лости  на
отсутствующую неприятельницу, то мать моя сообщала  каждой  только  то,  что
содействовало  примирению   обеих.   Я   счел   бы   это   доброе   качество
незначительным, если  бы  не  знал,  по  горькому  опыту,  что  бесчисленное
множество  людей  (тут  действует  какая-то  страшная,  широко   разлившаяся
греховная  зараза)  не  только  передает  разгневанным   врагам   слова   их
разгневанных врагов, но еще добавляет к ним то, что и  не  было  сказано.  А
ведь следовало бы человеку человечному не  то  что  возбуждать  и  разжигать
злыми словами  человеческую  вражду,  а,  наоборот,  стремиться  угасить  ее
словами добрыми. Такова была мать моя; Ты поучал ее в сокровенной  школе  ее
сердца.
     22. И вот, наконец, приобрела она Тебе своего  мужа  на  последок  дней
его; от него, христианина, она уже не плакала над тем, что терпела от  него,
нехристианина. Была она слугой служителей Твоих. Кто  из  них  знал  ее,  те
восхваляли, чтили и любили в ней Тебя, ибо чувствовали  присутствие  Твое  в
сердце ее: о нем свидетельствовала ее святая жизнь. Она "была  женой  одного
мужа, воздавала родителям своим, благочестиво вела дом свой, усердна была  к
добрым делам"'. Она воспитывала  сыновей  своих,  мучаясь,  как  при  родах,
всякий раз, когда видела, что они сбиваются с Твоего пути.
     И напоследок - Ты позволяешь  ведь  по  милости  Своей  называться  нам
служителями Твоими - о всех нас, живших до успения ее в  дружеском  союзе  и
получивших благодать Твоего Крещения, она заботилась так, словно все мы были
ее детьми, и служила нам так, словно были мы ее родителями.


X.

     23. Уже навис день исхода ее из этой жизни; этот день знал Ты, мы о нем
не ведали. Случилось - думаю, тайной Твоей заботой, - что мы с ней  остались
вдвоем; опершись на подоконник, смотрели мы из окна на внутренний садик того
дома,  где  жили  в  Остии.  Усталые  от  долгого  путешествия,  наконец   в
одиночестве, набирались мы сил для плавания. Мы сладостно беседовали  вдвоем
и, "забывая прошлое, устремлялись к тому, что перед нами",  спрашивали  друг
друга, пред лицом Истины, - а это Ты, - какова будущая вечная жизнь  святых,
- "не видел того глаз, не слышало ухо и не приходило то на сердце  человеку"
-  но  устами  сердца  жаждали  мы  приникнуть  к  струям  Твоего  Небесного
источника, "Источника жизни, который у Тебя", чтобы, обрызганные его  водой,
в меру нашего постижения, могли бы как-нибудь обнять мыслью ее величие.
     24. Когда в беседе нашей пришли мы  к  тому,  что  любое  удовольствие,
доставляемое телесными чувствами, осиянное любым земным светом, не  достойно
не только сравнения с радостями той жизни, но даже упоминания рядом с  ними,
то, возносясь к Нему Самому сердцем, все более разгоравшимся,  мы  перебрали
одно за другим все создания Его и дошли до самого  неба,  откуда  светят  на
землю солнце, луна и звезды. И, войдя в себя, думая  и  говоря  о  творениях
Твоих и удивляясь им, пришли мы к душе нашей и вышли из нее,  чтобы  достичь
страны неиссякаемой полноты, где Ты вечно питаешь Израиля пищей истины,  где
жизнь есть та мудрость, через Которую возникло все, что есть, что было и что
будет. Сама она не возникает, а остается такой, какова есть,  какой  была  и
какой всегда будет. Вернее: для нее нет "была"  и  "будет",  а  только  одно
"есть", ибо она вечна, вечность же не знает "было"  и  "будет".  И  пока  мы
говорили о ней и жаждали ее, мы чуть прикоснулись к ней всем трепетом нашего
сердца. И вздохнули и оставили там "'начатки духа"*  и  вернулись  к  скрипу
нашего языка, к словам, возникающим и исчезающим. Что подобно Слову  Твоему,
Господу нашему, пребывающему в Себе, не стареющему и все обновляющему!
     25,  Мы  говорили:  "если  в  ком  умолкнет  волнение  плоти,  умолкнут
представления о земле, водах и воздухе, умолкнет и  небо,  умолкнет  и  сама
душа и выйдет из  себя,  о  себе  не  думая,  умолкнут  сны  и  воображаемые
откровения, всякий язык, всякий знак и все, что проходит и  возникает,  если
наступит полное молчание, - (если слушать, то-они все говорят: "не  сами  мы
себя создали; нас создал Тот, Кто пребывает врчно") - если они, сказав  это,
замолкнут, обратив слух к Тому, Кто их создал, и заговорит Он Сам, один - не
через них, а прямо от Себя, да услышим слово Его, не из плотских уст,  не  в
голосе ангельском, не в грохоте бури, не  в  загадках  и  подобиях,  но  Его
Самого, Которого любим в созданиях Его; да услышим Его Самого - без  них,  -
как сейчас, когда мы вышли из себя и быстрой мыслью  прикоснулись  к  Вечной
Мудрости, над всем пребывающей; если такое состояние могло бы  продолжиться,
а все низшие  образы  исчезнуть,  и  она  одна  восхитила  бы,  поглотила  и
погрузила в глубокую радость своего созерцателя - если вечная жизнь  такова,
какой была эта минута постижения, о котором мы вздыхали, то разве это не то,
о чем сказано: "Войди в радость господина Твоего"? когда это будет? не тогда
ли, когда "все воскреснем, но не все изменимся"?
     26. Я говорил это, если и не так и не  этими  словами,  то  Ты  знаешь,
Господи, что в тот день, когда  мы  беседовали,  ничтожен  за  этой  беседой
показался нам этот мир со всеми его наслаждениями, и мать оказала мне: "Сын!
что до меня, то в этой жизни мне уже все не в сладость. Я не знаю,  что  мне
здесь еще делать и зачем здесь быть;  с  мирскими  надеждами  у  меня  здесь
покончено. Было только одно, почему я хотела еще задержаться в  этой  жизни:
раньше чем умереть, увидеть тебя православным христианином.  Господь  одарил
меня полнее: дал увидеть тебя Его рабом, презревшим земное счастье. Что  мне
здесь делать?"


XI.

     27. Не помню, что я ей ответил, но не прошло и пяти дней  или  немногим
больше, как она Слегла в лихорадке. Во время болезни  она  в  какой-то  день
впала в обморочное состояние и  потеряла  на  короткое  время  сознание.  Мы
прибежали, но она скоро пришла в себя, увидела меня и  брата,  стоявших  тут
же, и сказала, словно ища что-то: "где я была?" Затем,  видя  нашу  глубокую
скорбь, сказала: "Здесь похороните вы мать вашу". Я молчал, сдерживая слезы.
Брат мой что-то сказал, желая ей не  такого  горького  конца;  лучше  бы  ей
умереть не в чужой земле, а на родине. Услышав  это,  она  встревожилась  от
таких его мыслей, устремила на него недовольный взгляд и, переводя глаза  на
меня, сказала: "посмотри, что он говорит!",  а  затем  обратилась  к  обоим:
"положите это тело, где придется; не беспокойтесь о  нем;  прошу  об  одном:
поминайте меня у алтаря Господня, где  бы  вы  ни  оказались".  Выразив  эту
мысль, какими она смогла словами,  она  умолкла,  страдая  от  усиливавшейся
болезни.
     28. Я же, думая о дарах Твоих, Боже Невидимый, которые Ты вкладываешь в
сердца верных Твоих, - они дают дивную жатву - радовался и благодарил  Тебя:
я ведь знал и помнил, как она волновалась и беспокоилась о своем погребении,
все предусмотрела и приготовила место рядом с могилой мужа. Так как они жили
очень согласно, то  она  хотела  (человеческой  душе  трудно  отрешиться  от
земного) еще добавки к такому счастью: пусть бы люди вспоминали: "вот как ей
довелось: вернулась из заморского путешествия и теперь прах  обоих  супругов
прикрыт одним прахом". Я не знал, когда по совершенной благости Твоей  стало
исчезать в ее сердце это пустое желание. Я радовался и удивлялся, видя такою
свою мать, хотя, правда, и в той нашей беседе у окошка, когда  она  сказала:
"Что мне здесь делать?", не видно было, чтобы она желала умереть на  родине.
После уже я услышал, что, когда мы были в Остии.она однажды  доверчиво,  как
мать, разговорилась с моими друзьями о презрении к  этой  жизни  и  о  благе
смерти. Меня при этой беседе не  было,  они  же  пришли  в  изумление  перед
мужеством женщины (Ты ей дал его) и спросили, неужели ей не страшно оставить
свое тело так далеко от родного города. "Ничто не далеко от Бога, - ответила
она, - и нечего бояться, что  при  конце  мира  Он  не  вспомнит,  где  меня
воскресить".
     Итак, на девятый день болезни своей, на  пятьдесят  шестом  году  жизни
своей и  на  тридцать  третьем  моей,  эта  верующая  и  благочестивая  душа
разрешилась от тела.


XII.

     29. Я закрыл ей глаза, и великая печаль влилась в сердце мое и захотела
излиться в слезах. Властным велением души заставил я глаза  свои  вобрать  в
себя этот источник и остаться совершенно сухими. И было мне  в  этой  борьбе
очень плохо. Когда мать испустила дух, Адеодат, дитя,  жалобно  зарыдал,  но
все мы заставили его замолчать. И таким же образом что-то  детское  во  мне,
стремившееся излиться в рыданиях этим юным  голосом,  голосом  сердца,  было
сдержано и умолкло.  Мы  считали,  что  не  подобает  отмечать  эту  кончину
слезными жалобами и стенаниями: ими  ведь  обычно  оплакивают  горькую  долю
умерших и как бы полное их исчезновение. А для нее смерть не была горька, да
вообще для нее и не было смерти. Об этом непреложно свидетельствовали  и  ее
нравы и "вера нелицемерная".
     30. Что же так тяжко  болело  внутри  меня?  Свежая  рана  оттого,  что
внезапно оборвалась привычная, такая сладостная и милая,  совместная  жизнь?
Мне отрадно было вспомнить, что в этой последней болезни, ласково  благодаря
меня за мои услуги, называла она меня  добрым  сыном  и  с  большой  любовью
вспоминала, что никогда не слышала она от меня  брошенного  ей  грубого  или
оскорбительного слова. А разве, Боже мой. Творец наш, разве можно сравнивать
мое  почтение  к  ней  с  ее  служением  мне?  Лишился  я  в   ней   великой
утешительницы, ранена была душа  моя,  и  словно  разодрана  жизнь,  ставшая
единой; ее жизнь и моя слились ведь в одно.
     31. Мы удержали мальчика от плача; Эводий взял псалтирь и запел псалом,
который мы подхватили всем домом: "милосердие и  правду  Твою  воспою  Тебе,
Господи"; услышав, что происходит, сошлось много братьев и верующих  женщин.
Те, на чьей это было обязанности, стали по обычаю  обряжать  тело;  я  же  в
стороне, где мог это делать пристойно, рассуждал с людьми, решившими меня не
покидать, о том, что приличествовало этому часу, и лекарством истины пытался
смягчить мои муки, Тебе ведомые,  неизвестные  им,  внимательным  слушателям
моим, думавшим, что я не чувствую никакой боли. Я же в уши Твои -  никто  из
них меня не слышал - кричал на себя за свою слабость, ставил плотину  потоку
моей скорби, и она будто подчинялась мне, а затем несла меня со  всей  своей
силой, хотя я и не позволял слезам прорваться, а выражению лица  измениться;
но я знал, что я подавляю в сердце своем. А так как  меня  сильно  угнетало,
что меня так потрясает смерть, которая по  должному  порядку  и  по,  участи
человеческой приходит неизбежно, то еще другой болью болел я  в  боли  моей,
томясь двойной печалью.
     32. Тело было вынесено, мы пошли и вернулись без  слез.  При  молитвах,
которые излили мы Тебе, когда предложена была за нее  Искупительная  Жертва,
и, по обычаю тех мест, тело до положения в гроб лежало около него, даже  при
этих молитвах я не заплакал. Весь день втайне тяжко скорбел я и  в  душевном
смятении, как мог, просил Тебя исцелить боль мою. Ты не делал этого,  думаю,
чтобы хоть на этом одном примере запечатлеть в памяти моей, как крепки  цепи
привычки даже для души, уже не питающейся ложью.
     Пришло мне в Голову пойти помыться (я слышал, что баням  -  по-гречески
они называются "прогонять скорбь"-  дано  такое  название,  потому  что  они
изгоняют из души тоску). Исповедую и это  Тебе,  Отец  сирых:  я  вымылся  и
остался в том же состоянии, как и до мытья. Из сердца  моего  не  выпарилась
горечь скорби. Затем я заснул, проснулся; нашел, что  боль  моя  значительно
смягчилась: я был в одиночестве на ложе своем  и  вспомнил  правдивые  слова
Твоего Амвросия, ибо Ты

     Всего Создатель, Господи,
     Ты, Небесами правящий,
     Одевший день сиянием
     Ночи покой дарующий:
     Пусть тело отдохнувшее
     Вновь за работу примется.
     Вздохнет душа усталая,
     Утихнет скорбь жестокая.

     33. А затем постепенно вернулось прежнее чувство: вспомнил слугу  Твою,
ее благочестие, ее святую  ласковость  и  снисходительность,  которой  вдруг
лишился, и захотелбсь мне плакать "пред лицом Твоим" о ней и для нее, о себе
и для себя. Я дал волю слезам,  которые  сдерживал:  пусть  льются,  сколько
угодно. Словно на мягком ложе успокоилось в них сердце  мое,  ибо  уши  Твои
слушали плач мой, его не слышал человек,  который  мог  бы  пренебрежительно
истолковать его. И теперь, Господи, Тебе пишу я эту исповедь. Пусть  читает,
кто хочет, и истолковывает, как хочет, и если найдет, что я согрешил,  плача
краткий час над своей матерью, над матерью, временно умершей в очах  моих  и
долгие годы плакавшей надо мной, чтобы мне жить в очах  Твоих,  -  пусть  он
смеется надо мной, но если есть в  нем  великая  любовь,  пусть  заплачет  о
грехах моих перед Тобой, Отцом всех братьев во Христе Твоем.


XIII.

     34. Когда сердце мое излечилось  от  этой  раны  (по  поводу  ее  можно
изобличать плотские слабости), я стал лить пред Тобой, Боже наш, за эту рабу
Твою  совсем  другие  слезы;  те,  которые  текут,  когда   душа   потрясена
созерцанием мытарств, ожидающих всякую душу, умирающую в Адаме. И хотя, ожив
во Христе, она, еще не разрешившись от тела, жила так, что прославлялось Имя
Твое в ее вере и нравах, я  все  же  не  осмеливаюсь  сказать,  что  с  того
времени, как Ты возродил ее Крещением, не вышло из ее уст ни единого  слова,
противного заповедям Твоим. А сказано ведь самой Истиной, Сыном Твоим: "если
кто скажет брату своему: "глупец", то подлежит  геенне  огненной"^,  и  горе
человеческой жизни, даже похвальной, если, отринув милосердие, Ты  разберешь
ее в мельчайших частях. Только потому, что Ты не расследуешь  жестоко  наших
преступлений, мы доверчиво надеемся на какое-нибудь  местечко  у  Тебя.  Что
перечисляет Тебе перечисляющий действительные  заслуги  свои,  как  не  дары
Твои? о, если бы люди поняли, что они только люди, "и тот, кто хвалится,  да
хвалится о Господе".
     35. Итак, "хвала моя и  жизнь  моя",  "Боже  сердца  моего",  забыв  на
короткое время  о  добрых  делах  ее,  за  которые  в  радости  воздаю  Тебе
благодарность, теперь умоляю Тебя за грехи матери моей: услышь меня  во  Имя
Излечившего раны наши, Висевшего на древе и  Сидящего  одесную  Тебя,  "дабы
ходатайствовать за нас".
     Я знаю, что она была милосердна и от сердца  прощала  "долги  должникам
своим", прости и Ты ей грехи ее, если в чем-то погрешила она за столько  лет
после Крещения. Прости ей. Господи, молю Тебя, прости ей, "не входи с нею  в
суд"; "милость возносится над судом"; слова Твои  -  истинны,  и  Ты  обещал
милость милостивым. А быть такими - это Твой дар; " и Ты,  кого  помиловать,
помилуешь, и кого пожалеть, пожалеешь".
     36. Я думаю. Ты уже сделал то, о чем я прошу Тебя, но "одобри, Господи,
добровольную жертву уст моих". Перед самым днем разрешения своего  она  ведь
думала не о пышных похоронах, не домогалась, чтобы ее положили в  благовония
или воздвигли особый памятник, не заботилась о погребении на  родине.  Таких
поручений она нам не оставила, а хотела только поминания  у  алтаря  Твоего,
которому служила не пропуская ни одного дня, ибо  знала,  что  там  подается
Святая Жертва,  которой  "уничтожено  рукописание,  бывшее  против  нас",  и
одержана победа над врагом. Он  считает  проступки  наши;  ищет,  в  чем  бы
обвинить, и ничего не находит в Том, в Ком мы победили. Кто вернет Ему кровь
невинную? Кто заплатит цену, которой Он нас купил, чтобы отобрать от врага?
     К этому Искупительному Таинству прикрепилась верой душа слуги Твоей. Да
не отторгнет ее никто из-под Твоего покрова.  Да  не  проберутся  силой  или
хитростью лев или змей: она не скажет, что ничего им не должна,  боясь,  как
бы не уличил и не схватил ее лукавый обвинитель, но ответит, что отпущены ей
грехи Тем, Кому никто не отдаст за то, что  Он  отдал  нам,  не  будучи  нам
должен.
     37. Да пребудет она в мире со своим мужем, до которого и после которого
ни за кем не была замужем, которому служила "принося плод в терпении", чтобы
приобрести его Тебе. И внуши, Господи Боже мой, внуши рабам  Твоим,  братьям
моим, сынам Твоим, господам моим, которым служу словом, сердцем  и  письмом,
чтобы всякий раз, читая это, поминали они  у  алтаря  Твоего  Монику,  слугу
Твою, вместе с Патрицием, некогда супругом ее, через плоть которых  ввел  Ты
меня в эту жизнь, а как,  я  не  знаю.  Пусть  с  любовью  помянут  они  их,
родителей моих, на этом преходящем  свете,  и  моих  братьев  в  Тебе,  Отец
пребывающих в Православной Церкви, моих сограждан  в  Вечном  Иерусалиме,  о
котором вздыхает в странствии своем, с начала  его  н  до  окончания,  народ
Твой. И пусть молитвами многих полнее будет исполнена последняя  ее  просьба
ко мне, - через мою исповедь, а не только через одни мои молитвы.


     I. Книга десятая


     1. "Да узнаю Тебя - Ты меня знаешь - да узнаю Тебя так, как  Ты  знаешь
меня". Сила души моей, вниди в нее, согласуй с собой, да пребудет она  Твоим
достоянием "без пятна и морщины". В этом  надежда  моя,  потому  об  этом  и
говорю и этой надеждой радуюсь, если  радуюсь  здравой  радостью.  Остальные
блага жизни стоят тем меньше слез, чем больше о  них  плачут,  и  стоят  тем
больше слез, чем меньше о них плачут. "Ты же возлюбил правду", и  тот,  "кто
творит правду, приходит к свету". Я хочу творить правду в сердце  моем  пред
лицом Твоим в исповеди, и в писании моем пред лицом многих свидетелей.

II.

     2. Что могло бы укрыться во мне от  Тебя,  Господи,  если  бы  я  и  не
захотел исповедаться  Тебе,  "очам  Которого  обнажена  бездна  человеческой
совести"? Ты скрылся бы от меня, не я от Тебя. А теперь, когда стенания  мои
свидетельствуют, что стал я сам себе неугоден. Ты, свет  и  услада  моя,  Ты
позволяешь любить Тебя и тосковать о Тебе: да покраснею от стыда  и  отброшу
себя, да изберу Тебя и только по Твоей благости стану угоден  Тебе  и  себе.
Каков бы я ни был, я весь перед Тобою, Господи. И  я  сказал,  какого  плода
ожидаю я от своей исповеди Тебе, принесенной не голосом плоти и ее  словами,
а словами души и воплем размышлений, который слышало ухо Твое. Когда я плох,
то вот вся моя исповедь Тебе: я сам себе неугоден; когда я хорош, -  то  вот
вся  моя  исповедь  Тебе:  я  не  себе  приписываю  это,  ибо  Ты,  Господи,
"благословляешь  праведного",  но  еще  раньше  его,  грешника,  Ты  делаешь
праведным. Исповедь моя свершается пред лицом Твоим, Боже мой,  молчаливо  и
немолчно. Молчит язык мой и вопиет сердце.  Нет  ни  одного  верного  слова,
которое я бы сказал людям, и которого Ты не услышал бы  раньше  от  меня,  и
ничего верного не слышишь Ты от меня, чего раньше Ты не сказал бы мне.

III.

     3. Что же мне до людей и зачем слышать им исповедь мою, будто они  сами
излечат недуги мои? Эта порода ретива разузнавать про чужую жизнь  и  ленива
исправлять свою. Зачем ищут услышать от меня, каков я,  те,  кто  не  желает
услышать от Тебя, каковы они? И откуда те, кто слышит от меня самого обо мне
самом, узнают, правду ли я говорю, когда  ни  один  человек  не  знает,  что
"делается в человеке, кроме Духа человеческого, живущего в нем"? Если же они
услышат о самих себе от Тебя, они  не  смогут  сказать:  "Господь  лжет".  А
услышать от Тебя о себе - не значит ли узнать себя? А разве не  солжет  тот,
кто, узнав себя, скажет: "это неправда"? Но так как "любовь всему верит", по
крайней  мере,  среди  тех,  кого  она  связала  воедино,  то  я.   Господи,
исповедуюсь Тебе так, чтобы  слышали  люди,  которым  я  не  могу  доказать,
правдива ли исповедь моя; мне, однако, верят те, чьи уши  открыла  для  меня
любовь.
     4. Изъясни же мне, Врачеватель  души  моей,  ради  чего  я  это  делаю.
Исповедь моих прошедших грехов  (Ты  отпустил  и  покрыл  их,  чтобы