путем  -
счастье преходящего благополучия. У него, правда, не было настоящей радости,
но та, которую я искал на путях своего тщеславия, била много лживее.  И  он,
несомненно, веселился, а я был в тоске; он был  спокоен,  менябила  тревога.
Если бы кто-нибудь стал у меня допытываться, что я предпочитаю: ликовать или
бояться, я ответил бы: "ликовать". Если бы меня спросили опять:  предпочитаю
я быть таким, как этот нищий, или таким, каким я  был  в  ту  минуту,  то  я
все-таки выбрал бы  себя,  замученного  заботой  и  страхом,  выбрал  бы  от
развращенности. Разве была тут правда? Я не  должен  был  предпочитать  себя
ему, потому что был ученее: наука не  давала  мне  радости,  я  искал  с  ее
помощью, как угодить людям - не для того, чтобы их научить, а только,  чтобы
им угодить. Поэтому посохом учения Твоего "Ты и сокрушал кости мои".
     10. Прочь от меня те, кто скажет душе моей: "Есть разница в  том,  чему
человек радуется. Тот нищий находил радость в выпивке; ты жаждал  радоваться
славе". Какой славе, Господи? не той, которая в Тебе. Как та радость не была
настоящей, так не была настоящей и моя слава; она только больше кружила  мне
голову. Нищий должен был в ту же ночь  проспаться  от  своего  опьянения;  я
засыпал и просыпался  в  моем;  буду  и  впредь  засыпать  в  нем  и  в  нем
просыпаться - посмотри, сколько дней! Я знаю, что есть разница в  том,  чему
человек радуется: радость верующего и надеющегося несравнима с  этой  пустой
радостью. И тогда, однако, нельзя было нас сравнивать.  Разумеется,  он  был
счастливее и не только потому, что веселье било в нем  через  край,  а  меня
глодали заботы, но и потому, что он раздобыл себе вина, осыпая людей добрыми
пожеланиями, а я ложью искал утолить свою спесь. Я  много  говорил  тогда  в
этом жсе смысле с моими близкими, часто судил по таким поводам о собственном
состоянии; находил, что мне худо, горевал об этом и тем  еще  удваивал  свое
горе. А если счастье улыбалось мне, то мне скучно было  ловить  его,  потому
что оно улетало раньше, чем удавалось его схватить.


VII.

     11. Я вздыхал об этом вместе  с  моими  друзьями,  с  которыми  жил,  и
особенно откровенно разговаривал с Алипием и Небридием. Алипий был родом  из
того же муниципия, что и я, происходил из муниципальной знати и  был  моложе
меня возрастом. Он учился у меня, когда я начал преподавать в нашем городе и
позже в Карфагене, и очень любил меня, считая добрым и ученым  человеком;  я
же  любил  его  за  врожденные  задатки   ко   всему   доброму,   достаточно
обнаружившиеся в нем, когда был он еще  совсем  юн.  Водоворот  карфагенской
безнравственностк с ее пылким увлечением  пустыми  зрелищами  втянул  его  в
цирковое помешательство, и оно закружило его жалостным образом. В то время я
был занят преподаванием риторики в городской школе. Он еще не учился у  меня
по причине некоторой натянутости, возникшей между мною и его отцом. Я узнал,
что он  одержим  губительной  любовью  к  цирку,  и  тяжко  опечалился,  мне
казалось, что юноша, подававший такие надежды, обречен на гибель,  если  уже
не погиб. У меня не было никакой возможности ни уговорить его,  ни  удержать
силой - по дружеский ли благожелательности или по праву учителя. Я  полагал,
что он относится ко мне так же, как и отец, но он  был  настроен  иначе.  Не
считаясь с отцовской волей, он начал здороваться со мной и заходить ко мне в
аудиторию: послушает меня и уйдет.
     12. У меня выпало из памяти поговорить с ним о том, чтрбы он не  убивал
своих  превосходных  дарований  слепым  и  пагубным  пристрастием  к  пустым
забавам. Ты же, Господи, Который стоишь у кормила всего сотворенного  Тобой,
Ты не забыл будущего служителя Твоего. Его исправление должно быть приписано
явно Тебе, но совершил Ты его через меня, без моего ведома.
     Однажды, когда я сидел на  обычном  месте,  а  передо  мной  находились
ученики, Алипий  вошел,  поздоровался,  сел  и  углубился  в  наши  занятия.
Случайно в руках у меня оказался  текст,  который,  показалось  мне,  удобно
пояснить примером, заимствованным из цирковой жизни;  чтобы  сделать  мысль,
которую я старался внедрить, приятнее  и  понятнее,  я  едко  осмеял  людей,
находившихся в плену у этого безумия. Ты знаешь, Господи, что в ту минуту  я
не думал о том, как излечить Алипия от этой заразы. Он же  сразу  отнес  эти
слова к себе и решил, что они были сказаны только ради него. Другой, услышав
их, вспыхнул бы гневом на меня,  но  честный  юноша,  услышав  их,  вспыхнул
гневом на себя и еще горячее привязался ко мне. Ты ведь  сказал  когда-то  и
включил это слово в Писание: "обличай мудрого, и он возлюбит тебя". А я и не
обличал его, но Ты, пользуясь всеми, с ведома и без ведома их, в целях  Тебе
известных - и цели эти всегда справедливы, - превратил слова мои и  мысли  в
горящие угли, чтобы выжечь гниль в душе, подающей добрые надежды, и исцелить
ее. Пусть не восхваляет Тебя тот, кто не видит милосердия Твоего, которое  я
исповедую Тебе из глубины сердца своего.
     После моих слов он вырвался из этой глубокой ямы, куда с  удовольствием
влез, наслаждаясь собственным  самоослеплением;  мужественное  самообладание
встряхнуло его душу, и с нее слетела вся цирковая грязь; в цирк он больше не
показывался. Затем он преодолел сопротивление отца, не желавшего, чтобы  сын
имел меня своим учителем; отец отступили уступил. Начав у  меня  опять  свое
учение, он вместе со мной запутался в манихейском суеверии: ему нравилась их
хваленая воздержанность, которую он считал подлинной и настоящей. А была она
коварной и соблазнительной, уловляющей драгоценные  души,  не  умеющие  пока
прикоснуться  к  высотам  истинной  добродетели;  они   легко   обманывались
внешностью добродетели, мнимой и поддельной.


VIII.

     13. Не оставляя, конечно, того земного  пути,  о  котором  ему  столько
напели родители, он раньше меня  отправился  в  Рим  изучать  право,  и  там
захватила его  невероятным  образом  невероятная  жадность  к  гладиаторским
играм.
     Подобные зрелища  были  ему  отвратительны  и  ненавистны.  Однажды  он
случайно  встретился  по  дороге   со   своими   друзьями   и   соучениками,
возвращавшимися  с  обеда,  и  они,  несмотря  на   его   резкий   отказ   и
сопротивление, с ласковым насилием увлекли его в амфитеатр. Это были как раз
дни жестоких и смертоубийственных игр. "Если вы тащите мое тело в это  место
и там его усадите, - сказал Алипий, - то неужели вы  можете  заставить  меня
впиться душой и глазами в это зрелище? Я буду присутствовать, отсутствуя,  и
таким образом одержу победу и над ним, и над вами". Услышав это, они тем  не
менее повели его с собой, может быть, желая как раз испытать, сможет  ли  он
сдержать свои слова. Придя, они расселись, где  смогли;  все  вокруг  кипело
свирепым наслаждением. Он, сомкнув глаза свои, запретил душе броситься в эту
бездну зла;  о,  если  бы  заткнул  он  и  уши!  При  каком-то  случае  боя,
потрясенный неистовым воплем всего народа  и  побежденный  любопытством,  он
открыл глаза, готовый как будто пренебречь любым зрелищем, какое бы  ему  ни
представилось. И душа  его  была  поражена  раной  более  тяжкой,  чем  тело
гладиатора, на которого он захотел посмотреть;  он  упал  несчастливее,  чем
тот, чье падение вызвало крик, ворвавшийся в его уши и  заставивший  открыть
глаза: теперь можно было поразить и низвергнуть эту  душу,  скорее  дерзкую,
чем сильную, и тем более немощную, что  она  полагалась  на  себя  там,  где
должна была положиться на Тебя. Как только увидел он эту  кровь,  он  упился
свирепостью; он не отвернулся, а глядел, не отводя глаз; он  неистовствовал,
не замечая того; наслаждался преступной борьбой, пьянел кровавым  восторгом.
Он был уже не тем человеком, который пришел, а одним  из  толпы,  к  которой
пришел, настоящим товарищем тех, кто его привел. Чего  больше?  Он  смотрел,
кричал, горел и унес с собои безумное желание, гнавшее его  обратно.  Теперь
он не только ходил с теми, кто первоначально увлек его за собой: он опережал
их и влек за собой других. И отсюда вырвал его Ты мощной и милосердной рукой
и научил его надеяться не на себя, а на Тебя; только случилось  это  гораздо
позднее.


IX.

     14. В памяти его остался этот случай, как лекарство на будущее.  То  же
было и с другим происшествием.
     Он тогда еще учился у меня в Карфагене. 0днажды в полдень обдумывал  он
на форуме декламацию, которую должен был произнести, - это обычное  школьное
упражнение, - и Ты допустил, чтобы его как вора, схватили сторожа форума.

     Думаю, Господи, что Ты разрешил это только по одной причине: пусть этот
муж, столь великий в будущем,  рано  узнает,  что  нельзя  быть  опрометчиво
доверчивым при разборе дела и нельзя  человеку  с  легким  сердцем  осуждать
человека.
     Он прогуливался перед судилищем один, со  своими  дощечками  и  стилем,
когда какой-то юноша, тоже школьник, оказавшийся настоящим вором, подошел со
спрятанным топором незаметно для  Алипия  к  свинцовой  решетке  над  улицей
Ювелиров и стал обрубать свинец. Услышав стук топора, ювелиры,  находившиеся
внизу, заволновались и послали людей схватить  того,  кто  будет  застигнут.
Услышав голоса, вор бросил свое орудие, боясь, что его  с  ним  задержат,  и
убежал. Алипий не видел, как он вошел, но как выходил, заметил;  видел,  что
тот удирает. Желая узнать, в чем дело, он подошел к тому же месту и, стоя, с
изумлением рассматривал найденный топор. Посланные находят Алипия одного; он
держит в руках топор, на стук которого они прибежали; его хватают, тащат  и,
хвастаясь, что поймали на месте преступления  вора,  в  сопровождении  толпы
людей, живших около форума, ведут представить судье.
     15. На этом и кончился урок. Ты  тут  же,  Господи,  пришел  на  помощь
невинности, свидетелем которой был один Ты. Когда его вели -  в  темницу  ли
или на пытку - с ним повстречался архитектор, бывший главным надзирателем за
общественными зданиями. Провожатые чрезвычайно  обрадовались  этой  встрече,
потому что, когда с форума что-то пропадало, то он неизменно подозревал их в
краже: пусть, наконец, он узнает, кто это делал. Человек  этот  часто  видел
Алипия в доме одного сенатора, к которому хаживал; он сразу же узнал Алипия;
взяв за руку, вывел из толпы, стал  расспрашивать,  почему  стряслась  такая
беда, и услышал, что произошло. Он приказал идти за  собою  всему  собранию,
грозно шумевшему и волновавшемуся. Подошли к дому юноши, совершившего кражу;
у ворот стоял раб. Был  это  совсем  мальчик;  ему  и  в  голову  не  пришло
испугаться за своего  хозяина,  а  рассказать  обо  всем  он  мог,  так  как
сопровождал хозяина на форуме.  Алипий  припомнил  его  и  сообщил  об  этом
архитектору. Тот показал рабу топор и спросил, чей он. "Наш",  -  тотчас  же
ответил он, и когда его стали расспрашивать, то он раскрыл и все остальное.
     Так перенесено было обвинение на этот дом к смущению толпы, собравшейся
было справлять триумф  над  Алипием;  будущий  проповедник  Слова  Твоего  и
церковный судья во многих делах ушел, обогатившись знанием и опытом.


X.

     16. Итак, я застал его в Риме; крепкие узы связывали его со мной, и  он
отправился в Медиолан, чтобы не покидать меня и на практике  применить  свое
значение права; тут он больше следовал желанию родителей, чем своему. Он уже
трижды был заседателем и  поражал  остальных  своим  бескорыстием;  его  еще
больше поражали люди, которым золото было дороже  честности.  Характер  его,
впрочем, подвергали испытанию не только соблазны стяжания, но и жало страха.
     В Риме был он асессором при комите, ведавшем италийскими финансами. Был
там в это время один могущественнейший  сенатор;  многих  связал  он  своими
благодеяниями или подчинил страхом. Он захотел, пользуясь, как обычно, своим
могуществом,   дозволить   себе   нечто,   законом   иедозволенное;   Алипий
воспротивился. Ему пообещали награду, он посмеялся; пригрозили - он  презрел
угрозы. Все удивлялись этой необыкновенной душе, которая не  желала  себе  в
друзья и  не  боялась,  как  недруга,  человека,  широко  известного  своими
бесчисленными возможностями и  покровительствовать  и  вредить.  Комит,  при
котором Алипий состоял в советниках, хотя и сам был против,  он  не  отвечал
сенатору открытым отказом: он сваливал вину на Алипия, уверяя,  что  тот  ве
позволяет ему дать согласие; и на самом деле, если бы комит сам уступил,  то
Алипий его бы покинул. Одно только пристрастие к науке  чуть  не  соблазнило
его: он  мог  на  судейские  средства  заказывать  себе  книги.  Обдумав  по
справедливости, он, однако, повернул решение свое на лучшее,  рассудив,  что
выше правда, которая запрещает, чем власть, которая разрешает.  Это  мелочь,
но "верный в малом и во многом верен". Не может быть пустым слово,  исшедшее
из уст Истины Твоей: "Если вы в неправедном богатстве  не  были  верны,  кто
поверит вам истинное? и если в чужом не были верны, кто даст вам ваше?".
     Таков был человек,  разделявший  тогда  мою  жизнь  и  вместе  со  мной
колебавшийся, какой образ жизни ему избрать.
     17. Небридий оставил родину, находившуюся по соседству с Карфагеном,  и
самый  Карфаген,  где  он  постоянно  бывал,  оставил  прекрасную  отцовскую
деревню, оставил родной дом и мать, которая не собиралась следовать за  ним,
и прибыл в Медиолан только для того, чтобы не расставаться со мной в  пылком
искании  истины  и  мудрости:  горячий  искатель  счастливой  жизни,  острый
исследователь труднейших вопросов, он, как и я, вздыхал, как и  я,  метался.
Нас было трое голодных, дышавших воздухом общей  нищеты,  "ожидая  от  Тебя,
чтобы Ты дал им пищу во благовремение". При  всяком  горьком  разочаровании,
сопровождавшем, по милосердию Твоему, наши мирские дела,  мы  искали  смысла
своих страданий, и ничего в темноте не видели. Мы отворачивались, вздыхая, и
говорили: "доколе же?" Мы часто говорили это и, говоря так, продолжали жить,
как жили, потому что перед нами не маячило ничего  верного,  ухватившись  за
что, мы оставили бы нашу прежнюю жизнь.


XI.

     18. Я больше всего удивлялся, с тоской припоминая,  как  много  времени
прошло с  моих  девятнадцати  лет,  когда  я  впервые  загорелся  любовью  к
мудрости. Я предполагал, найдя ее,  оставить  все  пустые  желания,  тщетные
надежды и лживые увлечения. И вот мне уже шел тридцатый год, а  я  оставался
увязшим в той же  грязи,  жадно  стремясь  наслаждаться  настоящим,  которое
ускользало и рассеивало меня. Я говорил: "Завтра я найду ее, вот она  воочию
предстанет передо мной, я удержу ее: вот придет Фавст и  все  объяснит".  О,
великие академики! О том, как жить, ничего  нельзя  узнать  верного!  Давай,
однако, поищем прилежнее и не будем отчаиваться. Вот уже то, что казалось  в
церковных книгах нелепым, вовсе  не  нелепо;  это  можно  понимать  иначе  и
правильно. Утвержусь на той ступени, куда ребенком поставили меня  родители,
пока не найду  явной  истины.  Но  где  искать  ее?  Когда  искать?  Некогда
Амвросию; некогда читать  мне.  Где  искать  самые  книги?  Откуда  и  когда
доставать? У кого брать?
     Нет, надо все-таки распределить часы, выбрать время для спасения  души.
Великая надежда уже появилась у меня: православная вера не учит так,  как  я
думал и в чем ее попусту обвинял: люди, сведущие в  ней,  считают  нечестием
верить, что Бог ограничен очертанием  человеческого  тела.  И  я  сомневаюсь
постучать,  чтобы  открылось  и  остальное.  Утренние  часы  заняты  у  меня
учениками, а что делаю я в остальные? Почему не заняться этими вопросами? Но
когда же ходить мне на поклон к влиятельным. друзьям,  в  чьей  поддержке  я
нуждаюсь? Когда  приготовлять  то,  что  покупают  ученики?  Когда  отдыхать
самому, отходя душой от напряженных забот?
     19. Прочь все; оставим эти пустяки; обратимся только к поискам  Истины.
Жизнь жалка; смертный час неизвестен. Если он подкрадется внезапно, как уйду
я отсюда? где выучу то, чем пренебрег здесь? и  не  придется  ли  мне  нести
наказание за это пренебрежение? А что,  если  смерть  уберет  все  тревожные
мысли и покончит.со всем? надо и это исследовать. Нет, не будет так. Не зря,
не попусту по всему миру разлилась христианская вера  во  всей  силе  своего
высокого авторитета. Никогда не было бы совершено для  нас  с  Божественного
изволения так много столь великого, если бы со смертью тела исчезала и душа.
Что же медлим, оставив мирские надежды, целиком обратиться на поиски Бога  и
блаженной жизни?
     Подожди: и этот мир сладостен, в нем  немало  своей  прелести,  нелегко
оборвать тягу к нему, а стыдно ведь будет опять к нему вернуться.  Много  ли
еще мне надо, чтобы достичь почетного звания! А чего здесь больше желать?  У
меня немало влиятельных друзей;  если  и  не  очень  нажимать  и  не  хотеть
большего, то хоть должность правителя провинции я могу получить. Следует мне
найти  жену  хоть  с  небольшими  средствами,  чтобы  не  увеличивать  своих
расходов. Вот и предел моих желаний. Много великих  и  достойных  подражания
мужей вместе с женами предавались изучению мудрости.
     20. Пока я это говорил и переменные ветры бросали мое сердце  то  сюда,
то туда, время проходило, я медлил обратиться  к  Богу  и  со  дня  на  день
откладывал жить в Тебе, но не откладывал ежедневно  умирать  в  себе  самом.
Любя счастливую жизнь, я боялся найти ее там, где  она  есть:  я  искал  ее,
убегая от нее. Я полагал  бы  себя  глубоко  несчастным,  лишившись  женских
объятий, и не думал, что эту немощь может излечить  милосердие  Твое:  я  не
испытал его. Я верил, что воздержание  зависит  от  наших  собственных  сил,
которых я за собой не замечал; я не знал, по  великой  глупости  своей,  что
написало: "Никто не может быть воздержанным, если  не  дарует  Бог".  А  Ты,
конечно, даровал бы мне это, если бы стон  из  глубины  сердца  поразил  уши
Твои, и я с твердой верой переложил бы на Тебя заботу свою.


XII.

     21. Удерживая меня от женитьбы,  Алипий  упорно  твердил,  что  если  я
женюсь, то мы никоим образом не сможем жить вместе,  в  покое  и  досуге,  в
любви к мудрости, согласно нашему давнишнему желанию.  Сам  он  был  в  этом
отношении даже тогда на удивление чистым человеком: на пороге  юности  узнал
он плотскую связь, но порвал с ней; от нее у него  остались  скорее  боль  и
отвращение, и с тех пор он жил в строгом воздержаний. Я  же  спорил  с  ним,
приводя в пример женатых людей, которые служили мудрости, были угодны Богу и
оставались верными и преданными друзьями. Мне, конечно, далеко  было  до  их
душевного величия: скованный плотским недугом, смертельным и  сладостным,  я
волочил мою цепь, боясь ее развязать,  и  отталкивал  добрый  совет  и  руку
развязывающего, словно прикосновение  к  ране.  Больше  того:  моими  устами
говорил с самим Алипием змей;  из  моих  слов  плел  он  заманчивые  сети  и
расставлял их на дороге, чтобы в них  запутались  эти  честные  и  свободные
ноги.
     22. Алипий удивлялся  тому,  насколько  я  увяз  в  липком  клее  этого
наслаждения  (а  он  высоко  меня  ставил),  ибо  всякий   раз,   когда   мы
разговаривали друг с другом по этому поводу, я утверждал, что никоим образом
не смогу прожить холостым. Видя его удивление, я  стал  защищаться,  говоря,
что существует  большая  разница  между  тем,  что  он  испытал  украдкой  и
мимоходом, чего он почти не  помнит  и  чем  поэтому  так  легко,  вовсе  не
тяготясь,  пренебрегает,  и  моей  длительной,  обратившейся  в   сладостную
привычку, связью. Если бы сюда добавить и честное имя супружества, то нечего
бы ему и удивляться, почему я не в  силах  презреть  такую  жизнь.  В  конце
концов Алипий сам захотел вступить в брак,  уступая  отнюдь  не  жажде  этих
наслаждений, а из любопытства. Он говорил, что  хочет  узнать,  что  же  это
такое, без чего моя жизнь, ему вообще нравившаяся, кажется мне не жизнью,  а
мукой. Душа, свободная от