ассчитывал, что  и  он  посмеется
вместе со мной, но он отшатнулся  от  меня  в  ужасе,  как  от  врага,  и  с
удивительной и внезапной независимостью сказал мне, что если я хочу быть ему
другом, то не должен никогда  говорить  ему  таких  слов.  Я,  пораженный  и
смущенный, решил отложить свой натиск  до  тех  пор,  пока  он  оправится  и
сможет, вполне выздоровев, разговаривать со мной  о  чем  угодно.  Но  через
несколько дней, в мое  отсутствие,  он  опять  заболел  лихорадкой  и  умер,
отнятый у меня, безумного, чтобы жить у Тебя на утешение мне.
     9. Какою печалью омрачилось сердце мое! куда бы я ни  посмотрел,  всюду
была смерть. Родной город стал для  меня  камерой  пыток,  отцовский  дом  -
обителью беспросветного горя; все, чем  мы  жили  с  ним  сообща,  без  него
превратилось в лютую муку. Повсюду искали его глаза мои, и его  не  было.  Я
возненавидел все, потому что нигде его нет, и никто уже не мог мне  сказать:
"Вот он придет", как говорили об отсутствующем, когда он был жив. Стал я сам
для себя великой загадкой и спрашивал  душу  свою,  почему  она  печальна  и
почему так смущает меня, и не знала она, что ответить мне. И если я  говорил
"надейся на Бога", она справедливо не слушалась менй,  потому  что  человек,
которого я так любил и потерял, был  подлиннее  и  лучше,  чем  призрак,  на
которого ей ведено было надеяться. Только  плач  был  мне  сладостен,  и  он
наследовал другу моему в усладе души моей.


V.

     10. Теперь, Господи, это уже прошло, и время залечило мою  рану.  Можно
ли мне услышать от Тебя, Который есть Истина, можно ли преклонить ухо  моего
сердца к устам Твоим и узнать от Тебя, почему плач сладок несчастным?  Разве
Ты, хотя и всюду присутствуя, отбрасываешь прочь от себя наше несчастье?  Ты
пребываешь в Себе; мы кружимся в житейских испытаниях. И,  однако,  если  бы
плач наш не доходил до ушей Твоих, ничего не осталось бы от  надежды  нашей.
Почему с жизненной горечи срываем мы сладкий плод стенания и плач, вздохи  и
жалобы?
     Или сладко то, что  мы  надеемся  быть  услышаны  Тобою?  Это  верно  в
отношении молитв, которые дышат желанием дойти до Тйбя. Но в печали об утере
и в той скорби, которая окутывала меня? Я ведь не надеялся, что он оживет, и
не этого просил своими слезами; я только горевал и плакал, потерян я  был  и
несчастен: потерял  я  радость  свою.  Или  плач,  горестный  сам  по  себе,
услаждает нас, пресытившихся тем, чем мы когда-то наслаждались и что  теперь
внушает нам отвращение?


VI.

     11. Зачем,  однако,  я  говорю  это?  Сейчас  время  не  спрашивать,  а
исповедоваться Тебе. Я был несчастен, и  несчастна  всякая  душа,  скованная
любовью к тому, что смертно: она разрывается, теряя, и тогда понимает, в чем
ее несчастье, которым несчастна была еще и до потери своей.
     Таково было состояние мое  в  то  время;  я  горько  плакал  и  находил
успокоение в этой  горечи.  Так  несчастен  я  был,  и  дороже  моего  друга
оказалась для меня эта самая несчастная  жизнь.  Я,  конечно,  хотел  бы  ее
изменить, но также не желал бы утратить ее, как и его. И я не знаю,  захотел
ли бы я умереть даже за него, как это рассказывают про Ореста и Пилада, если
это только невыдумка, что они хотели умереть вместе один за другого,  потому
что хуже смерти была для них  жизни  врозь.  Во  мне  же  родилось  какое-то
чувство Совершенно этому противоположное; было у меня и жестокое  отвращение
к жизни и страх перед смертью. Я думаю, что чем  больше  я  его  любил,  тем
больше ненавидел я смерть и боялся, как лютого врага,  ее.  отнявшую  его  у
меня. Вдруг, думал я, поглотит она и всех людей: могла же она унести его.
     В таком состоянии, помню, находился я. Вот сердце мое,  Боже  мой,  вот
оно - взгляни во внутрь его, таким я его вспоминаю. Надежда моя, Ты, Который
очищаешь меня от нечистоты таких привязанностей, устремляя глаза мои к  Тебе
и "освобождая от силков ноги мои". Я удивлялся, что  остальные  люля  живут,
потому что тот, которого я любил так, словно он не мог умереть, был мертв: и
еще больше удивлялся, что я, его второе "я", живу,  когда  он  умер.  Хорошо
сказал кто-то о своем друге: "половина души моей". И я чувствовал,  что  моя
душа и его душа были одной душой в двух телах, и жизнь внушала мне ужас:  не
хотел я ведь жить половинной жизнью. Потому, может быть, и  боялся  умереть,
чтобы совсем не умер тот, которого я так любил.


VII.

     12. О, безумие, не умеющее любить человека, как полагается человеку! О,
глупец, возмущающийся человеческой участью! Таким был я  тогда:  я  бушевал,
вздыхал,  плакал,  был  в  расстройстве,  не  было  у  меня  ни  покоя,   ни
рассуждения.
     Повсюду со  мной  была  моя  растерзанная,  окровавленная  душа,  и  ей
невтерпеж было со мной, а я не находил места, куда ее пристроить. Рощи с  их
прелестью, игры, пение, сады, дышавшие благоуханием; пышные пиры, ложе  нег,
самые книги и стихи - ничто не давало  ей  покоя.  Все  внушало  ужас,  даже
дневной свет; все, что не было им, было отвратительно и ненавистно. Только в
слезах и  стенаниях  чуть-чуть  отдыхала  душа  моя,  но  когда  приходилось
забирать ее оттуда, тяжким грузом ложилось на меня мое  несчастье.  К  Тебе,
Господи, надо было вознести ее и у Тебя лечить. Я знал это, но и не хотел  и
не мог, тем более, что я не думал о Тебе, как о чем-то прочном и верном.  Не
Ты ведь, а пустой призрак и мое  заблуждение  были  моим  богом.  И  если  я
пытался пристроить ее тут, чтобы она отдохнула, то она катилась в пустоте  и
опять обрушивалась на меня, и я оставался с собой: злосчастное место, где  я
не мог быть и откуда не мог уйти.  Куда  мое  сердце  убежало  бы  от  моего
сердца? Куда убежал бы я от самого себя? Куда не пошел бы вслед за собой?
     И все-таки я убежал из родного города. Меньше искали его глаза мои там,
где не привыкли видеть, и я переехал из Тагасты в Карфаген.


VIII.

     13. Время не проходит впустую и не катится без всякого  воздействия  на
наши чувства: оно творит в душе удивительные дела. Дни приходили  и  уходили
один за другим; приходя и уходя, они бросали в меня семена других  надежд  и
других воспоминаний; постепенно лечили старыми удовольствиями, и печаль  моя
стала уступать им; стали, однако, наступать - не другие печали,  правда,  но
причины для других печалей. Разве эта печаль так легко и глубоко проникла  в
самое сердце мое не потому, что я вылил душу свою в песок, полюбив  смертное
существо так, словно оно не подлежало смерти?
     А меня как раз больше всего утешали и возвращали к жизни новые  друзья,
делившие со мной любовь к  тому,  что  я  любил  вместо  Тебя:  нескончаемую
сказку, сплошной обман, своим нечистым прикосновением развращавйшй наши умы,
зудевшие желанием слушать. И если бы умер кто-нибудь  из  моих  друзей,  эта
сказка не умерла бы для меня.
     Было и другое, что захватывало меня больше в  этом  дружеском  общении:
общая беседа и веселье, взаимная благожелательная  услужливость;  совместное
чтение сладкоречивых книг, совместные  забавы  и  взаимное  уважение;  порою
дружеские размолвки, какие бывают у человека с самим собой, - самая редкость
разногласий как бы приправляет согласие  длительное,  -  взаимное  обучение,
когда один учит другого и в свою очередь у него учится;  тоскливое  ожидание
отсутствующих; радостная встреча прибывших. Все такие проявления  любящих  и
любимых
     сердец, в лице, в словах, в глазах и тысяче  милых  выражений,  как  на
огне сплавляют между собою души, образуя из многих одну.


IX.

     14. Вот что мы любим в друзьях и любим так, что человек чувствует  себя
виноватым, если он не отвечает любовью на любовь. От  друга  требуют  только
выражения благожелательности. Отсюда  эта  печаль  по  случаю  смерти;  мрак
скорби; сердце, упоенное горечью,  в  которую  обратилась  сладость;  смерть
живых, потому что утратили жизнь умершие.
     Блажен, кто любит Тебя, в Тебе друга и ради Тебя врага. Только  тот  не
теряет ничего дорогого, кому все дороги в Том, Кого нельзя потерять.  А  кто
это, как не Бог наш. Бог, Который "создал небо и землю"  и  "наполняет  их",
ибо, наполняя, Ои и создал их. Тебя никто не теряет,  кроме  тех,  кто  Тебя
оставляет, а кто оставил, - куда пойдет  и  куда  убежит?  Только  от  Тебя,
милостивого, к Тебе, гневному. Где не  найдет  он  в  каре,  его  достигшей,
Твоего закона? А "закон Твой - истина", и "истина - это Ты".
     15. "Боже сил, обрати нас, покажи нам лик Твой, и мы спасемся". Куда бы
ни обратилась человеческая душа, всюду кроме Тебя  наткнется  она  на  боль,
хотя бы наткнулась и на красоту, но красоту вне Тебя и  вне  себя  самой.  И
красота эта ничто, если она  не  от  Тебя.  Прекрасное  родится  и  умирает;
рождаясь, оно начинает как бы быть и растет, чтобы достичь полного расцвета,
а, расцветши, стареет и гибнет. Не всегда, правда, доживает до старости,  но
гибнет всегда. Родившись и стремясь быть,  прекрасное,  чем  скорее  растет,
утверждая свое  бытие,  тем  сильнее  торопится  в  небытие:  таков  предел,
положенный  Тобою  земным  вещам,  потому  что  они  только  части   целого,
существующие не одновременно; уходя и сменяя друг друга,  они,  как  актеры,
разыгрывают все цельную пьесу, в  которой  им  даны  удельные  роли.  То  же
происходит и с нашей речью, состоящей звуковых обозначений.  Речь  не  будет
целой, если каждое слово, отзвучав в своей роли, не исчезнет, чтобы уступить
место другому.
     Да хвалит душа моя за этот мир Тебя, "Господь, всего Создатель", но  да
не прилипаете нему чувственной любовью, обо он идет, куда и шел - к небытию,
и терзает душу смертной тоской, потому что и сама она  хочет  быть  и  любит
отдыхать на том, что она любит. А в этом мире негде  отдохнуть,  потому  что
все в нем безостановочно убегает: как угнаться за  этим  плотскому  чувству?
Как удержать даже то, что сейчас под рукой?  Медлительно  плотское  чувство,
потому что оно плотское: ограниченность - его  свойство.  Оно  удовлетворяет
своему назначению, но его недостаточно, чтобы удержать то, что стремится  от
положенного начала к положенному концу. Ибо в слове  Твоем,  которым  создан
мир, слышит оно: "Отсель и досель".
     16. Не суетись, душа моя: не дай оглохнуть уху сердца от грохота  суеты
твоей. Слушай, само Слово зовет тебя вернуться: безмятежный покой  там,  где
Любовь не покинет тебя, если сам  ты  Ее  не  покинешь.  Вот  одни  создания
уходят, чтобы дать  месте  другим:  отдельные  части  в  совокупности  своей
образуют этот дольний мир. "Разве Я могу уйти куда-нибудь?" - говорт  Слово.
Здесь утверди жилище свое; доверь все, что у тебя есть; душа моя,  уставшая,
наконец, от обманов. Доверь Истине все, что у тебя  есть  от  Истины,  и  ты
ничего не утратишь; истлевшее у тебя покроется цветом; исцелятся все  недуги
твои; преходящее получит новый облик, обновится и соединится с тобой; оно не
увлечет тебя в стремлении вниз, но недвижно останется с тобой и  пребудет  у
вечно недвижного и пребывающего Бога.
     17. Зачем, развращенная,  следуешь  ты  за  плотью  своей?  Пусть  она,
обращенная, следует за тобой. Все, что ты узнаешь через нее, частично; ты не
знаешь целого, которому принадлежат эти части, и все-таки они  тебя  радуют.
Если бы твое плотское чувство способно было охватить все, и не было бы  оно,
в наказание тебе, справедливо ограничено постижением  только  части,  то  ты
пожелал бы, чтобы все, существующее  сейчас,  прошло,  дабы  ты  больше  мог
наслаждаться  целым.  Ведь  и  речь  нашу  ты  воспринимаешь  тоже  плотским
чувством, и  тебе,  разумеется,  захочется,  чтобы  отдельные  слога  быстро
произносились один за другим, а не  застывали  неподвижно:  ты  ведь  хочешь
услышать все целиком. Так и части, составляющие нечто единое, но возникающие
не все одновременно в том, что они  составляют:  все  вместе  радует  больше
части, если бы только это "все" могло быть разом  воспринято.  Насколько  же
лучше тот, кто создал целое - Господь наш. И Он не уходит,  потому  что  для
Него нет смены.


XI.

     18. Если тела угодны тебе, хвали за них Бога и обрати любовь свою к  их
мастеру, чтобы в угодном тебе не Стал ты сам неугоден. Если угодны души,  да
будут  они  любимы  в  Боге,  потому  Что  и  они  подвержены  перемене,   и
утверждаются в Нем, а иначе проходят и преходят. Да будут же любимы  в  Нем:
увлеки к Нему с собой те, какие сможешь, и скажи им: "Его будем  любить:  Он
создатель и Он недалеко". Он не ушел от Своего создания: оно  из  Него  и  в
Нем. Где же Он? Где вкушают истину? Он в самой глубине сердца, только сердце
отошло от Него. "Вернитесь, отступники, к сердцу" и прильните  к  Тому,  Кто
создал вас. Стойте с Ним - и устоите;. успокойтесь в Нем и  покойны  будете.
Куда, в какие трущобы вы идете? Куда вы идете? То хорошее, что вы любите, от
Него, и поскольку оно с Ним, оно ходошо и сладостно, но оно станет горьким -
и справедливо, - потому что несправедливо любить хорошее  и  покинуть  Того,
Кто дал это хорошее.
     Зачем вам опять и опять ходить по трудным и страдным дорогам? Нет покоя
там, где вы ищете его. Ищите, что вы ищете, но это не  там,  где  вы  ищете.
Счастливой жизни ищете вы в стране  смерти:  ее  там  нет.  Как  может  быть
счастливая жизнь там, где нет самой жизни?
     19. Сюда спустилась сама Жизнь наша и унесла смерть нашу и поразила  ее
избытком жизни своей. Прогремел зов Его, чтобы мы вернулись отсюда к Нему, в
тайное святилище, откуда Он пришел к нам, войдя сначала в девственное чрево,
где с Ним сочеталась человеческая природа, смертная плоть, дабы не  остаться
ей навсегда смертной, и "откуда Он вышел, как  супруг  из  брачного  чертога
своего, радуясь, как исполин, пробежать поприще". Он не медлил, а устремился
к нам, крича словами, делами, смертью, жизнью, сошествием, восшествием крича
нам вернуться к Нему. Он ушел с глаз наших, чтобы мы вернулись в сердце наше
и нашли бы Его. Он ушел, и вот Он здесь; не пожелал долго быть с нами  и  не
оставил нас. Он ушел туда, откуда никогда не уходил, ибо "мир создан  Им"  и
"Он  был  в  этом  мире"  и  "пришел  в  этот  мир  спасти  грешников".  Ему
исповедуется душа моя, и Он "излечил ее, потому что она сргрешила пред Ним".
     "Сыны  человеческие,  доколе  будет  отягощено  сердце   ваше?"   Жизнь
спустилась к вам - разве  не  хотите  вы  подняться  и  жить?  Но  куда  вам
подняться, если вы "высоко и положили на небо главы свои" Спуститесь,  чтобы
подняться, и поднимайтесь к Богу: вы ведь упали, поднявшись против Него.
     Скажи им это, пусть они плачут "в долине слез", увлеки  их  с  собой  к
Богу, ибо слова эти говоришь ты от Духа Святого, если говоришь,  горя  огнем
любви.


XII.

     20. Я не знал тогда этого, я любил дольную красоту, я шел  в  бездну  и
говорил друзьям своим: "Разве мы любим что-нибудь кроме прекрасного?  А  что
такое прекрасное? И что такое красота? Что привлекает  нас  в  том,  что  мы
любим, и располагает к нему? Не будь в нем приятного и прекрасного, оно ни в
коем случае не могло бы подвинуть нас к  себе".  Размышляя,  я  увидел,  что
каждое тело представляет собой как бы нечто целое и потому прекрасное, но  в
то же время оно приятно и тем, что находится в согласовании  с  другим.  Так
отдельный член согласуется со всем телом, обувь подходит к ноге и т. п.  Эти
соображения хлынули из самых глубин моего сердца,  и  я  написал  работу  "О
прекрасном и соответствующем", кажется, в двух или  трех  книгах.  Тебе  это
известно, Господи: у меня же выпало из памяти. Самих книг у  меня  нет;  они
затерялись, не знаю, каким образом.


XIII.

     21. Что побудило меня, Господи, Боже мои, посвятить эти  книги  Гиерию,
римскому оратору, которого я не знал лично, но  которым  восхищался  за  его
громкую славу ученого. Мне сообщили  некоторые  его  изречения,  и  они  мне
нравились. Еще больше нравился он мне потому, что очень нравился  другим,  и
его  превозносили  похвалами,  недоумевая,  как  сириец,   умевший   сначала
прекрасно говорить по-гречески, стал впоследствии мастером латинской речи  и
выдающимся знатоком во всех вопросах, касающихся философии.
     Человека хвалят, и вот его заглазно начинают любить. Разве  эта  любовь
входит в сердце слушающего от слов хвалящего? Нет! любящий зажигает  любовью
и другого. Поэтому и любят того, кого хралят другие,  веря,  что  хвала  ему
возглашается нелживым сердцем, а это значит, что хвалят, любя.
     22. Так любил я тбгда людей, доверяясь суду человеческому, а не Твоему,
Господи, которым никто не обманывается.
     Почему, однако, хвалы ему  воздавались  совсем  иные,  чем  знаменитому
вознице или цирковому охотнику, прославленному народной  любовью?  Они  были
серьезны и важны; такие хотел я услышать о себе самом. Я ведь не  хотел  бы,
чтобы меня хвалили и любили так, как актеров, хотя я сам  расхваливал  их  и
любил; но я избрал бы полную неизвестность,  даже  ненависть  к  себе,  ноне
такую славу, но не такую любовь. Какими гирями одна и та же душа развешивает
разную, столь несходную любовь? Почему я люблю в другом то, что одновременно
ненавижу? Я ведь гнушаюсь этим для себя и наотрез от этого отказываюсь. А мы
оба, и он и я, люди! Хорошую лошадь можно любить, не желая  стать  ею,  даже
если бы это было возможно. С актером случай другой: он нашего рода.  Значит,
я люблю в человеке то, что для меня в себе ненавистно,  хотя  и  я  человек?
Великая бездна сам человек, "чьи волосы  сочтены"  у  Тебя,  Господи,  и  не
теряются у Тебя, и, однако, волосы его  легче  счесть,  чем  его  чувства  и
движения его сердца.
     23. Что же касается Гиерия, то он принадлежал  к  тому  типу  ораторов,
который мне так нравился, что мне самому  хотелось  быть  одним  из  них.  Я
заблуждался в гордости своей, "был носим всяким ветром", и совершенно скрыто
от меня было руководство Твое. И откуда  мне  знать  и  как  с  уверенностью
исповедать Тебе, что я больше любил его за  любовь  и  похвалы,  чем  за  те
занятия, за которые его хвалили? Если бы те же  самые  люди  не  хвалили,  а
бранили его и рассказывали о нем то же самое, но с бранью и презрением, я не
воспламенился бы любовью к нему, хотя ни занятия его, ни он сам не стали  бы
другим: другими были бы только чувства рассказчиков.
     Вот куда брошена немощная душа, не прилепившаяся еще к крепкой  истине.
Ее несет и кружит, бросает туда и сюда, смотря по тому, куда дует вихрь слов
и мнений. Они заслоняют ей свет, и она не видит истины. Она же вот  -  перед
нами.
     Для меня тогда было очень важно, чтобы моя  книга  и  мои  труды  стали
известны этому человеку. Его одобрение  заставило  бы  меня  загореться  еще
большим усердием; его неодобрение ранило бы мое суетное, не имевшее  в  Тебе
опоры сердце. И, однако,  я  с  любовью  охотно  переворачивал  перед  своим
умственным взором вопрос о прекрасном и соответственном, о чем писал ему,  и
приходила восторг от своей работы, не нуждаясь ни в чьих похвалах.


XIV.

     24. Я не видел, однако, стержня в  великом  деле,  в  искусстве  Твоем,
Всемогущий, "Который один творишь  чудеса".  Душа  моя  странствовала  среди
телесных  образов:  "прекрасное",  являющееся  таковым  само  по   себе,   и
"соответственное", хорошо согласующееся с другим предметом,  я  определял  и
различал, пользуясь доказательствами и примерами из мира физического.
     Потом я обратился к природе души, но ложные понятия, бывшие  у  меня  о
мире духовном, мешали мне видеть истину. Во всей силе своей стояла истина  у
меня перед глазами, а я отвращал  свой  издерганный  ум  от  бестелесного  к
линиям, краскам и крупным величинам. И так как я не мог увидеть это в  душе,
я думал, что не могу видеть и  свою  душу.  Я  любил  согласие,  порождаемое
добродетелью, и ненавидел раздор, порождаемый порочностью. В первой я увидел
единство, во второй - разделенность. Это  единство  представлялось  мне  как
совместность разума, истины и  высшего  благ