ва; тут он больше следовал желанию родителей, чем своему. Он уже
трижды был заседателем и  поражал  остальных  своим  бескорыстием;  его  еще
больше поражали люди, которым золото было дороже  честности.  Характер  его,
впрочем, подвергали испытанию не только соблазны стяжания, но и жало страха.
     В Риме был он асессором при комите, ведавшем италийскими финансами. Был
там в это время один могущественнейший  сенатор;  многих  связал  он  своими
благодеяниями или подчинил страхом. Он захотел, пользуясь, как обычно, своим
могуществом,   дозволить   себе   нечто,   законом   иедозволенное;   Алипий
воспротивился. Ему пообещали награду, он посмеялся; пригрозили - он  презрел
угрозы. Все удивлялись этой необыкновенной душе, которая не  желала  себе  в
друзья и  не  боялась,  как  недруга,  человека,  широко  известного  своими
бесчисленными возможностями и  покровительствовать  и  вредить.  Комит,  при
котором Алипий состоял в советниках, хотя и сам был против,  он  не  отвечал
сенатору открытым отказом: он сваливал вину на Алипия, уверяя,  что  тот  ве
позволяет ему дать согласие; и на самом деле, если бы комит сам уступил,  то
Алипий его бы покинул. Одно только пристрастие к науке  чуть  не  соблазнило
его: он  мог  на  судейские  средства  заказывать  себе  книги.  Обдумав  по
справедливости, он, однако, повернул решение свое на лучшее,  рассудив,  что
выше правда, которая запрещает, чем власть, которая разрешает.  Это  мелочь,
но "верный в малом и во многом верен". Не может быть пустым слово,  исшедшее
из уст Истины Твоей: "Если вы в неправедном богатстве  не  были  верны,  кто
поверит вам истинное? и если в чужом не были верны, кто даст вам ваше?".
     Таков был человек,  разделявший  тогда  мою  жизнь  и  вместе  со  мной
колебавшийся, какой образ жизни ему избрать.
     17. Небридий оставил родину, находившуюся по соседству с Карфагеном,  и
самый  Карфаген,  где  он  постоянно  бывал,  оставил  прекрасную  отцовскую
деревню, оставил родной дом и мать, которая не собиралась следовать за  ним,
и прибыл в Медиолан только для того, чтобы не расставаться со мной в  пылком
искании  истины  и  мудрости:  горячий  искатель  счастливой  жизни,  острый
исследователь труднейших вопросов, он, как и я, вздыхал, как и  я,  метался.
Нас было трое голодных, дышавших воздухом общей  нищеты,  "ожидая  от  Тебя,
чтобы Ты дал им пищу во благовремение". При  всяком  горьком  разочаровании,
сопровождавшем, по милосердию Твоему, наши мирские дела,  мы  искали  смысла
своих страданий, и ничего в темноте не видели. Мы отворачивались, вздыхая, и
говорили: "доколе же?" Мы часто говорили это и, говоря так, продолжали жить,
как жили, потому что перед нами не маячило ничего  верного,  ухватившись  за
что, мы оставили бы нашу прежнюю жизнь.


XI.

     18. Я больше всего удивлялся, с тоской припоминая,  как  много  времени
прошло с  моих  девятнадцати  лет,  когда  я  впервые  загорелся  любовью  к
мудрости. Я предполагал, найдя ее,  оставить  все  пустые  желания,  тщетные
надежды и лживые увлечения. И вот мне уже шел тридцатый год, а  я  оставался
увязшим в той же  грязи,  жадно  стремясь  наслаждаться  настоящим,  которое
ускользало и рассеивало меня. Я говорил: "Завтра я найду ее, вот она  воочию
предстанет передо мной, я удержу ее: вот придет Фавст и  все  объяснит".  О,
великие академики! О том, как жить, ничего  нельзя  узнать  верного!  Давай,
однако, поищем прилежнее и не будем отчаиваться. Вот уже то, что казалось  в
церковных книгах нелепым, вовсе  не  нелепо;  это  можно  понимать  иначе  и
правильно. Утвержусь на той ступени, куда ребенком поставили меня  родители,
пока не найду  явной  истины.  Но  где  искать  ее?  Когда  искать?  Некогда
Амвросию; некогда читать  мне.  Где  искать  самые  книги?  Откуда  и  когда
доставать? У кого брать?
     Нет, надо все-таки распределить часы, выбрать время для спасения  души.
Великая надежда уже появилась у меня: православная вера не учит так,  как  я
думал и в чем ее попусту обвинял: люди, сведущие в  ней,  считают  нечестием
верить, что Бог ограничен очертанием  человеческого  тела.  И  я  сомневаюсь
постучать,  чтобы  открылось  и  остальное.  Утренние  часы  заняты  у  меня
учениками, а что делаю я в остальные? Почему не заняться этими вопросами? Но
когда же ходить мне на поклон к влиятельным. друзьям,  в  чьей  поддержке  я
нуждаюсь? Когда  приготовлять  то,  что  покупают  ученики?  Когда  отдыхать
самому, отходя душой от напряженных забот?
     19. Прочь все; оставим эти пустяки; обратимся только к поискам  Истины.
Жизнь жалка; смертный час неизвестен. Если он подкрадется внезапно, как уйду
я отсюда? где выучу то, чем пренебрег здесь? и  не  придется  ли  мне  нести
наказание за это пренебрежение? А что,  если  смерть  уберет  все  тревожные
мысли и покончит.со всем? надо и это исследовать. Нет, не будет так. Не зря,
не попусту по всему миру разлилась христианская вера  во  всей  силе  своего
высокого авторитета. Никогда не было бы совершено для  нас  с  Божественного
изволения так много столь великого, если бы со смертью тела исчезала и душа.
Что же медлим, оставив мирские надежды, целиком обратиться на поиски Бога  и
блаженной жизни?
     Подожди: и этот мир сладостен, в нем  немало  своей  прелести,  нелегко
оборвать тягу к нему, а стыдно ведь будет опять к нему вернуться.  Много  ли
еще мне надо, чтобы достичь почетного звания! А чего здесь больше желать?  У
меня немало влиятельных друзей;  если  и  не  очень  нажимать  и  не  хотеть
большего, то хоть должность правителя провинции я могу получить. Следует мне
найти  жену  хоть  с  небольшими  средствами,  чтобы  не  увеличивать  своих
расходов. Вот и предел моих желаний. Много великих  и  достойных  подражания
мужей вместе с женами предавались изучению мудрости.
     20. Пока я это говорил и переменные ветры бросали мое сердце  то  сюда,
то туда, время проходило, я медлил обратиться  к  Богу  и  со  дня  на  день
откладывал жить в Тебе, но не откладывал ежедневно  умирать  в  себе  самом.
Любя счастливую жизнь, я боялся найти ее там, где  она  есть:  я  искал  ее,
убегая от нее. Я полагал  бы  себя  глубоко  несчастным,  лишившись  женских
объятий, и не думал, что эту немощь может излечить  милосердие  Твое:  я  не
испытал его. Я верил, что воздержание  зависит  от  наших  собственных  сил,
которых я за собой не замечал; я не знал, по  великой  глупости  своей,  что
написало: "Никто не может быть воздержанным, если  не  дарует  Бог".  А  Ты,
конечно, даровал бы мне это, если бы стон  из  глубины  сердца  поразил  уши
Твои, и я с твердой верой переложил бы на Тебя заботу свою.


XII.

     21. Удерживая меня от женитьбы,  Алипий  упорно  твердил,  что  если  я
женюсь, то мы никоим образом не сможем жить вместе,  в  покое  и  досуге,  в
любви к мудрости, согласно нашему давнишнему желанию.  Сам  он  был  в  этом
отношении даже тогда на удивление чистым человеком: на пороге  юности  узнал
он плотскую связь, но порвал с ней; от нее у него  остались  скорее  боль  и
отвращение, и с тех пор он жил в строгом воздержаний. Я  же  спорил  с  ним,
приводя в пример женатых людей, которые служили мудрости, были угодны Богу и
оставались верными и преданными друзьями. Мне, конечно, далеко  было  до  их
душевного величия: скованный плотским недугом, смертельным и  сладостным,  я
волочил мою цепь, боясь ее развязать,  и  отталкивал  добрый  совет  и  руку
развязывающего, словно прикосновение  к  ране.  Больше  того:  моими  устами
говорил с самим Алипием змей;  из  моих  слов  плел  он  заманчивые  сети  и
расставлял их на дороге, чтобы в них  запутались  эти  честные  и  свободные
ноги.
     22. Алипий удивлялся  тому,  насколько  я  увяз  в  липком  клее  этого
наслаждения  (а  он  высоко  меня  ставил),  ибо  всякий   раз,   когда   мы
разговаривали друг с другом по этому поводу, я утверждал, что никоим образом
не смогу прожить холостым. Видя его удивление, я  стал  защищаться,  говоря,
что существует  большая  разница  между  тем,  что  он  испытал  украдкой  и
мимоходом, чего он почти не  помнит  и  чем  поэтому  так  легко,  вовсе  не
тяготясь,  пренебрегает,  и  моей  длительной,  обратившейся  в   сладостную
привычку, связью. Если бы сюда добавить и честное имя супружества, то нечего
бы ему и удивляться, почему я не в  силах  презреть  такую  жизнь.  В  конце
концов Алипий сам захотел вступить в брак,  уступая  отнюдь  не  жажде  этих
наслаждений, а из любопытства. Он говорил, что  хочет  узнать,  что  же  это
такое, без чего моя жизнь, ему вообще нравившаяся, кажется мне не жизнью,  а
мукой. Душа, свободная от этих уз, изумлялась моему рабству и  от  изумления
шла на то, чтобы  испытать  эту  страсть  и,  может  быть,  от  этого  опыта
скатиться в то самое рабство,  которому  она  изумлялась;  она  ведь  хотела
"обручиться со смертью", а "кто любит опасность, тот попадает в нее".
     То, что украшает супружество: упорядоченная семейная жизнь и воспитание
детей - привлекало и его и меня весьма  мало.  Меня  держала  в  мучительном
плену,  главным  образом,  непреодолимая  привычка  к  насыщению  ненасытной
похоти; его влекло в плен удивление. Таковы были мы, пока Ты, Всевышний,  не
покидающий вашей земли, не сжалился над жалкими и не пришел к нам на  помощь
дивными и тайными путями.


XIII.

     23. Меня настоятельно заставляли  жениться.  Я  уже  посватался  и  уже
получил согласие; особенно  хлопотала  здесь  моя  мать,  рассчитывая,  что,
женившись, я омоюсь спасительным Крещением, к которому, ей на радость,  я  с
каждым днем все больше склонялся; в моей вере видела  она  исполнение  своих
молитв и Твоих обещаний. По моей просьбе и по собственному желанию ежедневно
взывала она к Тебе, вопия из глубины сердца, чтобы Ты в  видении  открыл  ей
что-нибудь относительно моего будущего брака; Ты никогда этого  не  пожелал.
Было у нее несколько пустых сновидений, подсказанных  человеческим  разумом,
погруженным в это дело; она рассказывала мне о них пренебрежительно-нес  той
верой, с которой говорила обычно о том, что Ты явил ей. Она говорила, что по
какому-то неведомому привкусу, объяснить  который  словами  она  была  не  в
состоянии, она распознает разницу между  Твоим  откровением  и  собственными
мечтами.
     На женитьбе настаивали: я посватался к  девушке,  бывшей  на  два  года
моложе брачного возраста, а так как она нравилась, то решено было ее ждать.


XIV.

     24. Мы, круг друзей, давно уже составляли планы свободной  жизни  вдали
от толпы: беседуя о ненавистных тревогах и тяготах  человеческой  жизни,  мы
почти  укрепились  в  нашем  решении.  Эту  свободную  жизнь  мы  собирались
организовать  таким  образом:  каждый  отдавал  свое   имущество   в   общее
пользование; мы решили составить  из  отдельных  состояний  единый  сплав  и
уничтожить  в  неподдельной  дружбе  понятия  "моего"  и  "твоего";   единое
имущество,  образовавшееся  из  всех  наших  средств,  должно  было  целиком
принадлежать каждому из нас и всем вместе. В  это  общество  нас  собиралось
вступить человек десять, и среди нас были люди очень богатые, особенно  один
земляк мой, Романиан, тесно сблизившийся со мной  от  самой  ранней  юности;
тяжкие превратности в  делах  заставили  его  тогда  прибыть  ко  двору.  Он
особенно настаивал на этом обществе, и его уговоры имели большой вес, потому
что его огромное состояние значительно превосходило средства  остальных.  Мы
постановили, чтобы два человека, облеченные как бы магистратурой, в  течение
одного года заботились обо всем необходимом,  оставляя  прочих  в  покое.  А
потом стало нам приходить в голову, допустят ли это женушки,  которыми  одни
из нас обзавелись, а я хотел обзавестись. После этого  весь  план  наш,  так
хорошо  разработанный,  рассыпался  прахом  и  был  отброшен,  и  мы   снова
обратились к вздохам и стенаниям, к хождению по широким и торным путям  века
сего, ибо много помыслов жило в сердцах наших, "совет же Господень стоит  во
век". И придерживаясь  совета  Своего,  Ты  смеялся  над  нашими  планами  и
подготовлял Свой; "собираясь дать нам пищу во благовремение,  раскрыть  руку
Свою и наполнить души наши благоволением".


XV.

     25. Тем временем грехи мои  умножились.  Оторвана  была  от  меня,  как
препятствие к супружеству, та, с  которой  я  уже  давно  жил.  Сердце  мое,
приросшее к ней, разрезали, и оно кровоточило. Она вернулась в  Африку,  дав
Тебе обет не знать другого мужа и оставив со мной  моего  незаконного  сына,
прижитого с ней. Я же, несчастный, не в силах был подражать этой женщине: не
вынеся отсрочки - (девушку, за которую я сватался,  я  мог  получить  только
через два года), - я, стремившийся не к брачной жизни, а раб  похоти,  добыл
себе  другую  женщину,  не  в  жены,  разумеется.  Болезнь   души   у   меня
поддерживалась и длилась, не ослабевая, и даже  усиливаясь  этим  угождением
застарелой привычке, гнавшей меня под власть жены.  Не  заживала  рана  моя,
нанесенная разрывом с  первой  сожительницей  моей:  жгучая  н  острая  боль
прошла, но рана загноилась и продолжала болеть тупо и безнадежно.


XVI.

     26. Тебе хвала, Тебе  слава.  Источник  милосердия.  Я  становился  все
несчастнее, и Ты все ближе. Надо мной была уже десница Твоя, готовая вот-вот
выхватить меня из грязи и Омыть, но я  не  знал  этого.  От  омута  плотских
наслаждений, еще более глубокого,  меня  удерживал  только  страх  смерти  и
будущего Суда Твоего, который,  при  всей  смене  моих  мыслей,  никогда  не
покидал моего сердца.
     Я рассуждал с моими друзьями, Алипием и Небридием, о  границе  добра  и
зла; я отдал бы в душе своей первенство Эпикуру, если бы не верил, что  душа
продолжает жить и после смерти и ей воздается по заслугам ее; Эпикур  в  это
верить не желал. И я спрашивал себя; если бы мы  были  бессмертны,  если  бы
жили, постоянно  телесно  наслаждаясь  и  не  было  страха  это  наслаждение
потерять, то почему бы и не быть нам счастливыми и чего  еще  искать?  Я  не
знал, что о великом бедствии как раз и свидетельствует то, что, опустившийся
и слепой, я не в силах постичь ни света честной добродетели, ни  красоты,  к
которой следует стремиться бескорыстно и которую не видит плотский глаз; она
видится внутренним зрением. Я не понимал, несчастный,  из  какого  источника
вытекала сладость беседы даже о таких  гнусностях;  почему  я  не  мог  быть
счастлив без друзей, хотя плотских наслаждений было  у  меня  тогда  сколько
угодно. Этих друзей я любил бескорыстно  и  чувствовал,  что  и  меня  любят
бескорыстно.
     О пути извилистые! Горе дерзкой душе, которая надеялась, что,  уйдя  от
Тебя, она найдет что-то лучшее. Она вертелась и поворачивалась и с  боку  на
бок, и на спину, и на живот - все жестко. В Тебе одном покой.
     И вот Ты здесь, Ты освобождаешь от жалких заблуждений и ставишь нас  на
дорогу Свою, и утешаешь, и говорить: "Бегите, Я понесу вас и доведу до  цели
и там вас понесу".


     I. Книга седьмая


     1. Уже умерла моя молодость, злая и  преступная:  я  вступил  в  зрелый
возраст, и чем больше был в годах, тем мерзостнее становился в своих  пустых
мечтах. Я не мог представить себе иной сущности, кроме той, которую привыкли
видеть вот эти мои глаза. Я не представлял  Тебя,  Господи,  в  человеческом
образе: с тех пор, как я стал прислушиваться к  голосу  мудрости;  я  всегда
бежал таких представлений и радовался, что нашел ту же веру  в  Православной
Церкви Твоей, духовной Матери нашей. Мне не приходило, однако, в голову, как
иначе представить Тебя. Я пытался - я, человек и такой человек - представить
Тебя, высочайшего, единого, истинного Бога! Я верил всем сердцем, что Ты  не
подлежишь ни ухудшению, ни ущербу, ни изменению - не знаю, откуда и как,  но
я отчетливо видел и твердо знал, что ухудшающееся ниже того,  что  не  может
ухудшаться; я не колеблясь предпочитал недоступное ущербу  тому,  что  может
быть ущерблено; то, что не терпит никакой перемены, лучше  того,  что  может
перемениться. Протестовало бурно сердце мое  против  всех  выдумок  моих;  я
пытался одним ударом отогнать от своего умственного взора этот грязный  рой,
носившийся перед ним, но стоило только ему отойти, как во мгновение ока  он,
свившись, появлялся опять и кидался мне в глаза, застя свет: я вынужден  был
представлять  себе  даже  то  самое,  не  подлежащее  ухудшению,  ущербу   и
изменению, что я предпочитал ухудшающемуся, ущербному и изменчивому, не  как
человеческое  тело,  правда,  но  как  нечто  телесное   и   находящееся   в
пространстве, то ли влитое в мир, то ли  разлитое  и  за  пределами  мира  в
бесконечности. Все изъятое из пространства я  мыслил  как  ничто,  но  ничто
абсолютное: это была даже не пустота, какая остается, если с какого-то места
убрать тело; останется ведь место, свободное ото всякого тела, земляного ли,
влажного, воздушного или небесного; тут, однако,  пустое  место  было  неким
пространственным ничто.
     2. Так ожирел я сердцем,  и  сам  не  замечал  себя,  считая  вовсе  не
существующим то, что не могло в каком-то отрезке  пространства  растянуться,
разлиться, собраться вместе, раздуться, вообще, принять какую-либо форму или
иметь возможность ее принять. Среди каких форм привыкли блуждать тмои глаза,
среди  таких  же  подобий  блуждало  и  мое  сердце;  я  не  видел,  что  та
способность, с помощью которой я создавал эти самые образы, не  есть  нечто,
им подобное: она не могла бы создать их, если бы не была чем-то великим.
     Я  представлял  себе  так.  Жизнь  жизни  моей,  что  Ты,  Великий,  на
бесконечном пространстве отовсюду проникаешь огромный мир и что Ты разлит  и
за его пределами по всем направлениям в безграничности и  неизмеримости:  Ты
на земле, Ты на небе. Ты повсюду и все оканчивается в Тебе, - Тебе же  нигде
нет конца. И как плотный воздух, воздух над  землей,  не  мешает  солнечному
свету проходить сквозь него и  целиком  его  наполнять,  не  разрывая  и  не
раскалывая, так, думал я, и Тебе легко пройти не только небо, воздух и море,
но также и землю: Ты проникаешь все части мира; самые большие и малые, и они
ловят  присутствие  Твое;  Своим  таинственным  дыханием  изнутри  и   извне
управляешь Ты реем, что  создал.  Так  предполагал  я,  не  будучи  в  силах
представить себе ничего иного; и это была ложь. В таком случае большая часть
земли получила бы большую часть Тебя, а меньшая - меньшую:  Ты  наполнял  бы
собою все, но в слоне Тебя было бы  больше,  чем  в  воробье,  и  настолько,
насколько слон больше воробья и занимает большее место.  Таким  образом,  Ты
уделял бы себя отдельным частям мира по  кускам:  большим  давал  бы  много,
малым мало. Наделе это не так, но Ты не  осветил  еще  мрака,  в  котором  я
пребывал.


II.

     3. Достаточно для меня было, Господи, против этих обманутых  обманщиков
и немых болтунов - не от них ведь звучало слово Твое - достаточно  мне  было
того вопроса, который уже давно, еще с карфагенских времен, любил предлагать
Небридий (все мы, слушавшие его тогда, пришли в смущение): "Что  сделало  бы
Тебе это неведомое племя мрака, которое они обычно выставляют  против  Тебя,
как вражескую силу, если бы Ты не пожелал сразиться  с  ним?"  Если  бы  они
ответили, что оно причинило бы Тебе некоторый вред, то оказалось бы, что  Ты
уступаешь силе и Тебе можно причинить ущерб. Если бы они
     сказали, что оно Тебе ничем повредить не могло, то  исчезла  бы  всякая
причина для борьбы и такой борьбы, при которой некая доля  Твоя,  порождение
Самой Сущности Твоей, смесилась с враждебными силами и существами, не  Тобой
созданными, и оказалась настолько ими испорчена и изменена  к  худшему,  что
вместо блаженства очутилась в скорби и потребовала подмоги, чтобы  вырваться
и очиститься. Это вот и есть душа, на помощь которой пришло  Твое  Слово:  к
рабе - свободное, к запятнанной -  чистое,  к  порочной  -  святое,