и, и  твою Синюю Книгу парламентских уложений туда
же,-- по-дружески заявил остроумный мистер Ламберт.-- Иначе говоря -- тебе и
книги в руки. Ты-то как дело понимаешь?
     -- Говорю  же -- не понимаю,--  ответствовал Баркер.-- Но уж коли на то
пошло, скажу, что у него особый  вкус к бессмыслице -- артистическая, видите
ли, натура, валяет дурака, с тем  и возьмите. Я вот, честное слово,  уверен,
что он, болтаючи вздор, помрачил собственный рассудок и сам теперь  не знает
разницы между  бредом и нормальностью.  Он, можно сказать, объехал разум  на
кривой  и  отыскал то место,  где  Запад  сходится с Востоком,  а  полнейший
идиотизм -- со  здравым  смыслом. Впрочем, вряд ли  я  сумею  объяснить  сей
психологический казус.
     -- Мне-то уж  точно  не сумеешь,--  ничтоже сумняшеся отозвался  мистер
Уилфрид Ламберт.
     Они  проходили  улицу   за  длинной  улицей,  а   медноватый   полумрак
рассеивался, сменяясь  желтоватым полусветом,  и  возле дверей ресторана  их
озарило  почти обычное  зимнее  утро.  Досточтимый  Джеймс  Баркер,  один из
виднейших сановников тогдашнего английского правительства (превратившегося в
непроницаемый  аппарат управления), был сухощав и элегантен; холодно глядели
его блекло-голубые глаза  с невыразительно красивого лица. Интеллекта у него
было хоть отбавляй; наделенный  таким интеллектом человек высоко поднимается
по  должностной  лестнице и медленно  сходит в  гроб, окруженный  почестями,
никого ни единожды не  просветив  и даже не позабавив. Его спутник  по имени
Уилфрид  Ламберт,  молодой человек, чей нос  почти заслонил  его физиономию,
тоже не очень-то обогатил сокровищницу человеческого духа, но  ему  это было
простительно, он был попросту дурак.
     Да,  он,  пожалуй  что,   был  дурак  дураком,  а   друг   его  Баркер,
умный-преумный -- идиот идиотом. Но их общая глупость  пополам  с идиотизмом
были  сущее  тьфу перед  таинственным  ужасом бредового  скудоумия,  которое
явственно  являл  малышок-замухрышка, дожидавшийся  их  у  входа в  ресторан
Чикконани.  Этого человечка звали  Оберон Квин;  с виду он  был  дитя не  то
совенок. Его круглую головку и круглые глазищи, казалось, вычертил, на страх
природе,  один  и  тот же циркуль. Так по-дурацки были прилизаны  его темные
волосенки  и  так дыбились  длиннющие фалды,  что  быть  бы  ему  игрушечным
допотопным  Ноем, да и только. Кто его не  знал, те обычно принимали  его за
мальчишечку и хотели  взять на  колени, но чуть он разевал  рот, становилось
ясно, что таких глупых детей не бывает.
     -- Очень я вас  долго ждал-поджидал,-- кротко  заметил Квин.-- И  смеху
подобно: гляжу и вижу -- вы, откуда ни возьмись, идете-грядете.
     -- Это почему же?  --  удивился Ламберт.-- Ты, по-моему, сам здесь  нам
назначил.
     -- Вот и мамаша  моя, покойница, тоже  любила кое-что кое-кому  кое-где
назначать,-- заметил в ответ умник.
     За неимением лучшего они собрались  было зайти в ресторан, но улица  их
отвлекла. Холодно  было  и  тускло,  однако  ж  вполне рассвело,  и на бурой
деревянной  брусчатке между  мутно-серыми террасами  вдруг  объявилось нечто
поблизости невиданное, а по тем будущим временам  вообще невиданное в Англии
-- человек в яркой одежде. Окруженный зеваками.
     Человек  был  высокий и  величавый, в  ярко-зеленом  мундире,  расшитом
серебряным позументом. На  плече его висел короткий зеленый ментик гусарский
с меховой  опушкой  и  лоснисто-багряным  подбоем. Грудь  его  была  увешана
медалями; на шее, на красной  ленте красовался звездчатый иностранный орден;
длинный  палаш,  сверкая  рукоятью, дребезжа, волочился по  мостовой.  В  те
далекие времена умиротворенная и  практичная Европа  давным-давно разбросала
по музеям  всяческое  цветное тряпье  и побрякушки. Военного народу только и
было, что  немногочисленная и  отлично  организованная полиция  в  скромных,
суровых  и удобных униформах. И даже те  немногие,  кто еще помнил последних
английских лейб-гвардейцев  и  уланов, упраздненных в  1912  году,-- и те  с
первого взгляда  понимали,  что таких  мундиров  в  Англии нет и  не бывало;
вдобавок над жестким зеленым воротником возвышался смуглый орлиный профиль в
серебристо-седой шевелюре, ни  дать ни  взять  бронзовый Данте  -- твердое и
благородное, но никак не английское лицо.
     Облаченный в зеленое  воин выступал посреди улицы столь величаво, что и
слов-то для этого в человеческом языке не сыщется. И  простота  была тут,  и
особая  осанка:  посадка  головы  и  твердая   походка   --   все   на  него
оборачивались, и многие шли за ним, хотя он за собой никого не звал.
     Напротив того, сам он был чем-то  вроде  бы  озабочен, что-то  вроде бы
искал, но искал повелительно, озабочен был, словно идол. Те, кто толпились и
поспешали  за  ним,--  те  отчасти  изумлялись яркому  мундиру,  отчасти  же
повиновались  инстинкту, который  велит нам следовать за юродивыми и уж  тем
более -- за всяким, кто  соизволит выглядеть по-царски:  следовать за  ним и
обожать его. А он  выглядел  более чем царственно: он, почти как безумец, не
обращал  ни  на кого никакого внимания. Оттого-то  и тянулась  за ним толпа,
словно кортеж: ожидали, что или кого первого он удостоит взора. Шествовал он
донельзя величественно,  однако  же, как  было  сказано, кого-то  или что-то
искал; взыскующее было у него выражение.
     Внезапно это взыскующее выражение  исчезло, и никто  не понял,  отчего;
но, видимо, что-то нашлось.  Раздвинув толпу  волнующихся  зевак,  роскошный
зеленый  воин отклонился  к тротуару  от прямого  пути  посредине  улицы. Он
остановился  у  огромной рекламы Горчицы Колмена,  наклеенной на  деревянном
щите. Зеваки затаили дыхание.
     А он достал из карманчика перочинный ножичек и пропорол толстую бумагу.
Потом  отодрал  извилистый  клок.  И наконец,  впервые обративши  взгляд  на
обалделых зевак, спросил с приятным чужеземным акцентом:
     -- Не может ли кто-нибудь одолжить мне булавку?
     Мистер Ламберт оказался рядом,  и булавок у него было  сколько  угодно,
дабы пришпиливать  бесчисленные бутоньерки;  одолженную  булавку  приняли  с
чрезвычайными,   но   полными    достоинства    поклонами,    рассыпаясь   в
благодарностях.
     Затем  джентльмен в  зеленом, с довольным видом и слегка приосанившись,
приколол  обрывок  горчичной  бумаги  к  своей  зеленой  груди  в серебряных
позументах. И опять огляделся, словно ему чего-то недоставало.
     -- Еще  чем  могу  быть полезен, сэр?  --  спросил  Ламберт с  дурацкой
угодливостью растерянного англичанина.
     -- Красное нужно,-- заявил чужестранец,-- не хватает красного.
     -- Простите, не понял?
     -- И вы меня также простите, сеньор,-- произнес тот, поклонившись.--  Я
лишь  полюбопытствовал,  нет ли  у кого-либо  из вас  при  себе  чего-нибудь
красного.
     -- Красного при себе? ну как то есть... нет, боюсь, при себе...  у меня
был красный платок, но в настоящее время...
     -- Баркер!  -- воскликнул Оберон  Квин.-- А  где  же твой красный лори?
Лори-то красный -- он где?
     --  Какой  еще красный лори?  --  безнадежно вопросил Баркер.--  Что за
лори? Когда ты видел у меня красного лори?
     -- Не видел, --  как бы смягчаясь,  признал Оберон.-- Никогда не видел.
Вот и спрашиваю -- где он был все это время, куда ты его подевал?
     Возмущенно пожав плечами, Баркер обратился к чужестранцу:
     -- Извините, сэр,-- сухо и вежливо отрезал  он,-- ничего красного никто
из нас вам предложить не сможет. Но зачем, позвольте спросить...
     -- Благодарствуйте, сеньор, не извольте беспокоиться. Как обстоит дело,
то мне придется обойтись собственными возможностями.
     И,  на миг задумавшись, он, все  с тем  же перочинным ножичком в  руке,
вдруг полоснул им по  ладони.  Кровь  хлынула  струей:  чужестранец  вытащил
платок  и  зубами  оторвал от  него  лоскут -- приложенный  к ранке,  лоскут
заалел.
     -- Позволю себе злоупотребить вашей любезностью, сеньор,-- сказал он.--
Если можно, еще одну булавку.
     Ламберт протянул ему булавку; глаза у него стали совсем лягушачьи.
     Окровавленный лоскут  был приколот возле горчичного клочка, и чужеземец
снял шляпу.
     -- Благодарю вас всех, судари мои,-- сказал он, обращаясь к окружающим;
и, обмотав обрывком платка свою  кровоточащую руку, двинулся далее как  ни в
чем не бывало.
     Публика смешалась,  а  коротыш  Оберон  Квин побежал  за чужестранцем и
остановил  его,   держа   цилиндр  на  отлете.  Ко  всеобщему  изумлению  он
адресовался к нему на чистейшем испанском:
     --  Сеньор,-- проговорил  он,--  прошу  прощения за непрошеное, отчасти
назойливое гостеприимство,  может статься, неуместное по  отношению  к столь
достойному, однако же, одинокому гостю Лондона. Не  окажете ли вы мне и моим
друзьям, которых вы удостоили беседы, чести  пообедать  с нами в близлежащем
ресторане?
     Мужчина в зеленом покраснел, как свекла, радуясь  звукам родного языка,
и  принял  приглашение  с  бесчисленными поклонами, каковые у южан отнюдь не
лицедейство, но нечто, как бы сказать, прямо противоположное.
     -- Сеньор,-- сказал он,-- вы обратились ко мне на языке моей  страны, и
сколь  ни люблю я мой  народ,  однако  же  не откажу  в  восхищении  вашему,
рыцарственно гостеприимному. Скажу лишь, что  в нашей испанской  речи слышно
биение вашего английского сердца.
     И с этими словами он проследовал в ресторан.
     -- Может быть,  теперь,-- сказал  Баркер, запивая рыбу хересом и сгорая
от нетерпения, но изо всех сил соблюдая вежливость,-- теперь-то, может быть,
будет мне позволено спросить, зачем вам все это было надо?
     -- Что -- "все  это", сеньор? -- спросил гость, который отлично говорил
по-английски с неуловимо американским акцентом.
     -- Ну как,-- смутился  его собеседник-англичанин,--  зачем  вы оторвали
кусок рекламы и... это... порезали руку... и вообще...
     --  Дабы объяснить вам это,  сеньор,--  отвечал  тот  с  некой  угрюмой
гордостью,-- мне  придется всего лишь  назвать  себя. Я --  Хуан дель Фуэго,
президент Никарагуа.
     И президент Никарагуа откинулся  на  спинку  кресла, прихлебывая херес,
будто  и взаправду  объяснил свои поступки  и кое-что  сверх того; но Баркер
хмурился по-прежнему.
     --  И вот  эта желтая бумага,-- начал он с  нарочитым дружелюбием,--  и
красная тряпка...
     --  Желтая  бумага и  красная тряпка,-- величавей величавого  возвестил
дель Фуэго,-- это наши цвета, символика Никарагуа.
     -- Но Никарагуа,-- смущенно проговорил Баркер,-- Никарагуа более  не...
э-мм...
     --  Да,  Никарагуа покорили, как  были  покорены  Афины.  Да, Никарагуа
изничтожили,  как изничтожили  Иерусалим,-- возвестил  старец  с  несуразным
восторгом.-- Янки, германцы и другие нынешние давители  истоптали Никарагуа,
точно скотские стада. Но несть погибели Никарагуа. Никарагуа -- это идея.
     -- Блистательная идея,-- робко предположил Оберон Квин.
     --  Именно,-- согласился чужеземец,  подхватывая слово.-- Ваша  правда,
великодушный англичанин. Блистательная идея, пламенеющая  мысль. Вы, сеньор,
спросили меня, почему, желая узреть цвета флага моей отчизны, я оторвал клок
бумаги и окрасил кровью платок. Но не  издревле ль освящены значением цвета?
У всякой церкви есть своя цветовая символика. Рассудите же, что значат цвета
для  нас,--  подумайте,  каково мне,  чей  взор открыт  лишь двум  цветам,--
красному и желтому.  Это двуцветное равенство объединяет все, что ни есть на
свете,  высокое  и низкое. Я вижу желтую  россыпь  одуванчиков и  старуху  в
красной накидке, и знаю -- это Никарагуа. Вижу алое колыханье маков и желтую
песчаную полосу -- и это Никарагуа. Озарится ли закатным багрянцем лимон  --
вот она, моя отчизна. Увижу ли красный почтовый ящик на  желтом закате  -- и
сердце мое радостно забьется. Немного крови, мазок горчицы -- и вот он, флаг
и герб Никарагуа. Желтая и красная грязь в  одной канаве  для  меня отраднее
алмазных звезд.
     -- А уж ежели,--  восторженно  поддержал  его  Квин,--  ежели  к  столу
подадут золотистый херес и  красное вино,  то  придется вам хочешь не хочешь
пить и  то, и другое. Позвольте же  мне заказать бургундского, чтобы вы, так
сказать, проглотили никарагуанский флаг и герб нераздельные и вместе взятые.
     Баркер поигрывал  столовым  ножом и  со  всей нервозностью дружелюбного
англичанина явно собирался что-то высказать.
     -- Надо ли это понимать так,-- промямлил он наконец, чуть покашливая,--
что вы, кх-кхм, были никарагуанским президентом в  то время, когда Никарагуа
оказывала... э-э-э...  о,  разумеется,  весьма  героическое сопротивление...
э-э-э...
     Экс-президент Никарагуа отпустительно помахал рукой.
     --  Говорите, не смущаясь,--  сказал  он.-- Мне  отлично  известно, что
нынешний мир всецело  враждебен по отношению  к  Никарагуа  и ко мне. И я не
сочту  за  нарушение  столь  очевидной  вашей  учтивости,  если  вы  скажете
напрямик, что думаете о бедствиях, сокрушивших мою республику.
     Безмерное облегчение и благодарность выразились на лице Баркера.
     -- Вы чрезвычайно великодушны, президент.--  Он  чуть-чуть запнулся  на
титуле.--  И  я воспользуюсь вашим  великодушием,  дабы  изъявить  сомнения,
которые, должен признаться, мы, люди нынешнего времени, питаем  относительно
таких пережитков, как... э-э-э... независимость Никарагуа.
     --  То есть  ваши  симпатии,--  с  полным  спокойствием  отозвался дель
Фуэго,-- на стороне большой нации, которая...
     --  Простите,  простите,  президент,--  мягко  возразил  Баркер.--  Мои
симпатии  отнюдь не на стороне какой бы то  ни было  нации.  По-видимому, вы
упускаете из  виду самую  сущность современной  мысли. Мы не одобряем пылкой
избыточности  сообществ, подобных  вашему; но  не  затем,  чтобы заменить ее
избыточностью иного масштаба. Не оттого осуждаем мы Никарагуа, что Британия,
по-нашему,  должна занять его  место  в  мире, его переникарагуанить. Мелкие
нации упраздняются  не затем, чтобы крупные  переняли всю их мелочность, всю
узость их  кругозора, всю  их  духовную  неуравновешенность. И если  я --  с
величайшим почтением -- не  разделяю вашего никарагуанского пафоса, то вовсе
не  оттого, что я на стороне враждебной  вам нации  или  десяти наций: я  на
стороне враждебной  вам цивилизации.  Мы,  люди  нового  времени,  верим  во
всеобъемлющую  космополитическую цивилизацию,  которая  откроет простор всем
талантам и дарованиям поглощенных ею народностей и...
     --  Прошу  прощения,  сеньор,--  перебил его президент.--  Позволю себе
спросить у сеньора, как он обычно ловит мустангов?
     -- Я никогда не ловлю мустангов,-- с достоинством ответствовал Баркер.
     -- Именно,-- согласился тот.  -- Здесь и конец открытому вами простору.
Этим и огорчителен ваш  космополитизм.  Провозглашая объединение народов, вы
на самом деле хотите, чтобы они все, как один,  переняли бы ваши обыкновения
и утратили свои. Если, положим, араб-бедуин не умеет читать, то вы пошлете в
Аравию миссионера или преподавателя; надо,  мол, научить его грамоте; кто из
вас,  однако же, скажет:  "А учитель-то наш  не умеет  ездить  на  верблюде;
наймем-ка бедуина,  пусть  он его  поучит?"  Вы  говорите, цивилизация  ваша
откроет простор  всем дарованиям. Так  ли  это?  Вы действительно полагаете,
будто эскимосы научатся избирать местные советы, а вы тем временем научитесь
гарпунить моржей?  Возвращаюсь  к  первоначальному  примеру.  В Никарагуа мы
ловим мустангов  по-своему: накидываем им лассо  на  передние ноги, и способ
этот считается лучшим в Южной Америке. Если  вы и вправду  намерены овладеть
всеми талантами и дарованиями -- идите учитесь ловить мустангов. А если нет,
то уж позвольте  мне  повторить  то,  что  я говорил  всегда --  что,  когда
Никарагуа цивилизовали, мир понес невозместимую утрату.
     --  Кое-что  утрачивается, конечно,--  согласился  Баркер,--  кое-какие
варварские  навыки.  Вряд  ли я  научусь  тесать кремни  ловчее первобытного
человека, однако же,  как известно, цивилизация сподобилась изготовлять ножи
получше кремневых, и я уповаю на цивилизацию.
     -- Вполне основательно  с  вашей  стороны,-- подтвердил никарагуанец.--
Множество умных людей, подобно вам, уповали на  цивилизацию: множество умных
вавилонян,  умных египтян и умнейших римлян на закате  Римской  империи.  Мы
живем на обломках погибших цивилизаций: не  могли бы вы сказать,  что такого
особенно бессмертного в вашей теперешней?
     --   Видимо,  вы  не  вполне  понимаете,   президент,  что  такое  наша
цивилизация,--  отвечал  Баркер.--  Вы  так  рассуждаете,  будто  английские
островитяне  по-прежнему  бедны и  драчливы:  давненько же  вы  не бывали  в
Европе! С тех пор многое произошло.
     -- И что же,-- спросил президент,-- произошло, хотя бы в общих чертах?
     -- Произошло то,-- вдохновенно отвечал  Баркер,-- что мы избавились  от
пережитков, и отнюдь не только от тех, которые столь часто и с таким пафосом
обличались как таковые. Плох пережиток великой нации,  но еще хуже пережиток
нации  мелкой.  Плохо,  неправильно почитать свою  страну, но почитать чужие
страны  -- еще  хуже. И так  везде  и  повсюду, и так в  сотне случаев. Плох
пережиток  монархии и дурен  пережиток аристократии, но пережиток демократии
-- хуже всего.
     Старый воин воззрился на него, слегка изумившись.
     --  Так  что  же,--   сказал  он,--  стало  быть,  Англия  покончила  с
демократией?
     Баркер рассмеялся.
     -- Тут  напрашивается  парадокс,-- заметил он.-- Мы, собственно говоря,
демократия   из  демократий.   Мы  стали  деспотией.  Вы  не  замечали,  что
исторически  демократия  непременно  становится  деспотией?  Это  называется
загниванием демократии: на самом деле это лишь ее реализация.  Кому это надо
--  разбираться, нумеровать, регистрировать  и добиваться  голоса  несчетных
Джонов Робинсонов, когда можно выбрать любого  из этих Джонов с тем же самым
интеллектом  или  с   отсутствием   оного  --  и   дело  с  концом?  Прежние
республиканцы-идеалисты,  бывало, основывали  демократию, полагая, будто все
люди одинаково  умны. Однако же  уверяю  вас: прочная  и  здравая демократия
базируется на том, что все люди -- одинаковые болваны. Зачем выбирать из них
кого-то? чем  один  лучше  или  хуже другого? Все, что нам требуется --  это
чтобы избранник  не был клиническим  преступником или клиническим недоумком,
чтобы он мог скоренько  проглядеть подложенные петиции и подписать кой-какие
воззвания.  Подумать  только, времени-то было потрачено  на  споры о  палате
лордов; консерваторы  говорили: да,  ее нужно  сохранить, ибо  это  -- умная
палата, а  радикалы  возражали: нет,  ее нужно упразднить, ибо эта палата --
глупая! И никому из них было невдомек,  что глупостью-то своей она и хороша,
ибо случайное сборище  обычных людей -- мало ли, у кого какая  кровь? -- они
как раз и представляют  собой великий  демократический протест против нижней
палаты, против вечного безобразия, преобладания аристократии талантов. Нынче
мы установили  в  Англии новый порядок, и сбылись все смутные чаяния прежних
государственных  устройств:  установили  тусклый  народный   деспотизм   без
малейших иллюзий. Нам нужен один человек во главе государства  -- не оттого,
что он где-то блещет или в чем-то  виртуоз, а просто потому, что он -- один,
в отличие от  своры болтунов.  Наследственную монархию  мы упразднили,  дабы
избежать наследственных болезней и т.  п. Короля Англии нынче выбирают,  как
присяжного  --  списочным  порядком.  В  остальном  же  мы установили  тихий
деспотизм, и ни малейшего протеста не последовало.
     -- То есть  вы хотите сказать,--  недоверчиво полуспросил  президент,--
что любой, кто подвернется, становится у вас  деспотом, что он, стало  быть,
является у вас из алфавитных списков...?
     -- А почему бы  и нет! -- воскликнул  Баркер.--  Вспомним историю: не в
половине ли случаев нации доверялись  случайности --  старший сын наследовал
отцу