прилежно
творившей милостыню, охотно служившей служителям Твоим, не  пропускавшей  ни
одного дня, чтобы не принести жертву к Твоему алтарю; дважды в день, утром и
вечером, неизменно приходившей в  церковь  Твою  не  для  пустых  сплетен  и
старушечьей болтовни, а чтобы услышать Тебя в словах Твоих и быть услышанной
Тобой в молитвах своих. Такою создала  ее  благодать  Твоя.  Ее  ли  слезами
пренебрег бы Ты, ее ли бы оттолкнул и не подал ей помощи, когда она  просила
у Тебя не золота и серебра,  не  бренных  и  преходящих  благ,  а  душевного
спасения сыну? Нет, Господи, нет. Ты находился тут, Ты слышал  ее  и  сделал
все так, как это было предопределено Тобою. Невозможно, чтобы  Ты  обманывал
ее в тех видениях и ответах Твоих, из которых я одни упоминал, а  другие  не
упоминал  и  которые  она  хранила  верным  сердцем  и,  постоянно   молясь,
предъявляла Тебе, как собственноручное Твое обязательство.  И  Ты  удостоил,
"ибо во веки милость Твоя", перед теми, кому Ты  отпускаешь  все  долги  их,
оказаться должником, обязанным исполнять обещания свои.


X.

     18. Итак, Ты исцелил меня от этой болезни и спас сына  служанки  Твоей,
пока  еще  только  телесно,  чтобы  было  кому   даровать   спасение   более
действительное и надежное. Я и в  Риме  опять  связался  с  этими  "святыми"
обманутыми обманщиками, и на этот раз не только со  "слушателями",  в  числе
которых находился и тот человек, в чьем доме я хворал и выздоровел, но  и  с
теми, кого они зовут "избранными". Мне до сих пор еще казалось, что  это  не
мы грешим, а грешит в нас какая-то другая природа; гордость моя  услаждалась
тем, что я не причастен вине, и если я  делал  что-нибудь  худое,  то  я  не
исповедовался в своем проступке, чтобы "Ты исцелил душу Мою, ибо согрешил  я
пред Тобою" , мне лестно было извинять себя и обвинять  что-то  другое,  что
было со мной и в то же время мною не было. На самом же  деле  я  представлял
собою нечто цельное, но мое нечестие разделило меня и поставило против  меня
же самого: неизлечимее был грех, потому что я не считал  себя  грешником,  и
окаянной неправдой,  Всемогущий,  было  желать,  чтобы  Ты  скорее  оказался
побежден во мне на погибель мою, чем я Тобою во спасение мое. Ибо еще "Ты не
положил, Господи, охрану устам моим и не оградил двери  уст  моих,  дабы  не
уклонилось сердце мое к словам лукавым для извинения дел греховных вместе  с
людьми, делающими беззаконие", поэтому я и  общался  с  их  "избранными".  Я
отчаялся уже, однако, в том, что могу найти полезное  в  их  лживом  учении,
которым решил удовольствоваться, если не найду ничего  лучшего;  небрежно  и
кое-как я за него держался.
     19. У меня зародилась даже мысль, что наиболее разумными были философы,
именуемые академиками, считавшие, что все подлежит  сомнению  и  что  истина
человеку вообще недоступна. Мне казалось, как и всем, что они именно  так  и
думали; их намерение было мне еще непонятно. Я не упускал случая подавить  в
моем хозяине чрезмерную доверчивость, с которой он,  я  видел,  относился  к
сказкам, наполняющим манихейские книги. Я продолжал, однако,  быть  ближе  к
манихеям и дружнее с ними, чем с людьми, стоявшими  вне  этой  ереси.  Я  не
защищал ее уже с прежним пылом, и, однако, близость с манихеями (а много  их
укрывалось в Риме) делала меня ленивее на поиски другого, тем более,  что  я
отчаялся, Господи неба и земли, Творец всего видимого и невидимого, найти  в
Церкви Твоей истину, от которой они меня  отвратили:  мне  казалось  великим
позором верить, что Ты имел человеческую плоть и  был  заключен  в  пределы,
ограниченные нашей телесной оболочкой. А так  как,  желая  представить  себе
Бога моего, я не умел представить себе ничего иного, кроме телесной величины
- мне и казалось, что ничего бестелесного вообще и не существует, - то это и
было  главной  и,  пожалуй,   единственной   причиной   моего   безысходного
заблуждения.
     20. Поэтому и зло мыслил я  как  такую  же  субстанцию,  представленную
темной и бесформенной величиной, - то плотной, которую они называли  землей,
то редкой и тонкой, как воздух; они воображали, что это злой дух,  ползающий
до этой земле. И так как даже мое жалкое благочестие заставляло меня верить,
что ни одно злое существо не могло быть создано благим Богом, то я и  решил,
что  существуют  две  величины,  одна  другой   противоположные,   обе   они
бесконечны, только злая поуже, а добрая пошире. Это тлетворное начало влекло
за собой и другие мои богохульства. Когда  душа  моя  пыталась  вернуться  к
православной вере, то меня отталкивало от нее, потому что мысли мои о ней не
соответствовали  тому,  чем  она  была   на   самом   деле.   Мне   казалось
благочестивее, Господи, Чье милосердие засвидетельствовано на  мне,  верить,
что Ты во всем безграничен, хотя в одном приходилось признать ограниченность
Твою  -  там,где  Тебе  противостояла  громада   зла.   Это   казалось   мне
благочестивее, чем считать, что Ты был ограничен во всех  отношениях  формой
человеческого тела. И мне казалось лучше верить  в  то,  что  Ты  не  создал
никакого зла (в невежестве своем я представлял его себе не только как  некую
субстанцию, но как субстанцию телесную, потому что и разум не  умел  мыслить
себе его иначе, как в виде тонкого тела, разлитого, однако, в пространстве),
чем верить, что от Тебя произошло то, что я считал злом. Самого же Спасителя
нашего, Единородного Сына Твоего, считал я как  бы  исшедшим  для  спасения,
нашего из самой светлой части вещества Твоего,  и  не  желал  верить  о  нем
ничему, кроме  своей  пустой  фантазии.  Я  думал,  что  он,  обладая  такою
природою, не мог родиться от Девы Марии, не смесившись с  плотью.  Смеситься
же с нею и не осквернишься казалось мне  невозможным  для  такого  существа,
какое я себе представлял. Поэтому я боялся верить, что Он воплотился,  чтобы
не быть вынуждену верить, что Он осквернился от плоти. Люди духовной  жизни,
если им доведется читать мою исповедь, ласково и  любовно  посмеются  сейчас
надо мной, но таким был я.


XI.

     21. Затем я считал, что в Твоем Писании невозможно защищать  те  части,
на которые манихеи нападали. Иногда,  правда,  я  хотел  обсудить  каждую  в
отдельности с кем-нибудь, кто был хорошо осведомлен в этих книгах, и узнать,
что он по этому поводу думает. Меня еще в Карфагене  поколебали  рассуждения
некоего Эллидия, открыто выступавшего против манихеев: его словам о  Писании
противостоять было трудно. Довод манихеев казался мне слабым тем более,  что
они неохотно доставали его из-под спуда перед всеми, а сообщали  только  нам
втайне: они говорили, что Новый Завет подделан какими-то людьми, захотевшими
привить к христианской вере иудейский закон, но сами не показывали ни одного
подлинного текста. А я, думая об этих  телесных  громадах,  словно  пленник,
задыхавшийся под их тяжестью, не мог перевести  дух  и  вздохнуть  чистым  и
прозрачным воздухом Твоей простой истины.


XII.

     22.  Я  прилежно  взялся  за  дело,  ради  которого  я  приехал:  начал
преподавать в Риме риторику и сперва собрал у себя дома несколько  учеников,
знакомство с которыми доставило мне и дальнейшую известность. И вот я узнаю,
что в Риме бывает то, чего в Африке мне  не  доводилось  испытывать:  здесь,
действительно, юные негодяи не ставили всего вверх дном - это я сам видел, -
но мне рассказывали о  другом:  "Вдруг,  чтобы  не  платить  учителю,  юноши
начинают между собой  сговариваться  и  толпой  переходят  к  другому.  Этим
нарушителям  слова  дороги  деньги;  справедливость  у  них  стоит  дешево".
Ненавидело таких сердце мое, хотя и не "совершенной ненавистью". Может быть,
я больше ненавидел их за то, что мне предстояло претерпеть от  них,  чем  за
вред, нанесенный другим. Такие люди, конечно, гадки: они  "преданы  разврату
вдали от Тебя"; из любви к быстротечным забавам и грязной наживе,  пачкающей
руку, которая ее берет, в погоне за этим ускользающим миром,  они  презирают
Тебя, Кто неизменно пребывает,  зовет  к  Себе  обратно  и  прощает  блудную
человеческую душу, возвращающуюся к Нему.  И  теперь  мне  ненавистны  такие
испорченные и развращенные люди, но я и люблю их, надеясь  исправить:  пусть
предпочтут деньгам науку, которой их  учат,  а  ей  Тебя,  Господи,  Истину,
преизбыток надежного блага и чистого мира. Тогда же я скорее не хотел  иметь
дело с ними, злыми передо мною, чем хотел, чтобы  они  стали  добрыми  перед
Тобой.


XIII.

     23. Поэтому, когда из Медиолана прислали к  префекту  Рима  с  просьбой
найти для их города учителя риторики и  разрешить  ему  проезд  на  казенных
лошадях, то я стал искать этого места  с  помощью  тех  же  самых  манихеев,
пьяных тщеславием, чтобы избавиться от них, от которых я и уезжал, о чем  ни
сам я, ни они не  подозревали.  Было  предложено  произнести  речь:  Симмах,
бывший тогда префектом, одобрил ее и отправил меня. Я приехал в  Медиолан  к
епископу Амвросию, к  одному  из  учших  людей,  известных  по  всему  миру,
благочестивому служителю Твоему, чьи  проповеди  неустанно  подавали  народу
Твоему "тук пшеницы Твоей, радовали  маслом,  опьяняли  трезвым  вином".  Ты
привел меня к нему без моего ведома, чтобы он привел меня  к  Тебе  с  моего
ведома.  Этот  Божий  человек  отечески  принял  меня  и  приветствовал  мое
переселение по-епископски. Я сразу полюбил  его,  сначала,  правда,  не  как
учителя истины, найти которую в твоей Церкви я отчаялся, но как человека  ко
мне благожелательного.Я прилежно слушал его беседы с народом не с той целью,
с какой  бы  следовало,  а  как  бы  присматриваясь,  соответствует  ли  его
красноречие своей славе, преувеличено ли оно похвалами или недооценено; я  с
величайшим  вниманием  ловил  его  слова   и   беззаботно   пренебрегал   их
содержанием. Я наслаждался прелестью его  речи,  более  ученой,  правда,  но
менее яркой и привлекательной по форме, чем речь Фавста.  По  содержанию  их
нельзя  было  и  сравнивать:  один  заблудился  в  манихейской  лжи;  другой
спасительно учил спасению. Но "далеко спасение от грешников",  каким  я  был
тогда, и, однако, исподволь и сам того не зная, приближался я к нему.


XIV.

     24. Хотя я и не старался изучить то, о чем он говорил, а  хотел  только
послушать, как он говорит (эта пустая забота о  словах  осталась  у  меня  и
тогда, когда я отчаялся, что человеку может быть открыта дорога к Тебе),  но
в душу мою разом со словами, которые я принимал радушно, входили и мысли,  к
которым я был равнодушен. Я не мог  отделить  одни  от  других.  И  когда  я
открывал сердце свое тому, что было сказано красно, то тут же входило в него
и то, что было сказано истинного - входило, правда, постепенно. Прежде всего
мне начало казаться, что эти мысли можно защищать, и я перестал думать,  что
только по бесстыдству  можно  выступать  за  православную  веру,  отстаивать
которую  против  манихейских  нападок,  по  моим  прежним   понятиям,   было
невозможно.  Особенно  подействовало  на   меня   неоднократное   разрешение
загадочных мест  Ветхого  Завета;  их  буквальное  донимание  меня  убивало.
Услышав объяснение многих текстов из этих книг в  духовном  смысле,  я  стал
укорять себя за то отчаяние, в которое пришел когда-то, уверовав,  что  тем,
кто презирает и осмеивает Закон и Пророков, противостоять вообще  нельзя.  Я
не думал, однако, что мне следует держаться церковного пути: у  православной
веры есть ведь свой ученые защитники, которые подробно и разумно опровергнут
то, чего я держался, раз защищающиеся стороны равны  по  силе.  Православная
вера не казалась мне побежденной, но еще не предстала победительницей.
     25. Тогда же я приложил все силы к тому, чтобы  попытаться  как-либо  с
помощью верных доказательств изобличить манихейскую  ложь.  Если  бы  я  мог
представить  себе  духовную  субстанцию,  то,  конечно,  все  их  построения
развалились бы, и я отбросил бы их прочь, но я не мог. Я  стал,  однако,  по
тщательном рассмотрении и сравнении, приходить к заключению, что большинство
философов гораздо вернее думали о самом мире и обо всей  природе,  доступной
нашим телесным чувствам. Итак, по примеру академиков (как  их  толкуют),  во
всем сомневаясь и ни к чему не пристав, я решил все же покинуть манихеев:  я
не считал возможным в этот период своих сомнений оставаться в секте, которой
я уже предпочел некоторых философов; этим  философам,  однако,  я  отказался
доверить  лечение  своей  расслабленной  души,  потому  что  они  не   знали
спасительного  имени  Христова.  И  я   решил   оставаться   катехуменом   в
Православной Церкви, завещанной мне родителями, пока  не  засветится  передо
мной что-то определенное, к чему я и направлю путь.


     I. Книга шестая


     1. Надежда моя от юности моей, где Ты был и куда удалился? Разве не  Ты
сотворил меня, не Ты отличил, от животных и сделал разумнее небесных птиц? а
я "ходил во мраке по скользким стезям"; я искал Тебя вне себя и  не  находил
"Бога сердца моего" и дошел "до глубины морской", разуверившись и отчаявшись
в том, что можно найти истину.
     Ко мне приехала моя мать, сильная своим благочестием;  она  последовала
за мной по суше и по морю, уповая на  Тебя  во  всех  опасностях.  Во  время
бедствий на  море  она  утешала  самих  моряков,  которые,  обычно,  утешают
путешественников, когда, незнакомые с морем, они приходят  в  смятение:  она
обещала им благополучное прибытие потому, что Ты обещал ей это в видении.
     Она нашла меня в большой опасности:  отыскать  истину  я  отчаялся.  От
сообщения моего, что я уже не манихей, но и не православный христианин,  она
не преисполнилась радости будто от нечаянного известия: мое жалкое положение
оставляло ее спокойной в этом отношении; она оплакивала меня, как  умершего,
но которого Ты должен воскресить;  она  представляла  Тебе  меня,  как  сына
вдовы, лежавшего на смертном одре, которому Ты сказал: "Юноша, тебе  говорю,
встань" - и он ожил и "стал говорить, и Ты отдал его  матери  его".  Поэтому
сердце ее не затрепетало в бурном восторге, когда она услышала,  что  уже  в
значительной части совершилось то, о чем она ежедневно со  слезами  молилась
Тебе; истины я еще не нашел, но ото лжи уже ушел. Будучи  уверена,  что  Ты,
обещавший целиком исполнить ее молитвы, довершишь  и  остальное,  она  очень
спокойно, с полной убежденностью ответила мне, что раньше, чем она уйдет  из
этой жизни, она увидит  меня  истинным  христианином:  она  верит  этому  во
Христе.
     Только это и сказала она мне; Тебе же, Источник милосердия,  воссылала,
еще чаще слезные молитвы, да ускоришь помощь Свою и  осветишь  потемки  мои.
Еще прилежнее ходила она в церковь и,  не  отрываясь,  слушала  Амвросия  "у
источника воды, текущей в жизнь вечную".  Она  любила  этого  человека,  как
ангела Божия, узнав, что это он довел меня пока что до сомнений и колебаний;
она уверенно ожидала, что я оправлюсь от  болезни  и  стану  здоров,  пройдя
через этот  промежуточный  и  самый  опасный  час,  который  врачи  называют
критическим.

II.

     2. Однажды, по заведенному в Африке порядку,  она  принесла  к  могилам
святых кашу, хлеб и чистое вино. Привратник не принял  их.  Узнав,  что  это
запрет епископа, она приняла его распоряжение так  послушно  и  почтительно,
что я сам удивился, как легко она стала осуждать собственный  обычай,  а  не
рассуждать о его запрете. Душа ее не лежала к выпивке, и любовь  к  вину  не
подстрекала ненавидеть истину,  как  это  бывает  с  большинством  мужчин  и
женщин, которых от трезвых напевов тошнит как пьяниц от воды. Она  приносила
корзину с установленной едой, которую следовало сначала  отведать,  а  потом
раздать, а для себя оставляла только один маленький кубок, разведенный водой
по ее трезвенному вкусу. Из него и отпивала она в знак  уважения  к  обычаю;
если надобно было таким же образом почтить память многих  почивших,  то  она
обносила этот самый кубок по всем могилам; понемногу прихлебывая  не  только
очень жидкое, но и очень теплое вино, она принимала, таким образом,  участие
в общей трапезе, ища в ней благочестивого служения, а не наслаждения.
     Итак, узнав, что славный проповедник и страж благочестия запретил  этот
обычай даже тем, кто трезвенно справлял  его,  -  не  надо  давать  пьяницам
случая напиваться до бесчувствия, - кроме  того,  эти  своеобразные  поминки
очень напоминали языческое суеверие, - мать моя очень охотно  отказалась  от
него: она выучилась приносить к могилам  мучеников  вместо  корзины,  полной
земных плодов, сердце, полное чистых обетов, и оделять бедных в  меру  своих
средств. Там причащались Тела  Господня;  подражая  ведь  страстям  Господа,
принесли себя в жертву и получили венец мученики.
     Мне кажется, однако, Господи Боже мой, - и сердце мое  в  этом  открыто
перед Тобой - мать моя, может быть, не так легко согласилась  бы  отвергнуть
эту привычку, если бы запрет наложил другой человек, которого она любила  бы
не так, как Амвросия, которого любила чрезвычайно за  мое  спасение.  Он  же
любил ее за благочестивый образ жизни, за усердие, с которым  она  неизменно
посещала церковь, "пламенея духом" к добрым делам. У него часто при  встрече
со мной вырывались похвалы ей, и он поздравлял меня с тем, что у меня  такая
мать; он не знал, что у нее за  сын,  сын,  который  во  всем  сомневался  и
считал, что невозможно найти "путь жизни".


III.

     3. Я не стенал еще, молясь, чтобы Ты помог мне,  но  душа  моя  жила  в
напряженном искании и беспокойном размышлении. Самого Амвросия я  с  мирской
точки зрения почитал счастливцем за тот почет, который ему  воздавали  люди,
облеченные высокой властью; тягостным только казалось мне его  безбрачие.  А
какие надежды он питал, какую борьбу вел против  соблазнов  своего  высокого
положения; чем утешался в  бедствиях;  какую  сочную  радость  переживало  и
передумывало сердце  его  от  вкушения  Твоего  хлеба,  об  этом  я  не  мог
догадаться, и опыта в этом у меня не было.
     И он не знал о бурях моих и о западне,  мне  расставленной.  Я  не  мог
спросить у него, о чем хотел и как хотел, потому что  нас  всегда  разделяла
толпа занятых людей, которым он помогал в их затруднениях. Когда их с ним не
было, то в этот очень малый промежуток времени  он  восстанавливал  телесные
силы необходимой пищей, а чтением - духовные.  Когда  он  читал,  глаза  его
бегали по страницам, сердце доискивалось до смысла, а голос и язык  молчали.
Часто, зайдя к нему (доступ был открыт всякому, и не было обычая докладывать
о приходящем), я заставал его не иначе, как за  этим  тихим  чтением.  Долго
просидев  в   молчании   (кто   осмелился   бы   нарушить   такую   глубокую
сосредоточенность?),  я  уходил,  догадываясь,  что  он   не   хочет   ничем
отвлекаться в течение того короткого времени, которое  ему  удавалось  среди
оглушительного гама чужих дел улучить для собственных умственных занятий. Он
боялся, вероятно, как бы ему не пришлось давать жадно  внимающему  слушателю
разъяснений по поводу темных места  прочитанном  или  же  заняться  разбором
каких-нибудь трудных вопросов и, затратив на это время, прочесть меньше, чем
ему бы хотелось. Читать молча было для него хорошо  еще  и  потому,  что  он
таким образом сохранял голос, который у него  часто  становился  хриплым.  С
какими бы намерениями он так ни поступал, во всяком случае  поступал  он  во
благо.
     4.  Мне,  конечно,  не  представлялось  никакой  возможности   подробно
расспросить, о чем мне хотелось; как думал он об этом в сердце своем, святом
Твоем прорицалище. Бывали только короткие разговоры. Волнению  моему,  чтобы
отхлынуть, требовалась беседа на досуге, а его у Амвросия никогда не бывало.
Я слушал его в народе, каждое воскресенье, "верно преподающего слово истины"
и, все больше и  больше  утверждался  в  мысли,  что  можно  распутать  "все
клеветнические хитросплетения, которые те обман