нности надо...
     -- Звучит,  как  злонамеренная эпиграмма,--  заметил  король и  грустно
погрозил   пальцем,--   однако   же  воздержитесь  по  мере  сил   от  ваших
блистательных дерзостей. Ваш вопрос -- почему я не валяю  дурака взаперти --
мне не вполне ясен. Зато  ответ на него ясен  донельзя.  Не взаперти, потому
что  смешнее на людях.  Вы, кажется,  полагаете,  что забавнее  всего  чинно
держаться на улицах и на  торжественных обедах, а у себя дома,  возле камина
(вы правы -- камин мне по  средствам) смешить гостей до упаду.  Но так все и
делают. Возьмите любого -- на людях серьезен, а на дому  -- юморист. Чувство
юмора подсказывает мне, что надо бы наоборот, что надо быть шутом на людях и
степенным  на  дому. Я хочу  превратить  все  государственные  занятия,  все
парламенты, коронации  и  т. п. в дурацкое старомодное представленьице.  А с
другой стороны -- каждый день на пару часов запираться в чуланчике и уж там,
наедине с собой, до упаду серьезничать.
     Баркер  тем  временем  расхаживал  по  чертогу,  и  фалды  его  сюртука
взлетали, как черноперые крылья.
     -- Ну что ж, ты погубишь страну, только и всего,-- резко проговорил он.
     -- Ай-яй-яй, --  заметил  Оберон, --  похоже на то,  что  десятивековая
традиция нарушена, что Дом Баркеров восстал против английской короны. Не без
горечи, хотя вид ваш меня  восхищает,  придется мне обязать вас водрузить на
голову останки цилиндра, но...
     --  Вот чего  не могу  понять,--  прервал  его Баркер, вскинув  руки на
американский  манер,--  как  же  это  тебе  все  нипочем,  кроме собственных
выходок?
     Король  обронил  сплюснутый  цилиндр  и  подошел к  Баркеру, пристально
разглядывая его.
     -- Я дал себе нечто вроде зарока,--  сказал он,--  ни о чем не говорить
всерьез: ведь серьезный разговор означает  всего-навсего  дурацкие ответы на
дурацкие  вопросы. Однако  же  не  к  лицу  сильному обижать  малых  сих,  а
политиков и подавно. А то выходит, что

     С презрительной ухмылкой ты
     Глядишь на Божью тварь,--

     выражаясь,  с  вашего  позволения,  богословски.  И  вот  по  некоторой
причине, мне совершенно непонятной, я, оказывается, вынужден ответить на ваш
вопрос и вдобавок вообразить, будто на свете есть хоть что-нибудь серьезное.
Вы  спрашиваете меня, как это  мне все нипочем. А можете вы мне сказать ради
всего святого, в которое вы ни на грош не верите, что именно должно мне быть
дорого?
     --  Ты  что ж,  не  признаешь общественных потребностей? --  воскликнул
Баркер.-- Да как это может быть, чтобы человек твоего ума не  понимал, что в
общих интересах...
     --  Да как  это может быть, чтобы вы не верили Заратустре? Вам что  же,
Мамбо-Джамбо не  указ? --  почти вдохновенно возразил  король.-- Неужели  же
человек   вашего,   так  сказать,   ума   станет  предъявлять   мне  прописи
ранневикторианской этики? Мой облик и поведение, чего доброго, навели вас на
мысль,  будто  я  --  тот  же  принц-консорт,  двойник  супруга  незабвенной
королевы? Вы, ей-богу,  ошиблись.  Убедил ли вас  Герберт  Спенсер  --  хоть
кого-нибудь  он убедил?  Убедил  ли  на  один безумный миг самого  себя, что
индивиду,   в  своих  же   интересах,   надлежит   проникнуться   интересами
общественными?   Вы  что,   и   вправду  верите,  что  если   вы  --  плохой
столоначальник, то  вы на целый дюйм или  полдюйма  ближе к  гильотине,  чем
рыболов к  утоплению -- а  вдруг  его  утащит в реку огромная щука?  Герберт
Спенсер не воровал по  той простой  причине, по  которой  не  носил  в  носу
кольца: он  был  английский  джентльмен,  у  него были  иные  вкусы.  Я тоже
английский джентльмен,  и у меня тоже иные  вкусы,  нежели  у него. Ему была
любезна философия. А мне любезно искусство. Ему понравилось написать десяток
книг   о  природе   человеческого   сообщества.  А   мне   нравится,   когда
лорд-гофмейстер шествует  передо мной, вихляя бумажным хвостом, прицепленным
к фалдам. Таков мой юмор. Я вам ответил? Но так  или иначе, а нынче я сказал
свое последнее  серьезное слово  --  полагаю,  что  и вообще  в нашей Стране
Дураков  мне  больше  серьезничать  не  придется.  Впрочем,  я надеюсь,  что
нынешняя наша  беседа продлится  еще  долго  и на  многое нас  подвигнет, но
остаток  ее лично я буду вести  на  новом языке, мною разработанном,-- путем
быстрых знакообразующих движений моей левой ноги.
     И он закружился  по комнате  с самоуглубленным выражением. Баркер бегал
за ним, вопрошая и умоляя, но ответы получал  лишь  на новом языке. Он вышел
из покоев, заново хлопнув дверью, и голова у него кружилась, словно он вышел
на берег из волн морских.  Он  прошелся  по улицам, и  вдруг оказался  возле
ресторана  Чикконани: ему почему-то  припомнилась  зеленая нездешняя  фигура
латиноамериканского  генерала,  как  он  видел его на  прощанье  у дверей, и
послышались его слова: "... И спору нет, просто душа не приемлет".
     А король прекратил свой танец с видом  человека, утомленного делами. Он
надел пальто, закурил сигару и вышел в лиловые сумерки.
     -- Пойду-ка я,-- сказал он,-- смешаюсь с моим народом. Он быстро прошел
улицей по соседству от Ноттинг-Хилла,
     и вдруг что-то твердое с размаху  ткнулось ему в живот. Он остановился,
вставил в глаз  монокль и оглядел мальчика с деревянным  мечом,  в  бумажном
шлеме, восторженно-обрадованного, как всякий  ребенок, когда  он кого-нибудь
изо всех  сил  ударит.  Король  задумчиво  разглядывал юного злоумышленника;
наконец он извлек из нагрудного кармана блокнот.
     --  Тут  у  меня  кой-какие наброски  предсмертной речи,--  сказал  он,
перелистывая страницы,-- ага, вот: предсмертная речь на случай политического
убийства;  она же, если  убийца  -- прежний друг, хм,  хм. Предсмертная речь
ввиду  гибели от руки  обманутого  мужа  (покаянная).  Предсмертная речь  по
такому  же  случаю  (циническая).  Я  не   очень  понимаю,  какая  в  данной
ситуации...
     -- Я -- властитель  замка! -- сердито  воскликнул мальчик,  чрезвычайно
довольный собой, всем остальным и ничем в частности.
     Король был человек добросердечный,  и детей он очень любил:  что  может
быть смешнее детей!
     --  Дитя,--  сказал  он,--  я  рад  видеть  такого  стойкого  защитника
старинной  неприступной твердыни Ноттинг-Хилла. Гляди, гляди ночами  на свою
гору,  малыш, смотри, как она возносится к  звездам  --  древняя, одинокая и
донельзя ноттинговая,  чтобы не сказать хиллая. И пока ты готов погибнуть за
это священное возвышение,  пусть даже  его  обступят все  несметные  полчища
Бейзуотера...
     Король вдруг задумался, и глаза его просияли.
     -- А что, -- сказал он,-- может,  ничего  великолепнее и не придумаешь.
Возрождение  величия  былых средневековых  городов  силами  наших районов  и
предместий, а? Клэпам  с городской стражей. Уимблдон,  обнесенный  городской
стеной. Сэрбитон  бьет  в  набат,  призывая  горожан к оружию. Уэст-Хемпстед
кидается в битву под своим знаменем. А?  Я, король, говорю: да будет так! --
И,  поспешно  вознаградив  мальчишку   полукроной  со  словами  "На  оборону
Ноттинг-Хилла", он сломя голову помчался во дворец, и зеваки не отставали от
него всю дорогу. У  себя  в  кабинете,  заказав чашку кофе,  он погрузился в
размышления, и наконец, когда  проект был всесторонне обдуман,  он послал за
конюшим,  капитаном   Баулером,   который   ему   сразу   полюбился   своими
бакенбардами.
     --  Баулер,--   спросил  он,--  не  числюсь   ли   я   почетным  членом
какого-нибудь общества исторических изысканий?
     --  Как  же,  сэр,-- ответствовал Баулер, степенно  потирая  нос,--  вы
являетесь членом  общества  "Сподвижников  Египетского  Возрождения",  клуба
"Тевтонских   Гробокопателей",  а  также  "Общества  реставрации  лондонских
древностей" и...
     -- Превосходно,--  прервал  его  король.--  Лондонские  древности  меня
устраивают.  Ступайте же  в  "Общество реставрации  лондонских  древностей",
призовите   их  секретаря  и  заместителя   секретаря,   их   президента   и
вице-президента  и  скажите  им:  "Король  Англии  горд,  но  почетный  член
"Общества реставрации лондонских  древностей"  горделивее королей. Нельзя ли
ему  обнародовать перед  почтенным  собранием некоторые открытия  касательно
забытых  и незабвенных  традиций  лондонских  предместий  (ныне -- городских
районов)?  Открытия   эти   могут  вызвать  смуту;   они  разожгут   тлеющие
воспоминания, разбередят  старые  раны Шепердс-Буша и  Бейзуотера, Пимлико и
Южного Кенсингтона. Король  колеблется, но тверд почетный член. И вот --  он
готов предстать перед вами, верный принесенным им при вступлении клятвам; во
имя Семи Священных Котов, Кривоколенной Кочерги,  а также Искуса Магического
Мига  (простите,  если  я вас  перепутал  с "Клан-на-Гэлем" или каким-нибудь
другим клубом, в который вступал) позвольте ему прочитать на вашем очередном
заседании доклад под названием "Войны лондонских предместий".  Оповестите об
этом Общество, Баулер.  И  запомните досконально все, что я вам  сказал: это
крайне важно, а то я уже не помню ни единого слова, так что пришлите-ка  мне
еще  чашечку кофе и несколько сигар --  из тех,  что у нас  заготовлены  для
пошляков и дельцов. А я буду писать доклад.
     "Общество  реставрации  лондонских  древностей" собралось через месяц в
крытом  жестью  зале где-то  на  задворках,  на южной окраине Лондона.  Куча
народу  кое-как расселась  под  неверными газовыми светильниками, и  наконец
прибыл король, потный  и  приветливый. Его появление за  маленьким столиком,
украшенным стаканом воды, было встречено почтительным гулом.
     Председательствующий  (мистер Хаггинс) выразил уверенность  в том,  что
все члены Общества были в свое время  польщены выступлениями столь  именитых
докладчиков (внимание, внимание!), как мистер Бертон (внимание,  внимание!),
мистер Кембридж, профессор  Королек (бурные,  продолжительные аплодисменты),
наш давний  друг  Питер  Джессоп, сэр Уильям  Уайт (громкий  смех)  и других
достопримечательных  лиц  --  тем  более что никто из  них не ударил в грязь
лицом (аплодисменты). Но в  силу некоторых  привходящих обстоятельств данный
случай  выходит   из   ряда   вон  (внимание,  внимание!).   Насколько   он,
председатель,  помнит,  а  что  касается  "Общества  реставрации  лондонских
древностей", то он помнит очень  многое  (бурные аплодисменты), ни  один  из
докладчиков покамест не носил королевского титула. Короче, он  предоставляет
слово королю Оберону, который пожелал выступить перед Обществом с  небольшим
сообщением.
     Король   начал  с  того,   что   его  речь  может  рассматриваться  как
провозглашение новой общегосударственной политики.
     --  Я чувствую,-- сказал  он,--  что  в этот звездный  час моей жизни я
смогу   открыть   сердце   лишь  членам  "Общества   реставрации  лондонских
древностей"  (аплодисменты). Если весь мир  обратится против  моей политики,
если поднимется против нее  волна народного негодования (нет! нет!), то лишь
здесь,  среди  моих  доблестных  реставраторов, я  сумею, с  мечом в  руках,
встретить судьбу лицом к лицу (бурные аплодисменты).
     Его Величество  разъяснил затем,  что,  невозвратно  дряхлея, он  решил
отдать  свои  последние  силы  возрождению  и  обострению  чувства  местного
патриотизма  в  лондонских  районах.  Многим  ли  нынче памятны  легенды  их
собственных предместий? Как много таких, что даже и не слыхивали о подлинном
происхождении Уондз-уортского Улюлюкания! А взять молодое поколение Челси --
кому из них  случалось  отхватить  старинную челсийскую  чечетку? В  Пимлико
больше не пимликуют пимлей. А в Баттерси почти совсем не баттерсеют.
     После  недоуменного молчания  чей-то голос выкрикнул:  "Позор!"  Король
продолжал:
     -- Будучи  призван, хоть и не по  заслугам, на  высший  пост, я  решил,
поелику  возможно,  небрежение это пресечь. Нет, я не  желаю военной  славы.
Нет, я  не  стану  состязаться с законодателями  --  ни с Юстинианом, ниже с
Альфредом.  Но если я войду в историю, спасаючи старинные английские обычаи,
если потомки скажут, что благодаря скромному властителю в Фулеме по-прежнему
надесятеро  режут  репу, а в Патни приходской священник выбривает полголовы,
то  я  почтительно  и  бесстрашно  взгляну в  глаза своим великим  пращурам,
нисходя в усыпальницу королей.
     Король помедлил, явно взволнованный, но собрался с силами и продолжал:
     -- Вам-то нет нужды  объяснять, все вы, за редкими исключениями, знаете
величественное  происхождение  этих  легенд.  Да  и   сами  названия   наших
предместий о том свидетельствуют. Покуда Хаммерсмит зовется Хаммерсмитом, то
есть   кузнечной,  дотоле  тамошний  народ   пребудет  под  защитой   своего
изначального  героя,  кузнеца  Блэксмита, который  возглавил натиск простого
бродвейского люда на рыцарство Кенсингтона и сокрушил их незыблемый строй на
том  месте, которое и  поныне,  в  знак почтения к пролитой  голубой  крови,
называется  Кенсингтонские Грязи. И  хаммерсмитцы никогда не забудут, что  и
самое  имя  Кенсингтона  явилось  из  уст  их  хаммерсмитского героя. Ибо на
примирительном   пиршестве,  устроенном  после  войны,   когда  высокомерные
аристократы отказались подпевать бродвейским песням (а  песни  эти и  поныне
грубоватые   и    простецкие),   великий   вождь   простонародья   промолвил
незамысловатые, но золотые слова:  "Птичек, которые  могут петь (по-древнему
-- "кан синг") в тон, но не поют, надо заставить петь -- они  у нас кан синг
в  тон!"  С тех  пор рыцарей  восточных предместий называли  кансингами  или
кенсингами. Но и вы  не  обделены героической  памятью,  о кенсингтонцы!  Вы
показали, что можете  петь  (по-древнему  --  "кан синг")  -- и  петь боевые
песни! Как ни мрачен был тот день, день Кенсингтонских Грязей, но история не
забудет трех рыцарей (по-древнему -- Найтов), оборонявших ваше беспорядочное
отступление  от Гайд-Парка  (потому и  Гайд,  что  по-древнеанглийски "гайд"
значит  прятаться)  --  и  в  честь  этих трех  Найтов  мост  и  назван  был
Найтсбридж, Рыцарский мост.  И  не забудется  день,  когда вы, закаленные  в
горниле  бедствий, очистившись  от  аристократических наслоений, потеснили с
мечом в  руке милю за милей  владетелей Хаммерсмита и наконец  разгромили их
наголову в битве столь кровавой, что одни лишь хищные птицы даровали ей свое
имя. С мрачной иронией люди назвали это место Рэвенскорт, воронье гнездовье.
Надеюсь, я не оскорбил патриотические чувства Бейзуотера,  мрачно-горделивых
бромптонцев или другие героические предместья тем,  что привел лишь  эти два
примера.  Я выбрал  не  потому,  что они славнее  иных, но отчасти по личной
причине  (я сам -- потомок одного из героев Найтсбриджа), отчасти же  затем,
что  я в истории дилетант, сам это сознаю  и не  дерзаю углубляться в тайны,
сокрытые  древностию.  Не  мне  судить,  кто  прав в ученом споре профессора
Хрюкка  и  сэра  Уильяма  Уиски: то ли Ноттинг-Хилл -- это  бывшие  Енотники
(должно    быть,   леса,   покрывавшие   эту    возвышенность,   изобиловали
поименованными пушными зверьками), то  ли искаженная редукция фразы "Ну, тут
никто  не хил", ибо древние полагали, что здесь находится рай земной. И если
уж Подкинс и Джосси не могут точно определить границы  Западного Кенсингтона
(а говорят, они были начертаны  бычьей кровью),  то и мне не стыдно выразить
аналогичные сомнения. И  позвольте  больше  не  вдаваться в  историю;  лучше
окажите мне поддержку в решении насущных проблем. Неужто же сгинет бесследно
прежний  дух  лондонских  предместий? И у кондукторов наших  омнибусов,  и у
наших полицейских навеки погаснет в очах тот смутный свет, который  мы столь
часто замечаем,

     мерцающая память
     О давнишних невзгодах и
     О битвах дней былых,

     как писал один малоизвестный поэт, друг моей юности? Вот я и решил, как
было сказано, по мере возможности сберечь нынешний мечтательный блеск в очах
полицейских и кондукторов.  Что за государство без мечтаний?  Предлагаю же я
ниже следующее:
     --  Наутро, в  двадцать  пять  минут  одиннадцатого, если я  сподоблюсь
дожить до этого времени, я издам Указ. Указ  этот -- дело всей моей жизни, и
он почти наполовину  готов. С помощью  виски и содовой  воды я нынче в  ночь
допишу  его  до  конца,  и  завтра  мой народ ему внемлет.  Все те районы, в
которых  вы родились и  где уповаете сложить  кости, да воздвигнутся в своем
прежнем великолепии -- Хаммерсмит, Кенсингтон, Бейзуотер,  Челси,  Баттерси,
Клэпам,  Балэм  и не менее  сотни прочих.  Каждый  район, он  же предместье,
немедля выстроит городскую стену, и ворота в ней будут запираться на закате.
У всех будет Городская стража,  герб, и если  на го пошло,  боевой клич.  Я,
впрочем, не буду входить  в подробности,  слишком  переполнено чувствами мое
сердце. Тем  более  что все подробности будут  перечислены в  Указе. Все  вы
подлежите зачислению в предместную стражу, и созывать вас будет не что иное,
как набат:  значение этого слова мне пока что не удалось установить. Лично я
полагаю,  что  набат -- это  некий государственный  чиновник,  очень  хорошо
оплачиваемый. Итак, если где-нибудь у вас в  доме  сыщется  что-нибудь вроде
алебарды,  то  упражняйтесь,  непременно  упражняйтесь с  нею  где-нибудь  в
садике.
     Тут король от избытка чувств уронил лицо в платок и поспешно удалился с
кафедры.  Члены  Общества  --  все,  как  один,--  привстали  в  неописуемом
смятении.  Кое-кто из  них  полиловел от  возмущения; другие  полиловели  от
смеха:  но  большей  частью  никто  ничего не понял.  Говорят, будто  некто,
бледный,  с горящими голубыми глазами, не спускал взгляда с короля,  а когда
тот закончил речь, из зала выбежал рыжеволосый мальчишка.

Глава II
СОВЕЩАНИЕ ЛОРД-МЭРОВ

     Наутро король проснулся  спозаранок и  сбежал вниз,  прыгая  через  две
ступеньки,  как  мальчишка.  Он  поспешно,  однако   же  не   без   аппетита
позавтракал,  призвал одного  из высших дворцовых  сановников  и  вручил ему
шиллинг.
     -- Ступайте,  -- сказал он,--  и  купите мне набор красок ценою в  один
шиллинг,  который продается, если память мне не изменяет,  в лавочке на углу
второго  по  счету и  весьма  грязноватого переулка, кое-как  выводящего  из
Рочестер-роуд.  Хозяину  королевских  гончих  псов  уже  велено  в  достатке
снабдить меня картоном. Я решил, не знаю почему, что это его призвание
     Целое утро король забавлялся, благо и картона, и красок вполне хватало.
Он  придумывал облачения и  гербы  для  новоявленных лондонских городов.  Не
однажды приходилось  ему не  на  шутку задуматься, и он ощутил тяжкое  бремя
ответственности
     -- Вот  чего  не  могу понять, -- сказал  он  сам  себе,--  это  почему
считается,  будто  деревенские названия  поэтичней лондонских.  Доморощенные
романтики едут поездами и вылезают на станциях, именуемых "Дыра на дыре" или
"Плюх  в  лужу".  А  между тем  они  могли бы  прийти  своими  ногами и даже
поселиться в  районе  с  загадочным,  богоизбранным  названием  "Лес святого
Иоанна"  Оно, конечно, меня в  Лес святого Иоанна  дуриком  не  заманишь:  я
испугаюсь. Испугаюсь  нескончаемой ночи среди  мрачных елей, кровавой чаши и
хлопания орлиных крыльев. Да, я пуглив. Но ведь это все  можно пережить и не
выходя из вагона, а благоговейно оставаясь в пригородном поезде.
     Он  задумчиво переиначил свой набросок головного  убора для алебардщика
из  Леса святого Иоанна, выполненного  в  черном и красном: сосновая лапа  и
орлиные перья. И пододвинул к себе другой обрезок картона.
     --  Подумаем лучше о чем-нибудь не таком суровом,--  сказал он.--  Вот,
например, Лавандовая  гора! Где, в каких  долах и  весях могла  бы  родиться
такая   благоуханная   мысль?  Это  же  подумать  --  целая   гора  лаванды,
лиловая-лиловая,  вздымается  к  серебряным  небесам  и  наполняет  наш  нюх
небывалым  благоуханием жизни -- лиловая, пахучая  гора! Правда, разъезжаючи
по  тамошним ме