умно
высморкался.
     -- Знаете ли, мистер Бак,-- сказал король, грустно разглядывая  стол,--
вы так ясно мыслите, что у меня возникает  немыслимое желание  съездить вам,
не примите за грубость, по морде. Вы меня чрезвычайно раздражаете. Почему бы
это, спрашивается? Остатки, что ли, нравственного чувства?
     -- Однако же,  Ваше Величество,-- вкрадчиво вмешался Баркер,-- вы же не
отвергаете наших предложений?
     -- Любезный Баркер, ваши предложения еще отвратительнее  ваших манер. Я
их знать не хочу. Ну, а если я вам ничего этого не позволю? Что тогда будет?
     И Баркер отвечал вполголоса:
     -- Будет революция.
     Король быстро окинул взглядом собравшихся. Все сидели потупившись;  все
покраснели. Он же, напротив, странно побледнел и внезапно поднялся.
     -- Джентльмены,-- сказал  он,--  вы  меня приперли к стенке. Говорю вам
прямо,  что, по-моему,  полоумный Адам  Уэйн стоит всех  вас  и еще миллиона
таких  же впридачу. Но за вами сила и, надо признать, здравый смысл, так что
ему несдобровать. Давайте собирайте восемьсот алебардщиков и стирайте  его в
порошок. По-честному, лучше бы вам обойтись двумя сотнями.
     -- По-честному, может, и лучше  бы,-- сурово  отвечал  Бак,-- но это не
по-хорошему. Мы не художники, нам неохота любоваться на окровавленные улицы.
     -- Подловато,  --  сказал  Оберон.-- Вы  их  задавите  числом, и  битвы
никакой не будет.
     --  Надеемся,  что  не   будет,--  сказал  Бак,  вставая  и   натягивая
перчатки.-- Нам, Ваше Величество, никакие битвы не нужны. Мы мирные люди, мы
народ деловой.
     --  Ну  что ж,--  устало сказал король,-- вот  и договорились. Он мигом
вышел из палаты; никто и шевельнуться не успел.

* * *

     Сорок  рабочих,  сотня  бейзуотерских  алебардщиков,  две  сотни  южных
кенсингтонцев и три сотни северных собрались возле Холланд-Парка и двинулись
к Ноттинг-Хиллу под водительством Баркера, раскрасневшегося и разодетого. Он
замыкал шествие;  рядом с ним  угрюмо  плелся  человек,  похожий на уличного
мальчишку. Это был король.
     -- Баркер,--  принялся он канючить,--  вы  же старый  мой приятель,  вы
знаете мои пристрастия не хуже,  чем я  ваши. Не надо, а?  Сколько потехи-то
могло быть с этим Уэйном! Оставьте вы его в покое,  а? Ну что вам, подумаешь
--  одной дорогой больше, одной меньше? А для меня это очень серьезная шутка
-- может, она меня спасет от пессимизма. Ну, хоть меньше людей возьмите, и я
часок-другой порадуюсь. Нет, правда, Джеймс, собирали бы вы монеты или, пуще
того,  колибри, и  я бы мог раздобыть для вас монетку или пташку -- ей-богу,
не пожалел бы за нее улицы! А я собираю  жизненные происшествия -- это такая
редкость,  такая драгоценность. Не отнимайте его  у меня,  плюньте вы на эти
несчастные фунты стерлингов. Пусть порезвятся ноттингхилльцы. Не трогайте вы
их, а?
     --  Оберон,--  мягко сказал  Баркер,  в этот редкий  миг  откровенности
обращаясь к нему запросто,-- ты знаешь, Оберон, я тебя понимаю. Со мною тоже
такое  бывало:  кажется,  и пустяк, а дороже всего на свете.  И  дурачествам
твоим  я, бывало, иногда сочувствовал. Ты не поверишь, а  мне даже безумство
Адама  Уэйна  бывало  по-своему симпатично.  Однако же, Оберон,  жизнь  есть
жизнь, и  она дурачества  не терпит. Двигатель жизни  -- грубые  факты,  они
вроде огромных  колес, и ты вокруг них порхаешь, как бабочка, а Уэйн садится
на них, как муха.
     Оберон заглянул ему в глаза.
     -- Спасибо, Джеймс, ты кругом прав. Я, конечно, могу слегка утешаться в
том  смысле,  что  даже  мухи неизмеримо  разумнее  колес.  Но  мушиный  век
короткий, а колеса -- они вертятся, вертятся и  вертятся.  Ладно, вертись  с
колесом. Прощай, старина.
     И Джеймс  Баркер бодро зашагал дальше, румяный и веселый, постукивая по
ноге бамбуковой тросточкой.
     Король  проводил удаляющееся  воинство  тоскливым  взглядом и  стал еще
больше обычного похож на капризного младенца. Потом он повернулся и  хлопнул
в ладоши.
     -- В  этом серьезнейшем из  миров,-- сказал он,-- нам  остается  только
есть.  Тут  как-никак смеху не оберешься. Это же надо -- становятся в  позы,
пыжатся,  а  жизнь-то  от  природы   смехотворна:  как   ее,   спрашивается,
поддерживают?  Поиграет  человек  на   лире,  скажет:  "Да,  жизнь   --  это
священнодействие",  а  потом  идет,  садится  за  стол и  запихивает  разные
разности в дырку на лице. По-моему, тут природа все-таки немного сгрубила --
ну  что  это за дурацкие шутки! Мы, конечно, и сами хороши, нам подавай  для
смеху балаган, вроде как мне с этими предместьями. Вот природа и смешит нас,
олухов, зрелищем еды или зрелищем кенгуру. А звезды или там горы --  это для
тех, у кого чувство юмора потоньше.
     Он обратился к своему конюшему:
     -- Но я сказал "есть", так поедим же:  давайте-ка устроим пикник, точно
благонравные  детки.  Шагом  марш,  Баулер,  и  да  будет  стол,  а  на  нем
двенадцать,   не   меньше,  яств   и  вдоволь  шампанского  --   под   этими
густолиственными ветвями мы с вами вернемся к природе.
     Около  часу  заняла  подготовка  к  скромной  королевской  трапезе   на
Холланд-Лейн;  тем  временем  король  расхаживал и посвистывал  --  впрочем,
довольно мрачно. Он предвкушал потеху,  обманулся  и теперь  чувствовал себя
ребенком, которому показали фигу вместо  обещанного представления.  Но когда
они  с  конюшим подзакусили и  выпили  как  следует сухого  шампанского,  он
понемногу воспрянул духом.
     --  Как  все,  однако,  медленно  делается,--  сказал  он.-- Очень  мне
мерзостны эти баркеровские идеи насчет эволюции и маломальского преображения
того-сего в то  да се. По мне, уж лучше  бы мир и вправду сотворили за шесть
дней и еще  за шесть разнесли вдребезги. Да я бы сам за  это и взялся. А так
-- ну что ж, в целом неплохо придумано:  солнце, луна, по образу и подобию и
тому подобное, но как  же все это долго тянется! Вот  вы, Баулер, никогда не
жаждали чуда?
     -- Никак нет, сэр,-- отвечал Баулер, эволюционист по долгу службы.
     -- А я  жаждал,-- вздохнул  король.-- Иду, бывало, по улице с лучшей на
свете и во вселенной сигарой в зубах, в животе  у меня столько бургундского,
сколько  вы  за всю свою  жизнь  не  видывали; иду и  мечтаю -- эх,  вот  бы
фонарный столб взял да и превратился в слона, а то скучно,  как в аду. Вы уж
мне поверьте, разлюбезный мой эволюционист Баулер,-- вовсе  не от невежества
люди  искали  знамений и веровали в чудеса.  Наоборот, они были мудрецами --
может, гнусными и  гадкими,  а все же мудрецами, и мудрость  мешала им есть,
спать  и терпеливо обуваться. Батюшки, да этак я, чего доброго, создам новую
теорию  происхождения христианства  --  вот уж,  право, нелепица! Хлопнем-ка
лучше еще винишка.
     Они сидели за  небольшим  столиком, застланным белоснежной скатертью  и
уставленным  разноцветными  бокалами; свежий  ветер овевал их  и  раскачивал
верхушки деревьев Холланд-Парка, а  лучистое солнце  золотило зелень. Король
отодвинул тарелку, не спеша раскурил сигару и продолжал:
     -- Вчера я было подумал, будто случилось нечто едва ли не чудесное, и я
успею  этому  порадоваться,  прежде   чем  обрадую  могильных  червей  своим
появлением под землей. Ох,  поглядел бы я, как этот рыжий маньяк размахивает
огромным  мечом   и  произносит  зажигательные  речи   перед   сонмом  своих
невообразимых сторонников  -- и  приоткрылся  бы  мне  Край  Вечной  Юности,
сокрытый  от нас  судьбами. Я такое  напридумывал!  Конгресс в  Найтсбридже,
Найтсбриджский  договор -- я тут  как  тут,  на  троне; может,  даже  триумф
по-древнеримски  и бедняга  Баркер в  каких ни на есть  цепях.  А теперь эти
мерзавцы, эти  устроители жизни, будь они трижды прокляты,  пошли  устранять
мистера Уэйна, и заточат они его ради вящей  гуманности в какую-нибудь такую
лечебницу. Да вы подумайте, какие сокровища  красноречия будут изливаться на
голову  равнодушного смотрителя, а? Хоть бы  уж меня, что  ли, назначили его
смотрителем. Словом, жизнь -- это юдоль. Всегда об этом помните, и все будет
в порядке. Главное, надо сызмала...
     Король  прервался,  и  сигара, которой  он  жестикулировал,  замерла  в
воздухе: он явно прислушивался  к чему-то. Несколько  секунд он не двигался;
потом резко обернулся к высокой и сплошной реечной изгороди, отделявшей сады
и лужайки от  улицы. Изгородь  содрогалась, будто  какой-то плененный  зверь
царапал и грыз деревянную клетку. Король отшвырнул сигару, вспрыгнул на стол
--  и  сразу увидел руки, уцепившиеся за  верх  изгороди. Руки напряглись  в
судорожном  усилии,  и  между  ними появилась  голова --  не  чья-нибудь,  а
бейзуотерского городского советника: глаза выпучены,  бакенбарды торчком. Он
перевалился и плюхнулся  оземь, издавая  громкие и непрерывные стоны.  Точно
залп  ударил в тонкую дощатую ограду; она загудела, как барабан, послышалась
суматошная  ругань,  и  через  нее  перемахнули  разом  человек  двадцать  в
изорванной одежде, со сломанными  ногтями  и  окровавленными  лицами. Король
соскочил со стола и отпрянул футов  на пять  в сторону;  стол был опрокинут,
бутылки и бокалы, тарелки и  объедки разлетелись, людской  поток подхватил и
унес Баулера,  как впоследствии написал в своем знаменитом репортаже король,
"словно  похищенную  невесту". Высокая ограда  зашаталась, разламываясь, как
под  градом картечи: на нее лезли, с нее прыгали и  падали десятки людей, из
проломов появлялись все новые  и  новые безумные лица, выскакивали все новые
беглецы.  Это была  сущая  человечья  свалка:  одни  каким-то  чудом целы  и
невредимы, другие -- израненные,  в крови и грязи; некоторые роскошно одеты,
а иные --  полуголые и  в лохмотьях; те -- в несуразном шутовском облаченье,
эти -- в обычнейших современных костюмах. Король глядел на них во все глаза,
но из них никто даже не взглянул на короля. Вдруг он сделал шаг вперед.
     -- Баркер,-- крикнул он,-- что случилось?
     --  Разбиты,-- отозвался  тот,--  разгромлены  --  в  пух и прах!  -- и
умчался, пыхтя, как загнанная лошадь, в толпе беглецов.
     В это  самое время последний стоячий кусок изгороди, треща, накренился,
и камнем  из  пращи  выбросило  на  аллею  человека,  вовсе  не  похожего на
остальных, в  алой форме стражника Ноттинг-Хилла; алебарда его была в крови,
на лице -- упоение  победы. И тут же через поверженную изгородь хлынуло алое
воинство с  алебардами наперевес. Гонители  вслед за  гонимыми  промелькнули
мимо человечка с совиными глазами, который не вынимал рук из карманов
     Сперва он понимал только,  что  ненароком  чуть  не  угодил  в бредовый
людской водоворот. Но потом случилось что-то неописуемое --  у него описание
не  выходило,  а  мы  и  пробовать  не будем.  В  темном  проходе  на  месте
разметанных ворот возникла, как в раме, пламенеющая фигура.
     Победитель  Адам  Уэйн стоял, закинув  голову и  воздев к небесам  свой
огромный меч; его  пышные волосы  вздыбились,  как львиная грива, а  красное
облачение  реяло за  плечами, точно  архангельские  крылья. И  король  вдруг
почему-то увидел мир  совсем иными  глазами. Ветер качал  густозеленые кроны
деревьев  и  взметывал полы алой  мантии.  Меч  сверкал  в солнечных  лучах.
Нелепый маскарад, в насмешку  выдуманный  им самим, сомкнулся вокруг него  и
поглотил весь свет.  И  это было нормально, разумно  и естественно; зато он,
рассудительный и насмешливый джентльмен в черном  сюртучке, был исключением,
случайностью -- черным пятном на ало-золотых ризах.


Книга четвертая

Глава 1
ФОНАРНАЯ БИТВА

     Мистер Бак хоть и жил на  покое, но частенько захаживал в свой  большой
фирменный  магазин на  Кенсингтон-Хай-стрит; и нынче он запирал  его,  уходя
последним.  Стоял чудесный золотисто-зеленый вечер, но до этого ему  особого
дела  не  было;  впрочем,  скажи ему  кто-нибудь об  этом,  он  бы  степенно
согласился: богатому человеку идет тонкая натура.
     Потянуло  прохладой:  он  застегнул  желтое  летнее  пальто  и  задымил
сигарой; в это время на него  чуть не наскочил человек тоже в желтом пальто,
но демисезонном и расстегнутом, чтоб не сказать распахнутом.
     -- А, Баркер! --  узнал  его  суконщик.-- За  покупками, на распродажу?
Опоздали, опоздали. Рабочий день кончен, закон не велит, Баркер.  Гуманность
и прогресс -- не шутка, голубчик мой.
     --  Ох,  да  не  болтайте вы!  --  крикнул Баркер,  топнув  ногой.-- Мы
разбиты.
     -- Что значит разбиты? -- не понял Бак.
     -- Уэйн разгромил нас.
     Бак наконец посмотрел в  лицо Баркеру: лицо было искаженное,  бледное и
потное, поблескивавшее в фонарном свете.
     -- Пойдемте выпьем чего-нибудь,-- сказал он.
     Они  зашли  в  первый  попавшийся  ресторанчик,  уютный  и светлый; Бак
развалился в кресле и вытащил портсигар.
     -- Закуривайте,-- предложил он.
     Взбудораженный Баркер  словно бы не собирался  садиться; потом все-таки
присел так, будто вот-вот вскочит. Они заказали  виски,  не  обменявшись  ни
словом.
     -- Ну и как же это  случилось? -- спросил Бак, устремив на  собеседника
крупные властные глаза.
     -- А я почем знаю? -- выкрикнул Баркер.-- Случилось, будто -- будто  во
сне. Как могут двести человек одолеть шестьсот? Вот как?
     --  Ну-ну,  --  спокойно  сказал  Бак,  --  и  как же  они вас одолели?
Припомните-ка.
     -- Не  знаю; это уму  непостижимо,-- отвечал тот, барабаня  по столу.--
Значит,  так.  Нас  было   шестьсот,  все  с  этими  треклятыми  обероновыми
рогатинами  --  и  никакого  другого  оружия  Шли  колонной  по  двое,  мимо
Холланд-Парка между высокими изгородями -- мне-то казалось, мы идем напрямик
к Насосному переулку.  Я  шел в хвосте длинной колонны, нам еще идти  и идти
между оградами,  а  головные уже пересекали  Холланд-Парк-авеню. Они там  за
авеню далеко углубились в узенькие улочки, а мы вышли к перекрестку и следом
за ними  на той, северной стороне свернули в  улочку,  которая  хоть вкось и
вкривь, а все ж таки ведет  к Насосному переулку  -- и тут все переменилось.
Улочки стали теряться, мешаться, сливаться, петлять, голова колонны была уже
невесть где, спасибо, если не в Северной Америке И кругом -- ни души.
     Бак стряхнул столбик сигарного пепла мимо  пепельницы и начал развозить
его по столу: серые штрихи сложились в подобие карты.
     -- И  вот, хотя на этих  улочках  никого не  было  (а  это, знаете  ли,
действует  на  нервы),  но когда мы в  них втянулись  и  углубились,  начало
твориться  что-то  совсем  уж   непонятное  Спереди  --  из-за  трех-четырех
поворотов -- вдруг  доносился  шум,  лязг,  сдавленные  крики, и  снова  все
затихало. И  когда  это случалось, по всей колонне -- ну, как бы сказать  --
дрожь, что ли, пробегала, всех дергало, будто колонна -- не колонна, а змея,
которой наступили на  голову, или провод под током. Чего мы мечемся -- никто
не  понимал,  но  метались,  толпились,  толкались; потом,  опомнившись, шли
дальше,  дальше, петляли  грязными улочками  и взбирались кривыми проулками.
Что это было за петляние  -- ни объяснить, ни рассказать: как  страшный сон.
Все словно бы потеряло всякий смысл, и казалось, что мы никогда не выберемся
из этого лабиринта. Странно от меня такое  слышать, правда? Обыкновенные это
были улицы, известные, все есть на карте. Но я  говорю, как было. Я не  того
боялся, что вот сейчас что-нибудь случится. Я боялся, что не случится больше
ничего до скончания веков.
     Он осушил стакан, заказал еще виски, выпил его и продолжал:
     --  Но наконец  случилось.  Клянусь вам,  Бак, что  с вами  никогда еще
ничего не происходило. И со мной не происходило.
     -- Как это -- не происходило? -- изумился Бак.-- Что вы хотите сказать?
     --  Никогда  ничего  не происходило,-- с  болезненным упорством твердил
Баркер.-- Вы  даже не  знаете,  как  это  бывает!  Вот вы сидите  в конторе,
ожидаете клиентов -- и клиенты приходят, идете по улице навстречу друзьям --
и встречаете  друзей; хотите выпить -- пожалуйста; решили держать  пари -- и
держите.  Вы  можете  выиграть  или  проиграть,  и  либо  выигрываете,  либо
проигрываете. Но уж когда происходит! -- И его сотрясла дрожь.
     -- Дальше,-- коротко сказал Бак.-- Дальше.
     --  Вот  так  мы плутали  и  плутали, и  наконец --  бац!  Когда что-то
происходит, то это лишь потом замечаешь. Оно ведь происходит само, ты тут ни
при  чем. И  выясняется  жуткая вещь:  ты, оказывается,  вовсе не пуп земли!
Иначе не могу это выразить. Мы свернули  за угол,  за  другой, за третий, за
четвертый,  за пятый. Потом я медленно пришел  в сознание  и выкарабкался из
сточной канавы, а меня опять сшибли, и на меня валились, весь мир заполнился
грохотом, и больших, живых людей расшвыривало, как кегли.
     Бак посмотрел на свою карту, насупив брови.
     -- Это было на Портобелло-роуд? -- спросил он.
     -- Да,--  сказал  Баркер,--  да,  на  Портобелло-роуд.  Я потом  увидел
табличку;  но Боже мой, какое там Портобелло-роуд! Вы себе представьте, Бак:
вы  стоите, а шестифутовый детина, у которого в руках шестифутовое древко  с
шестью фунтами стали  на конце, снова и снова норовит  раскроить этой штукой
вам  череп!  Нет, уж если вы такое переживете, то придется вам,  как говорит
Уолт Уитмен, "пересмотреть заново философии и религии".
     -- Оно конечно,-- сказал Бак.-- Ну, а коли это было на Портобелло-роуд,
вы сами-то разве не понимаете, что случилось?
     -- Как не  понимать, отлично понимаю. Меня сшибли с  ног четыре раза: я
же говорю, это сильно меняет отношение к жизни. Да, случилось еще кое-что: я
сшиб с  ног  двоих. В  четвертый раз на  карачках  (кровопролития особого не
было, просто жестокая драка -- где там размахнешься алебардой!)  -- так вот,
поднявшись на ноги в четвертый раз, я  осатанел, выхватил у кого-то протазан
и давай гвоздить им где только вижу красные хламиды уэйновских молодчиков. С
Божьей  помощью сбил с ног двоих -- они  здорово  окровавили мостовую.  А  я
захохотал -- и опять грохнулся в канаву, и  снова встал  и гвоздил направо и
налево, пока не разломался протазан. Кого-то все-таки еще ранил в голову.
     Бак стукнул стаканом по столу и крепко выругался, топорща густые усы.
     -- В чем дело? --  удивленно осекся Баркер: то он его слушал с завидным
спокойствием, а теперь взъярился больше его самого.
     --  В чем дело? -- злобно  переспросил Бак.--  А вы  не видите, как они
обставили нас, эти  маньяки? Что эти два идиота -- шут гороховый и полоумный
горлопан --  подстроили нормальным людям ловушку, и те будто ошалели.  Да вы
себе   только    представьте,   Баркер,    такую    картину:    современный,
благовоспитанный  молодой человек в  сюртуке  скачет  туда-сюда,  размахивая
курам на смех алебардой семнадцатого века -- и покушается  на смертоубийство
обитателей  Ноттинг-Хилла!  Черт  побери!  И  вам  непонятно,  как  они  нас
обставили? Не важно, что вы чувствовали,-- важно,  как это выглядело. Король
склонил бы свою дурацкую головенку набок и сказал бы, что это восхитительно.
Лорд-мэр Ноттинг-Хилла  задрал бы  кверху свой дурацкий носище  и сказал бы,
что  это геройство. Но  вы-то  ради Бога подумайте  --  как  бы вы сами  это
назвали два дня назад? Баркер закусил губу.
     -- Вас там не было, Бак,  -- сказал он.-- Вы себе не представляете этой
стихии -- стихии битвы.
     --  Да не спорю я против стихии!  -- сказал  Бак, ударив по столу.--  Я
только говорю, что это их  стихия. Это  стихия  Адама  Уэйна.  Мы же с  вами
считали,  что эта стихия  давным-давно  навсегда исчезла из  цивилизованного
мира!
     --  Так вот не исчезла,-- сказал Баркер,--  а коли  сомневаетесь, дайте
мне протазан, и я вам докажу, что не исчезла.
     Молчание   затянулось;   потом   Бак   обратился   к   собеседнику  тем
доверительным  тоном  -- будем, дескать, смотреть правде в глаза,--  который
помогал ему заключать особо выгодные сделки.
     -- Баркер,-- сказал он,-- вы правы. Эта  древняя стихия -- стихия битвы
--  снова тут как тут. Она ворвалась внезапно и