д-мэр Ноттинг-Хилла просит аудиенции.

Глава III
ТЕ ЖЕ И ПОЛОУМНЫЙ

     Царь эльфов,  в честь  которого, вероятно,  был назван король Оберон, в
тот день явственно  благоволил своему тезке: явление ноттингхилльской стражи
доставило ему  новую,  более или  менее  неизъяснимую радость.  Разодетые  в
красочные  облачения стражники  Бейзуотера  и Южного  Кенсингтона --  жалкий
сброд, разнорабочие и  рекламщики, нанятые  по случаю королевской аудиенции,
входили в палату как бы  нехотя, с  несчастным видом, и  король на свой  лад
наслаждался: до чего же их оружье и наряд не шли к унылым, вялым лицам! Зато
алебардщики  Ноттинг-Хилла  в алых  хламидах  с  золотой  опояской  были  до
смешного  суровы. Казалось, они, как  бы сказать,  вошли в игру.  И вошли  в
палату, отбивая шаг, и построились лицом  к лицу двумя  шеренгами,  на  диво
слаженно и четко.
     Они внесли желтое знамя с красным львом: король пожаловал Ноттинг-Хиллу
этот герб в память о маленьком окрестном кабачке, куда он, бывало, частенько
хаживал.
     Между   двумя   шеренгами  стражников  к  королю   приближался  высокий
рыжеволосый  юноша  с крупными  чертами лица  и яростными голубыми  глазами.
Можно  бы его назвать и красивым,  однако  же  нос  его,  пожалуй  что,  был
великоват,  да и ступни тоже велики не по  ногам -- словом, неуклюжий  юнец.
Согласно королевской  геральдике,  он был  в алом облачении  и, в отличие от
всех остальных  лорд-мэров,  препоясан огромным  мечом.  Это был Адам  Уэйн,
несговорчивый лорд-мэр Ноттинг-Хилла.
     Король уселся поудобнее, потирая руки.
     "Ну и денек, ах и денек! -- сказал он про себя.--  Сейчас будет  свара.
Вот уж  не  думал,  что так  позабавлюсь.  Те-то  лорд-мэры --  возмущенные,
благоразумные, в себе уверенные. А этот, по глазам  судя, возмущен не меньше
их.  Н-да, по глазам: судя по этим голубым  глазищам, он ни разу в  жизни не
пошутил. Он,  стало быть, сцепится с прочими, они сцепятся  с ним, и все они
вместе взятые, изнывая от радости, накинутся на меня".
     --  Приветствую вас, милорд! -- сказал он вслух.-- Каковы вести с Горы,
овеянной сонмищем  легенд?  Что вы хотите донести до ушей  своего  короля? Я
знаю: между вами и соприсутствующими нашими кузенами возникли распри -- мне,
королю, подобает  их уладить.  Ведь  я нимало  не  сомневаюсь, да  и не могу
сомневаться, что ваша любовь  ко мне не уступает  их  чувствам: она столь же
нежная и столь же пылкая.
     Мистер  Бак  скроил  гримасу,  Джеймс  Баркер  скривил  ноздри;  Уилсон
захихикал,  а  лорд-мэр   Западного  Кенсингтона  смущенно  подхихикнул.  Но
по-прежнему  ясно  глядели  огромные  голубые  глаза  Уэйна,  и  его  ломкий
юношеский голос разнесся по палате.
     -- Я пришел к своему королю.  И повергаю к его стопам единственное свое
достояние -- свой меч.
     Он с  размаху бросил  меч  к  подножию трона и  встал  на  одно колено.
Воцарилась мертвая тишина.
     -- Извините, не понял,-- тускло промолвил король.
     -- Сир, вы хорошо сказали,-- ответствовал Адам Уэйн,-- и речь ваша, как
всегда, внятна сердцу: а  сказали вы о том, что моя любовь к вам не уступает
их чувствам. Невелика была бы моя любовь к вам, если бы она им уступала. Ибо
я  -- наследник  вашего  замысла, дитя  великой  Хартии.  Я отстаиваю права,
дарованные Хартией,  и клянусь вашей  священной  короной,  что  буду  стоять
насмерть.
     Четыре  лорд-мэра  и  король разом  выпучили  глаза.  Потом  Бак сказал
скрипучим, насмешливым голосом:
     -- Это что, все с ума посходили?
     Король вскочил на ноги, и глаза его сверкали.
     -- Да!  --  радостно воскликнул он.--  Да,  все посходили  с ума, кроме
Адама  Уэйна и меня.  Я был сто  раз прав,  когда, помните, Джеймс Баркер, я
сказал вам, что все серьезные люди -- маньяки. Вы  --  маньяк, потому что вы
свихнулись на политике -- это все равно, что собирать трамвайные билеты. Бак
--  маньяк, потому что он свихнулся  на деньгах -- это все равно, что курить
опиум. Уилсон -- маньяк, потому что он свихнулся на своей правоте -- это все
равно, что  мнить себя Господом Богом.  Лорд-мэр  Западного  Кенсингтона  --
маньяк, потому что он свихнулся на благопристойности -- а это все равно, что
воображать себя каракатицей. Маньяки  --  все, кроме юмориста, который  ни к
чему не стремится  и  ничем  не  владеет. Я  думал,  что в Англии всего один
юморист.  Болваны!   олухи!   протрите   глаза:  нас   оказалось   двое!   В
Ноттинг-Хилле, на этом неприглядном бугорке, появился на свет художник!
     Вы думали  переиграть  меня,  занудить мой замысел -- и становились все
современнее  и практичнее, все напористее и  благоразумнее. А я это с полным
удовольствием   парировал,  делаясь  все  величавее,   все  милостивее,  все
старозаветнее и благосклоннее.  Где вам за  мной угнаться? Зато этот паренек
обыграл меня в два хода: жест на жест, фраза на фразу.  Такой  заслон, как у
него, я одолеть не  могу -- это заслон непроницаемой выспренности. Да вы его
самого послушайте. Итак, вы явились ко мне, милорд, дабы отстаивать Насосный
переулок?
     -- Дабы отстаивать град Ноттинг-Хилл, -- горделиво ответствовал Уэйн,--
живую и неотъемлемую часть которого являет Насосный переулок.
     -- Невелика часть,-- презрительно бросил Баркер.
     --  Достаточно велика, чтобы богатеи на  нее  зарились,-- заметил Уэйн,
вскинув голову,-- а беднота встала на ее защиту.
     Король хлопнул себя по ляжкам и восторженно потряс ногами.
     -- Все достойные представители Ноттинг-Хилла,-- вступил Бак, хрипловато
и презрительно,-- на нашей  стороне, все они против вас. У меня масса друзей
в Ноттинг-Хилле.
     --  В друзья вам  годятся  лишь те, кто  продает за  ваше золото  чужой
домашний очаг,-- отвечал лорд-мэр Уэйн.-- Да, У вас достойные друзья,  и все
по сходной цене.
     -- Ну, они хоть не торговали грязными безделушками,-- хохотнул Бак.
     --  Безделушек  грязнее,  чем  они сами,  свет  не  видывал,-- спокойно
возразил Уэйн,-- а собой они торгуют.
     --  Сдавайтесь,  разлюбезный Бак-Бачок,--  посоветовал  король,  весело
ерзая  на троне.-- Куда вам  супротив рыцарственного  красноречия?  Где  вам
состязаться  с художником жизни, с  новоявленным ноттингхилльским юмористом?
Ох, ныне,  как  говорится, отпущаеши!  -- до какого  славного дня  я  дожил!
Лорд-мэр Уэйн, вы твердо стоите на своем?
     -- Кто попробует меня сдвинуть -- узнает,-- отвечал Уэйн. -- Я и раньше
стоял  твердо,  неужели  же  дрогну  теперь,  узрев своего  суверена? Ибо  я
отстаиваю то,  что  превыше --  если  бывает  превыше --  нерушимости  наших
домашних очагов  и незыблемости нашего  града.  Я отстаиваю ваше царственное
ясновидение, великую вашу мечту о Свободном Союзе Свободных Городов. Вы сами
препоручили мне это.
     Был бы  я нищий,  и  мне бы швырнули монету,  был бы крестьянин, и меня
одарили б  за  пляску --  разве  отдал бы  я  разбойникам  с  большой дороги
милостыню  или  подарок?  А  моя скромная  власть  и  свободы  Ноттинг-Хилла
дарованы  Вашим  Величеством,  и  если  попробуют  отобрать  эти  милостивые
подарки, то, клянусь Богом! отберут лишь в бою,  и шум этого  боя раскатится
по равнинам Челси, а  живописцы  Леса  святого  Иоанна содрогнутся  в  своих
мастерских!
     --  Это уж чересчур, это уж чересчур,--  возразил  король.-- Смилуйтесь
над  человеческой  природой!  Нет,  брат  мой  художник,  далее  нам  должно
беседовать  в открытую,  и  я торжественно вопрошаю вас: Адам Уэйн, лорд-мэр
Ноттинг-Хилла, не правда ли, это великолепно?
     -- Еще бы не великолепно! -- воскликнул Адам  Уэйн.-- Великолепно,  как
творение Господне!
     -- Опять сдаюсь,-- сказал король.-- Да, трудненько вас сбить с позиции.
В  насмешку-то все  это серьезно,  не спорю.  Но всерьез-то  --  неужели  не
смешно?
     -- Что смешно? -- спросил Уэйн, по-детски округлив глаза.
     --  Черт  побери,  ну перестаньте  же  паясничать. Да  вся эта затея  с
Хартией предместий. Разве не потрясающе?
     -- Столь ослепительный замысел поистине можно назвать потрясающим
     -- Ну  что ты с ним будешь делать! Ах,  впрочем, понимаю. Вы хотите без
них, без этих рассудительных олухов, хотите, чтоб два юмориста потолковали с
глазу на глаз. Оставьте нас, джентльмены!
     Бак покосился на Баркера, тот угрюмо пожал плечами, и вся пестрая свита
-- синие и зеленые, красные с  золотом  и лиловые,-- вскружившись хороводом,
удалилась  из  палаты.  Остались лишь  двое:  король  на  тронном  помосте и
коленопреклоненная у брошенного меча фигура в алом облачении.
     Король спустился с помоста и хлопнул лорд-мэра Уэйна по спине.
     -- Еще до сотворения тверди,-- возгласил он,-- мы были созданы друг для
друга. Красота-то какая, подумать только: декларация независимости Насосного
переулка! Это же сущее обожествление смехотворного!
     Лорд-мэр порывисто вскочил с колен и едва устоял на ногах.
     -- Как смехотворного! -- Голос его сорвался, лицо раскраснелось.
     -- Ну  будет,  будет,--  нетерпеливо сказал  король,-- для меня  одного
можно  так не стараться.  Авгуры -- и  те  иногда смаргивают: глаза все-таки
устают. Выйдем из ролей  на полчасика,  побудем театральными критиками. Что,
оценили затею?
     Адам Уэйн по-мальчишески потупился и отвечал сдавленным голосом:
     --  Я  не  понимаю Ваше  Величество.  И  не  могу  поверить,  что  Ваше
Величество бросит меня, готового отдать жизнь за вашу королевскую Хартию, на
растерзание этой своре ростовщиков.
     -- Ох, да оставьте же... Это еще что такое? Какого черта?...
     Палата полнилась предвечерним сумраком. Король всмотрелся в  лицо юного
лорд-мэра: тот был бледен как мел, и губы его дрожали.
     -- Боже мой, что случилось? -- спросил Оберон, хватая его за руку.
     Уэйн поднял голову; на щеках его блистали слезы.
     -- Я всего лишь мальчишка,-- сказал он,-- но это правда. Я готов кровью
нарисовать на своем щите Красного Льва.
     Король Оберон уронил его руку и оцепенело замер.
     -- Господи, святая  воля Твоя! --  наконец  вымолвил он.-- Возможно ли,
чтобы  хоть один  человек меж четырех британских морей принимал Ноттинг-Хилл
всерьез?
     --  Да будет святая воля Его! -- пылко подхватил Уэйн.--  Возможно  ли,
чтобы хоть  один человек меж четырех британских морей  не  принимал  всерьез
Ноттинг-Хилл?
     Король ничего не ответил; он рассеянно  взошел  на помост, снова уселся
на трон и слегка взбрыкнул ногами.
     -- Ну, если  и дальше  так  пойдет,-- тихо сказал  он,--  я  усомнюсь в
превосходстве  искусства  над жизнью. Ради  всего  святого, не морочьте  мне
голову Вы что, на самом деле... Боже, помоги выговорить! -- ноттингхилльский
патриот, вы действительно...?
     Уэйн встрепенулся, и король замахал на него руками.
     -- Хорошо, хорошо, вижу -- да, действительно, но дайте же мне освоиться
с этой мыслью! И вы взаправду собрались противиться этим  воротилам новейших
дней с их комитетами, инспекторами, землемерами и прочей саранчой?
     -- Разве они так уж страшны? -- презрительно отозвался Уэйн.
     Король разглядывал его, словно чудо-юдо в человеческом облике.
     -- И стало быть, -- сказал  он,-- вы думаете, что зубодеры, лавочники и
старые   девы,  населяющие   Ноттинг-Хилл,  соберутся  под   ваше  знамя   с
воинственными песнопениями?
     -- Я думаю, что у них на это станет духу,-- отвечал лорд-мэр.
     --  И  стало  быть,-- продолжал  король, откинувшись затылком на мягкую
спинку,-- вам никогда не приходило на ум,-- и  голос его, казалось,  вот-вот
заглохнет  в тиши тронного зала,--  не приходило  на ум,  что  такое  пылкое
ноттингхилльство    может   кому-нибудь   показаться...   э-э...   несколько
смехотворным?
     --  Непременно  покажется,-- сказал Уэйн,-- а как  же иначе?  Разве над
пророками не измывались?
     -- Да откуда же,--  спросил король, подавшись  к собеседнику,--  откуда
же, о Господи, взялась-то у вас эта бредовая идея?
     -- Моим наставником были вы, сир,-- отвечал лорд-мэр,-- вы внушили  мне
понятия о чести и достоинстве.
     -- Я? -- сказал король.
     -- Да, Ваше Величество, вы взлелеяли мой патриотизм в зародыше.  Десять
лет  назад,  совсем еще ребенком (сейчас  мне девятнадцать), я  играл  сам с
собой в войну на склоне ноттингхилльского холма, возле Насосного переулка --
в бумажной  каске,  с  деревянным мечом  в руке я мечтал о  великих  битвах.
Замечтавшись,  я  сделал  яростный  выпад мечом --  и застыл на  месте,  ибо
нечаянно  ударил  вас,  сир, своего  короля,  тайно и скрытно блуждавшего по
городу,  пекущегося о благоденствии  своих подданных. Но  пугаться мне  было
нечего:  вы  обошлись со мной воистину по-королевски. Вы не  отпрянули и  не
насупились. Вы не призвали стражу. И ничем не пригрозили.  Напротив того, вы
произнесли  величественные и огневые слова, поныне  начертанные в моей душе,
где  они и  пребудут:  вы  повелели мне  обратить меч  против  врагов  моего
нерушимого града. Точно священник, указующий на алтарь,  вы указали  на холм
Ноттинг-Хилла.  "Покуда  ты,  --  сказали  вы,  --  готов  погибнуть  за это
священное  возвышение,  пусть  даже  его  обступят  все   несметные  полчища
Бейзуотера..." Я не забыл  этих слов,  а нынче они мне особо памятны: пробил
час, и  сбылось  ваше  пророчество. Священное возвышение  обступили  полчища
Бейзуотера, и я готов погибнуть.
     Король полулежал на своем троне: у него недоставало ни слов, ни сил.
     -- Господи Боже  ты мой! -- бормотал он.-- Ну и дела, ну и дела!  И все
мои дела! Оказывается, это я всему виною. А вы, значит, тот рыжий мальчишка,
который ткнул меня в живот. Что я натворил? Боже, что я натворил! Я-то хотел
просто-напросто пошутить, а породил  страсть. Я  сочинял фарс,  а он, того и
гляди, обернется  эпосом. Ну что ты будешь делать с  этим миром? Ей-богу же,
задумано было лихо, исполнялось грубо. Я  отринул свой тонкий юмор, лишь  бы
вас позабавить  -- а вы, наоборот, готовы в слезы удариться? Вот и устраивай
после этого  балаган, размахивай  сосисками  -- скажут, ах,  какие гирлянды;
руби  башку   полицейскому  --   скажут,  погиб  при   исполнении  служебных
обязанностей! И  чего я разглагольствую? С какой стати я пристаю с вопросами
к  милейшему  молодому человеку, которому хоть кол на  голове теши?  Какой в
этом  толк?  Какой вообще толк в чем  бы то ни было? О, Господи! О, Господи!
Внезапно он выпрямился и спросил:
     -- Нет, вам и правда священный град Ноттинг-Хилл не кажется нелепицей?
     -- Нелепицей? -- изумился  Уэйн.-- Почему же нелепицей? Король поглядел
на него столь же изумленно.
     -- Как то есть...-- пролепетал он.
     --  Ноттинг-Хилл,--  сурово  сказал   лорд-мэр,--  это  большой   холм,
городское  возвышение,  на  котором  люди построили  свои  жилища,  где  они
рождаются, влюбляются,  молятся,  женятся и  умирают. Почему  же мне считать
Ноттинг-Хилл нелепицей?
     Король усмехнулся.
     --  Да потому,  о мой Леонид, -- начал он и вдруг  ни с  того ни с сего
понял, что дальше сказать ему  нечего. В самом деле, почему же это нелепица?
Почему?  На минуту ему показалось, что он вовсе потерял рассудок. Так бывает
со  всеми,  у кого ставят  под  вопрос  изначальный  принцип  жизни. Баркер,
например, всегда терялся, услышав королевский вопрос: "А какое  мне  дело до
политики?"
     Словом,  мысли у короля  разбежались,  и  собрать  их не  было  никакой
возможности.
     -- Ну как, все-таки это немножко смешно,-- неопределенно выразился он.
     --  Как  по-вашему,  -- спросил  Адам,  резко  повернувшись  к  нему,--
по-вашему, распятие -- дело серьезное?
     --  По-моему...-- замялся  Оберон,  --  ну,  мне всегда  казалось,  что
распятие -- оно не лишено серьезности.
     --  И  вы ошибались, --  сказал  Уэйн,  как  отрезал.  --  Распятие  --
смехотворно.   Это  сущая   потеха.   Это  --  нелепая  и  позорная   казнь,
надругательство,  которому  подвергали жалкий  сброд  --  рабов и  варваров,
зубодеров  и лавочников, как вы  давеча сказали. И вот  кресты, эти  древние
виселицы,  которые римские мальчишки для пущего озорства рисовали на стенах,
ныне блещут над куполами храмов. А я, значит, убоюсь насмешки?
     Король промолчал.
     Адам же продолжал, и голос его гулко отдавался в пустой палате.
     -- Напрасно  вы  думаете,  что  убийственный смех  непременно  убивает.
Петра,  помните,  распяли,  и  распяли  вниз  головой. Куда  уж  смешнее  --
почтенный старик апостол вверх ногами? Ну и что? Так или иначе распятый Петр
остался  Петром.  Вверх ногами он  висит над  Европой, и миллионы  людей  не
мыслят жизни помимо его церкви.
     Король Оберон задумчиво приподнялся.
     -- Речи ваши не вполне бессмысленны,--  сказал он.-- Вы, похоже, немало
поразмышляли, молодой человек.
     -- Скорее перечувствовал, сир,--  отвечал лорд-мэр.-- Я  родился, как и
все прочие, на клочочке земли и полюбил его потому, что здесь я играл, здесь
влюбился, здесь  говорил с друзьями ночи напролет,  и  какие дивные это были
ночи! И я почуял странную загадку.  Чем  же так невзрачны и будничны садики,
где мы признавались  в любви, улицы, по которым  мы проносили своих усопших?
Почему нелепо видеть почтовый ящик в  волшебном ореоле, если  целый год  при
виде  одного такого красного ящика  на желтом  закате я  испытывал  чувство,
тайна которого  ведома одному  Богу, но  которое сильнее  всякой  радости  и
всякого горя? Что  смешного можно услышать в  словах "Именем Ноттинг-Хилла"?
-- то  есть именем тысяч  бессмертных  душ,  томимых  страхом  и пламенеющих
надеждой?
     Оберон старательно  счищал  соринку с рукава, и  в  лице его, по-новому
серьезном, не было и тени обычной совиной напыщенности.
     --  Трудно, трудно,--  сказал он.-- Чертовски трудно перескочить. Я вас
понимаю и даже  более или менее согласен  с вами -- был бы согласен, если бы
годился по возрасту в  поэты-провидцы.  Все верно,  что  вы  говорите,--  за
исключением слов "Ноттинг-Хилл". При этих словах, как это ни грустно, ветхий
Адам  с хохотом пробуждается  и шутя разделывается с новым Адамом  по  имени
Уэйн.
     Впервые  за  весь  разговор  лорд-мэр  смолчал:  он  стоял,   задумчиво
понурившись. Сумерки сгущались, в палате становилось все темнее.
     -- Я  знаю,-- сказал он каким-то  странным,  полусонным голосом,-- есть
своя  правда и в  ваших словах. Трудно не смеяться над будничными названиями
--  я просто говорю, что смеяться не надо. Я придумал, как быть, но от  этих
мыслей мне самому жутко.
     -- От каких мыслей? -- спросил Оберон.
     Лорд-мэр Ноттинг-Хилла словно бы впал в некий транс; глаза его зажглись
призрачным огнем.
     --  Есть  колдовской жезл, но он мало кому  по руке, да и применять его
можно  лишь изредка. Это могучее и опасное волшебство, особенно опасное  для
того,  кто осмелится  пустить  его в  ход. Но  то, что тронуто  этим жезлом,
никогда более не станет по-прежнему обыденным; то, что им тронуто, озаряется
потусторонним  отблеском.  Стоит   мне  коснуться   этим   волшебным  жезлом
трамвайных рельс  и  улиц  Ноттинг-Хилла -- и они  станут  навечно  любимы и
сделаются навсегда страшны.
     -- Что вы такое несете? -- спросил король.
     -- Бывало, от его прикосновения безвестные местности  обретали величие,
а   хижины  становились  долговечней   соборов,--  Продолжал   декламировать
полоумный.--  Так и фонарные  столбы станут  прекраснее греческих  лампад, а
омнибусы  -- красочнее древних  кораблей.  Да,  касанье  этого  жезла  дарит
таинственное совершенство.
     -- Что еще за жезл? -- нетерпеливо прервал его король.
     -- Вон он,-- отозвался  Уэйн, -- указывая  на сверкающий меч у подножия
трона.
     -- Меч! -- воскликнул король, резко выпрямившись.
     -- Да, да,-- осипшим голосом подтвердил Уэйн.-- Его касанье преображает
и обновляет; его касанье...
     Король Оберон всплеснул руками.
     --  Проливать из-за  этого кровь! -- воскликнул  он.--  Из-за  вздорной
разницы во взглядах...
     --  О вы, владыки земные! -- н