроме
удовольствия от общества капитана и других пассажиров,  ибо  жена  моя  весь
день провела в каком-то  забытьи,  а  остальные  мои  женщины,  чья  морская
болезнь не улеглась от того, как корабль раскачивало на  якоре,  были  более
склонны опорожнить желудки, нежели наполнить их. И весь день (не считая часа
на обед) я провел в одиночестве, а  вечер,  как  и  предыдущий,  закончил  с
капитаном, который сообщил мне всего одну утешительную  новость:  что  утром
ветер безусловно будет попутный; но так как он  не  открыл  мне  причин  для
такой уверенности и сам я их не видел, если не считать того, что  ветер  дул
как раз противный, моей веры в его  пророчество  не  хватало  на  то,  чтобы
основывать на ней серьезные н