подобающими почестями в Амвросневу  базилику:  исцелялись  не
только мучимые нечистыми духами (сами демоны сознавались в своем поражении);
один медиоланец, слепой в  течение  многих  лет  и  хорошо  известный  всему
городу,стал расспрашивать, почему так буйно ликует народ, и,  узнав,  в  чем
дело, вскочил и попросил своего поводыря отвести его  туда.  Приведенный  на
место, он добился разрешения подойтии прикоснуться платком к  носилкам,  где
покоились те, о ком сказано "дорога в очах  Господних  смерть  святых  Его".
Затем он поднес платок к глазам  своим,  и  они  сразу  открылись.  Об  этом
разнеслась молва. Тебе возносили хвалы, горячие, сиявшие  радостью;  поэтому
противница Твоя, хотя и не приникла к здравой вере, но подавила в душе своей
неистовость в преследованиях. Благодарю Тебя, Боже мой. Откуда и куда  повел
Ты воспоминания мои? чтобы я исповедал Тебе,  о  каких  великих  событиях  я
забыл; даже тогда, когда так благоухал  "аромат  благовоний  Твоих",  мы  не
кинулись к Тебе. Потому я так и плакал за пением Твоих гимнов; давно вздыхал
я о Тебе и наконец вдохнул веяние ветра, насколько  проникал  он  в  дом  из
травы.


VIII.

     17. "Ты, Кто позволяешь жить вместе людям  единодушным",  ввел  в  наше
общество Эводия, молодого человека из нашего муниципия. Он служил  в  тайной
полиции, раньше нас обратился к Тебе, крестился и, оставив  мирскую  службу,
вооружился для Твоей. Мы были вместе и вместе  собирались  пребыть  в  нашем
святом решении. Мы обдумывали, в каком  месте  лучше  нам  служить  Тебе,  и
решили все разом вернуться в Африку. Когда мы были в Остии  на  Тибре,  мать
скончалась.
     Я  многое  пропускаю,  потому  что  очень  тороплюсь.  Прими,  Господи,
исповедь мою и благодарность, пусть и безмолвную, за бесчисленные дела Твои.
Но я не пройду мимо того, что родилось в  душе  моей  к  этой  слуге  Твоей,
которая родила меня телом для этого  преходящего  света,  и  сердцем  -  для
вечного. Я буду говорить о Твоих дарах ей, не о  ее  собственных  качествах.
Она не сама себя создала и не сама себя воспитала:  Ты  сотворил  ее,  и  ни
отец, ни мать не знали, какой она будет. Ее наставила в страхе  Твоем  розга
Христа Твоего, руководство Единого Твоего в семье верной, члены которой были
добрыми членами Церкви Твоей. За старательное воспитание свое она  не  столь
хвалила мать свою, сколь некую престарелую служанку, которая носила еще отца
ее на спине, как обычно носят  малышей  девочки  постарше.  За  это,  за  ее
старость и чистые нравы пользовалась она  в  христианском  доме  почетом  от
хозяев. Потому и  поручена  ей  была  забота  о  хозяйских  дочерях,  и  она
старательно несла ее. Полная святой строгости  и  неумолимая  в  наказаниях,
когда они требовались, была она в наставлениях рдзумна и рассудительна. Она,
например, разрешала девочкам, невзирая  на  жгучую  жажду,  пить  даже  воду
только  во  время  очень  умеренного  обеда  за  родительским  столом.   Она
остерегала их от худой привычки разумным  словом:  "сейчас  вы  пьете  воду,
потому что не распоряжаетесь вином, а когда в мужнем доме станете  хозяйками
погребов и кладовок, вода вам может опротиветь, а привычка к питью останется
в силе". Таким образом, разумно поучая и властно приказывая, обуздывала  она
жадность нежного возраста и даже  жажду  у  девочек  удерживала  в  границах
умеренности: пусть не прельщает их то, что непристойно.
     18. И, однако, незаметно подползла к матери моей, как рассказывала мне,
сыну, слуга Твоя - подползла страсть к вину.Родители обычно приказывали  ей,
как девушке воздержанной,  доставать  вино  из  бочки.  Опустив  туда  через
верхнее отверстие сосуд, она прежде чем перелить это чистое вино в  бутылку,
краем губ чуть-чуть отхлебывала его: больше она не могла, так как вино ей не
нравилось. И делала она это вовсе не по склонности к пьянству, а от избытка,
кипящих сил, ищущих выхода в мимолетных  проказах;  их  обычно  подавляет  в
отроческих душах глубокое уважение к старшим.
     И вот, прибавляя к этой ежедневной капле ежедневно по капле -  а  "тот,
кто пренебрегает малым, постепенно падает" - она докатилась до того,  что  с
жадностью почти полными кубками стала  поглощать  неразбавленное  вино.  Где
была тогда проницательная старушка и ее неумолимые запреты? Разве что-нибудь
может одолеть тайную болезнь нашу, если Ты, Господи, не бодрствуешь над нами
со Своим врачеванием? Нет отца, матери и воспитателей, но присутствуешь  Ты,
Который нас создал. Который зовешь нас. Который даже через... людей  делаешь
доброе, чтобы спасти душу. Что же  сделал  Ты  тогда.  Боже  мой?  Чем  стал
лечить? Чем исцелил? Не извлек ли Ты грубое и острое бранное слово из  чужих
уст, как врачебнцй нож, вынутый из неведомых запасов Твоих, и не отрезал  ли
одним ударом все гнилое? Служанка, ходившая обычно вместе с  ней  за  вином,
споря, как это бывает, с младшей хозяйкой с глазу на глаз,  упрекнула  ее  в
этом проступке и с едкой издевкой назвала"горькой пьяницей". Уязвленная этим
уколом, она оглянулась на свою скверну,  тотчас  же  осудила  ее  и  от  нее
избавилась.
     Так друзья, льстя, развращают, а враги, браня, обычно  исправляют.  Ты,
однако, воздаешь им не за то, что делаешь через них, а за их намерения. Она,
рассердившись, хотела не излечить младшую хозяйку, а вывести ее  из  себя  -
тайком, потому ли, что так уже подошло и с местом и со временем  ссоры,  или
потому, что сама она боялась  попасть  в  беду  за  поздний  донос.  Ты  же,
Господи, правящий всем, что есть на небесах и на  земле,  обращающий  вспять
для целей Своих водные пучины и подчиняющий Себе буйный  поток  времени.  Ты
безумием одной души исцелил другую. Если кто  словом  своим  исправил  того,
кого он хотел исправить, пусть он,  после  моего  рассказа,  не  приписывает
этого исправления своим силам.


IX.

     19. Воспитанная в целомудрии и воздержании, подчиняясь родителям скорее
из послушания Тебе, чем Тебе из послушания родителям, она, войдя  в  брачный
возраст,  вручена  была  мужу,  служила  ему,  как  господину,  и  старалась
приобрести его для Тебя. О Тебе говорила  ему  вся  стать  ее,  делавшая  ее
прекрасной для мужа: он ее  уважал,  любил  и  удивлялся  ей.  Она  спокойно
переносила его измены; никогда по этому поводу не было у нее с  мужем  ссор.
Она ожидала, что Ты умилосердишься над ним, и, поверив  в  Тебя,  он  станет
целомудрен. А кроме того был он человеком чрезвычайной доброты  и  неистовой
гневливости. И она знала, что не надо противоречить  разгневанному  мужу  не
только делом, но даже словом. Когда  же  она  видела,  что  он  отбушевал  и
успокоился, она объясняла ему свой поступок; бывало ведь, что  он  кипятился
без толку. У многих женщин, мужья которых были гораздо  обходительнее,  лица
бывали обезображены синяками от пощечин; в  дружеской  беседе  обвиняли  они
своих мужей, а она их язык; будто в шутку давала она им серьезный  совет:  с
той минуты, как они услышали чтение брачного контракта, должны  они  считать
его документом, превратившим их в служанок; памятуя о  своем  положении,  не
должны они заноситься перед своими господами.  Зная,  с  каким  лютым  мужем
приходится ей жить, они удивлялись: не  слыхано  и  не  видано  было,  чтобы
Патриций  побил  жену  или  чтобы  они  повздорили  и  хоть  на  один   день
рассорились. Они дружески расспрашивали ее, в  чем  причина;  она  учила  их
своему обычаю, о котором я упомянул  выше.  Усвоившие  его  благодарили,  не
усвоившие терпели поношение.
     20.  Нашептывания  дурных  служанок  сначала  восстановили  против  нее
свекровь, но  мать  моя  услужливостью,  неизменным  терпением  и  кротостью
одержала над ней такую победу, что та  сама  пожаловалась  сыну  на  сплетни
служанок, нарушавших в доме мир между ней и невесткой, и потребовала для них
наказания. После того, как он, слушаясь матери,  заботясь  о  порядке  среди
рабов и о согласии в семье,  высек  выданных  по  усмотрению  выдавшей,  она
пригрозила, что на такую же награду от нее должна рассчитывать каждая, если,
думая угодить, станет ей наговаривать на невестку. Никто уже не осмеливался,
и они зажили в достопамятном сладостном дружелюбии.
     21. "Господи, милующий меня!" Ты послал этой доброй служанке  Твоей,  в
чреве которой создал меня, еще один великий дар. Где только не ладили  между
собой и ссорились, там она появлялась - где могла - умиротворительницей. Она
выслушивала от обеих сторон взаимные,  многочисленные  и  горькие,  попреки,
какие обычно изрыгает душа, раздувшаяся и  взбаламученная  ссорой.  И  когда
присутствующей приятельнице изливалась вся кислота непереваренной злости  на
отсутствующую неприятельницу, то мать моя сообщала  каждой  только  то,  что
содействовало  примирению   обеих.   Я   счел   бы   это   доброе   качество
незначительным, если  бы  не  знал,  по  горькому  опыту,  что  бесчисленное
множество  людей  (тут  действует  какая-то  страшная,  широко   разлившаяся
греховная  зараза)  не  только  передает  разгневанным   врагам   слова   их
разгневанных врагов, но еще добавляет к ним то, что и  не  было  сказано.  А
ведь следовало бы человеку человечному не  то  что  возбуждать  и  разжигать
злыми словами  человеческую  вражду,  а,  наоборот,  стремиться  угасить  ее
словами добрыми. Такова была мать моя; Ты поучал ее в сокровенной  школе  ее
сердца.
     22. И вот, наконец, приобрела она Тебе своего  мужа  на  последок  дней
его; от него, христианина, она уже не плакала над тем, что терпела от  него,
нехристианина. Была она слугой служителей Твоих. Кто  из  них  знал  ее,  те
восхваляли, чтили и любили в ней Тебя, ибо чувствовали  присутствие  Твое  в
сердце ее: о нем свидетельствовала ее святая жизнь. Она "была  женой  одного
мужа, воздавала родителям своим, благочестиво вела дом свой, усердна была  к
добрым делам"'. Она воспитывала  сыновей  своих,  мучаясь,  как  при  родах,
всякий раз, когда видела, что они сбиваются с Твоего пути.
     И напоследок - Ты позволяешь  ведь  по  милости  Своей  называться  нам
служителями Твоими - о всех нас, живших до успения ее в  дружеском  союзе  и
получивших благодать Твоего Крещения, она заботилась так, словно все мы были
ее детьми, и служила нам так, словно были мы ее родителями.


X.

     23. Уже навис день исхода ее из этой жизни; этот день знал Ты, мы о нем
не ведали. Случилось - думаю, тайной Твоей заботой, - что мы с ней  остались
вдвоем; опершись на подоконник, смотрели мы из окна на внутренний садик того
дома,  где  жили  в  Остии.  Усталые  от  долгого  путешествия,  наконец   в
одиночестве, набирались мы сил для плавания. Мы сладостно беседовали  вдвоем
и, "забывая прошлое, устремлялись к тому, что перед нами",  спрашивали  друг
друга, пред лицом Истины, - а это Ты, - какова будущая вечная жизнь  святых,
- "не видел того глаз, не слышало ухо и не приходило то на сердце  человеку"
-  но  устами  сердца  жаждали  мы  приникнуть  к  струям  Твоего  Небесного
источника, "Источника жизни, который у Тебя", чтобы, обрызганные его  водой,
в меру нашего постижения, могли бы как-нибудь обнять мыслью ее величие.
     24. Когда в беседе нашей пришли мы  к  тому,  что  любое  удовольствие,
доставляемое телесными чувствами, осиянное любым земным светом, не  достойно
не только сравнения с радостями той жизни, но даже упоминания рядом с  ними,
то, возносясь к Нему Самому сердцем, все более разгоравшимся,  мы  перебрали
одно за другим все создания Его и дошли до самого  неба,  откуда  светят  на
землю солнце, луна и звезды. И, войдя в себя, думая  и  говоря  о  творениях
Твоих и удивляясь им, пришли мы к душе нашей и вышли из нее,  чтобы  достичь
страны неиссякаемой полноты, где Ты вечно питаешь Израиля пищей истины,  где
жизнь есть та мудрость, через Которую возникло все, что есть, что было и что
будет. Сама она не возникает, а остается такой, какова есть,  какой  была  и
какой всегда будет. Вернее: для нее нет "была"  и  "будет",  а  только  одно
"есть", ибо она вечна, вечность же не знает "было"  и  "будет".  И  пока  мы
говорили о ней и жаждали ее, мы чуть прикоснулись к ней всем трепетом нашего
сердца. И вздохнули и оставили там "'начатки духа"*  и  вернулись  к  скрипу
нашего языка, к словам, возникающим и исчезающим. Что подобно Слову  Твоему,
Господу нашему, пребывающему в Себе, не стареющему и все обновляющему!
     25,  Мы  говорили:  "если  в  ком  умолкнет  волнение  плоти,  умолкнут
представления о земле, водах и воздухе, умолкнет и  небо,  умолкнет  и  сама
душа и выйдет из  себя,  о  себе  не  думая,  умолкнут  сны  и  воображаемые
откровения, всякий язык, всякий знак и все, что проходит и  возникает,  если
наступит полное молчание, - (если слушать, то-они все говорят: "не  сами  мы
себя создали; нас создал Тот, Кто пребывает врчно") - если они, сказав  это,
замолкнут, обратив слух к Тому, Кто их создал, и заговорит Он Сам, один - не
через них, а прямо от Себя, да услышим слово Его, не из плотских уст,  не  в
голосе ангельском, не в грохоте бури, не  в  загадках  и  подобиях,  но  Его
Самого, Которого любим в созданиях Его; да услышим Его Самого - без  них,  -
как сейчас, когда мы вышли из себя и быстрой мыслью  прикоснулись  к  Вечной
Мудрости, над всем пребывающей; если такое состояние могло бы  продолжиться,
а все низшие  образы  исчезнуть,  и  она  одна  восхитила  бы,  поглотила  и
погрузила в глубокую радость своего созерцателя - если вечная жизнь  такова,
какой была эта минута постижения, о котором мы вздыхали, то разве это не то,
о чем сказано: "Войди в радость господина Твоего"? когда это будет? не тогда
ли, когда "все воскреснем, но не все изменимся"?
     26. Я говорил это, если и не так и не  этими  словами,  то  Ты  знаешь,
Господи, что в тот день, когда  мы  беседовали,  ничтожен  за  этой  беседой
показался нам этот мир со всеми его наслаждениями, и мать оказала мне: "Сын!
что до меня, то в этой жизни мне уже все не в сладость. Я не знаю,  что  мне
здесь еще делать и зачем здесь быть;  с  мирскими  надеждами  у  меня  здесь
покончено. Было только одно, почему я хотела еще задержаться в  этой  жизни:
раньше чем умереть, увидеть тебя православным христианином.  Господь  одарил
меня полнее: дал увидеть тебя Его рабом, презревшим земное счастье. Что  мне
здесь делать?"


XI.

     27. Не помню, что я ей ответил, но не прошло и пяти дней  или  немногим
больше, как она Слегла в лихорадке. Во время болезни  она  в  какой-то  день
впала в обморочное состояние и  потеряла  на  короткое  время  сознание.  Мы
прибежали, но она скоро пришла в себя, увидела меня и  брата,  стоявших  тут
же, и сказала, словно ища что-то: "где я была?" Затем,  видя  нашу  глубокую
скорбь, сказала: "Здесь похороните вы мать вашу". Я молчал, сдерживая слезы.
Брат мой что-то сказал, желая ей не  такого  горького  конца;  лучше  бы  ей
умереть не в чужой земле, а на родине. Услышав  это,  она  встревожилась  от
таких его мыслей, устремила на него недовольный взгляд и, переводя глаза  на
меня, сказала: "посмотри, что он говорит!",  а  затем  обратилась  к  обоим:
"положите это тело, где придется; не беспокойтесь о  нем;  прошу  об  одном:
поминайте меня у алтаря Господня, где  бы  вы  ни  оказались".  Выразив  эту
мысль, какими она смогла словами,  она  умолкла,  страдая  от  усиливавшейся
болезни.
     28. Я же, думая о дарах Твоих, Боже Невидимый, которые Ты вкладываешь в
сердца верных Твоих, - они дают дивную жатву - радовался и благодарил  Тебя:
я ведь знал и помнил, как она волновалась и беспокоилась о своем погребении,
все предусмотрела и приготовила место рядом с могилой мужа. Так как они жили
очень согласно, то  она  хотела  (человеческой  душе  трудно  отрешиться  от
земного) еще добавки к такому счастью: пусть бы люди вспоминали: "вот как ей
довелось: вернулась из заморского путешествия и теперь прах  обоих  супругов
прикрыт одним прахом". Я не знал, когда по совершенной благости Твоей  стало
исчезать в ее сердце это пустое желание. Я радовался и удивлялся, видя такою
свою мать, хотя, правда, и в той нашей беседе у окошка, когда  она  сказала:
"Что мне здесь делать?", не видно было, чтобы она желала умереть на  родине.
После уже я услышал, что, когда мы были в Остии.она однажды  доверчиво,  как
мать, разговорилась с моими друзьями о презрении к  этой  жизни  и  о  благе
смерти. Меня при этой беседе не  было,  они  же  пришли  в  изумление  перед
мужеством женщины (Ты ей дал его) и спросили, неужели ей не страшно оставить
свое тело так далеко от родного города. "Ничто не далеко от Бога, - ответила
она, - и нечего бояться, что  при  конце  мира  Он  не  вспомнит,  где  меня
воскресить".
     Итак, на девятый день болезни своей, на  пятьдесят  шестом  году  жизни
своей и  на  тридцать  третьем  моей,  эта  верующая  и  благочестивая  душа
разрешилась от тела.


XII.

     29. Я закрыл ей глаза, и великая печаль влилась в сердце мое и захотела
излиться в слезах. Властным велением души заставил я глаза  свои  вобрать  в
себя этот источник и остаться совершенно сухими. И было мне  в  этой  борьбе
очень плохо. Когда мать испустила дух, Адеодат, дитя,  жалобно  зарыдал,  но
все мы заставили его замолчать. И таким же образом что-то  детское  во  мне,
стремившееся излиться в рыданиях этим юным  голосом,  голосом  сердца,  было
сдержано и умолкло.  Мы  считали,  что  не  подобает  отмечать  эту  кончину
слезными жалобами и стенаниями: ими  ведь  обычно  оплакивают  горькую  долю
умерших и как бы полное их исчезновение. А для нее смерть не была горька, да
вообще для нее и не было смерти. Об этом непреложно свидетельствовали  и  ее
нравы и "вера нелицемерная".
     30. Что же так тяжко  болело  внутри  меня?  Свежая  рана  оттого,  что
внезапно оборвалась привычная, такая сладостная и милая,  совместная  жизнь?
Мне отрадно было вспомнить, что в этой последней болезни, ласково  благодаря
меня за мои услуги, называла она меня  добрым  сыном  и  с  большой  любовью
вспоминала, что никогда не слышала она от меня  брошенного  ей  грубого  или
оскорбительного слова. А разве, Боже мой. Творец наш, разве можно сравнивать
мое  почтение  к  ней  с  ее  служением  мне?  Лишился  я  в   ней   великой
утешительницы, ранена была душа  моя,  и  словно  разодрана  жизнь,  ставшая
единой; ее жизнь и моя слились ведь в одно.
     31. Мы удержали мальчика от плача; Эводий взял псалтирь и запел псалом,
который мы подхватили всем домом: "милосердие и  правду  Твою  воспою  Тебе,
Господи"; услышав, что происходит, сошлось много братьев и верующих  женщин.
Те, на чьей это было обязанности, стали по обычаю  обряжать  тело;  я  же  в
стороне, где мог это делать пристойно, рассуждал с людьми, решившими меня не
покидать, о том, что приличествовало этому часу, и лекарством истины пытался
смягчить мои муки, Тебе ведомые,  неизвестные  им,  внимательным  слушателям
моим, думавшим, что я не чувствую никакой боли. Я же в уши Твои -  никто  из
них меня не слышал - кричал на себя за свою слабость, ставил плотину  потоку
моей скорби, и она будто подчинялась мне, а затем несла меня со  всей  своей
силой, хотя я и не позволял слезам прорваться, а выражению лица  измениться;
но я знал, что я подавляю в сердце своем. А так как  меня  сильно  угнетало,
что меня так потрясает смерть, которая по  должному  порядку  и  по,  участи
человеческой приходит неизбежно, то еще другой болью болел я  в  боли  моей,
томясь двойной печалью.
     32. Тело было вынесено, мы пошли и вернулись без  слез.  При  молитвах,
которые излили мы Тебе, когда предложена была за нее  Искупительная  Жертва,
и, по обычаю тех мест, тело до положения в гроб лежало около него, даже  при
этих молитвах я не заплакал. Весь день втайне тяжко скорбел я и  в  душевном
смятении, как мог, просил Тебя исцелить боль мою. Ты не делал этого,  думаю,
чтобы хоть на этом одном примере запечатлеть в памяти моей, как крепки  цепи
привычки даже для души, уже не