дела.  - Виноградов так откатился,  что  дальше уже
некуда. Нелегко вам придется.
     Дело, по  которому Семенковский вызывал  Фролова,  было непосредственно
связано с Павлином Виноградовым.
     В штаб армии поступила жалоба  на  Павлина. В ней рассказывалось о том,
как он во время боя ударил  штурвального Микешина, и  делались далеко идущие
выводы о недопустимости подобных методов обращения с людьми.
     Семенковский, к которому попала эта анонимка, тотчас же  потребовал  от
Виноградова  объяснений и предложил ему  пойти в  отпуск,  мотивируя это его
крайним  переутомлением, расшатанностью нервной системы и т. д.  Случаем  со
штурвальным Микешиным Семенковский решил воспользоваться в своих собственных
целях. Ему  давно хотелось  убрать Виноградова с  Двины. "Вы переработались,
нервы сдают, - телеграфировал он Павлину. - Поезжайте в отпуск, отдохните".
     В  ответ на  требования и предложения  Семенковского Виноградов прислал
письмо одному из руководящих партийных работников штаба, члену Реввоенсовета
армии Анне Николаевне Гриневой.
     "Я чувствую себя хорошо! - писал Павлин. - Думать о себе некогда. Почти
не  сплю. Вся  моя  жизнь  -  беспрерывное  действие.  Положение  невероятно
грозное.  Я не могу позволить  себе  даже  кратковременного отдыха,  который
предлагает мне Семенковский. Кстати, в июне я был в  отпуску, ездил в Питер.
Хочешь меня  сместить, смещай...  Но поступай открыто, по-товарищески. А это
жонглерство я считаю неправильным и несправедливым. По поводу жалобы на меня
докладываю   следующее:  я  действительно   ударил  штурвального   Микешина,
трусливого, глупого и нерасторопного парня, который..."
     Дело,  вероятно,  на  том  бы  и закончилось,  если  б  Семенковский не
вмешался  снова. Этому  заядлому  троцкисту  необходимо  было  избавиться от
Виноградова.  Семенковский требовал,  чтобы все  его подчиненные действовали
"осторожно", "не рисковали последними ресурсами", "берегли технику и людей".
Истинная подоплека  этих требований  сводилась к  тому, чтобы создать  самые
благоприятные условия для продвижения интервентов в глубь страны.
     "Мы не имеем  права,  -  писал Семенковский Виноградову,  - безрассудно
транжирить силы и средства на случайные бои".
     Павлин отвечал со свойственной  ему резкостью и прямолинейностью: "Враг
накинул нам петлю на шею и душит нас. Мы рвем эту петлю, а вы  называете это
случайными  боями.  Странно!  Мы жертвуем  всем, чтобы по  приказу  Ленина и
Сталина  задержать врага, а вы называете это  безрассудством? Очень странно.
Вы стоите на подозрительной половинчатой позиции, которая напоминает мне наш
петроградский разговор по поводу пресловутого предателя Юрьева. Все это дает
мне право,  как большевику-ленинцу, не  подчиниться вашему  предложению  или
распоряжению".
     Получив это письмо, Семенковский изменил план действий. Он решил во что
бы то ни стало добиться  своего и убрать Виноградова с Двины,  но  несколько
иным способом. Тут-то ему и понадобился Фролов.
     Считая Фролова человеком примитивным и  не способным  разгадать сложные
тактические   замыслы,   Семенковский  вздумал   назначить  его   комиссаром
Северодвинского участка. Это нужно было для того, чтобы заменить Виноградова
Драницыным.  "Раз  переводится Фролов, значит,  переводится  и  его военспец
Драницын". А этого бывшего царского офицера Семенковский  рассчитывал быстро
прибрать  к рукам:  "Я буду ему покровительствовать, а в случае надобности и
припугну.  Что же  касается  Фролова,  то  этот  простак будет,  разумеется,
польщен новым назначением  и обрадуется, что  вместе с  ним на Двину  поедет
военспец его отряда".
     Как искусный и опытный интриган, Семенковский никого не посвящал в свои
планы. Он  считал, что  ни  с  кем, даже с теми людьми,  которым  помогаешь,
нельзя быть откровенным до конца. Ведь впоследствии эти люди могут оказаться
врагами. Лучше всего никого не подпускать к себе близко и со всеми держаться
на определенной дистанции. Таково было  отношение Семенковского к людям.  Он
верил только себе и поэтому действовал втихомолку.
     Семенковский жил в маленьком салон-вагоне, стоявшем на  запасных путях.
Войдя  в салон, Фролов услышал хриплое  шипение  граммофона (пела  Вяльцева:
"Захочу -  полюблю"). На столе горела свеча, вставленная в горлышко бутылки,
рядом  лежали на  газете хлеб, лук, несколько кусочков копченой колбасы. Тут
же стояли стаканы...
     Семенковский  сидел  за столом. Его черная кожаная куртка распахнулась,
ворот гимнастерки был  расстегнут. Напротив сидел  какой-то военный,  тоже в
куртке  и  в кожаных  рейтузах, внизу затянутых  крагами. Увидев Фролова, он
сразу поднялся и вышел.
     Семенковский  был небрит, беспрерывно щурил  красные,  опухшие  глаза и
поглаживал щеку, будто у него болели зубы.
     - Ну,  военком...  -  сказал  он Фролову.  -  Завтра  поедешь  один!  Я
считаю...
     -  То  есть как  это один?  -  недоумевая, перебил его Фролов. - Почему
один? Завтра утром прибывает сюда весь мой отряд.
     -  Мы  приостановим   отправку!  -  Семенковский   зевнул.  -   Прости,
пожалуйста,  всю ночь не спал. Переброски запрещены, так же как и отпуска...
Ситуация  на фронте  сильно изменилась.  Не  на  Двине  только, а вообще (он
повысил голос).  Товарищ Сергунько  пусть останется в  Ческой, поскольку  он
там... Не возражаешь? А Драницын пусть едет с тобой.
     - Но со мной здесь бойцы...
     - Это  мелочь, пусть едут!.. Поскольку  все равно  уже откомандированы.
Главное, чтобы после приказа не перебрасывали народ, понимаешь...
     - Ничего не понимаю, - признался Фролов.
     - Что тут понимать? Усложнилась  обстановка. Острое  положеньице! И еще
вот какое дело... - снова протянул он, точно не решаясь сказать все сразу. -
Тут  один  товарищ  из  Котласа отказался...  Говорит:  я  кавалерист! А  мы
предлагали ему выехать на Двину вместо Павлина...
     - Вместо Павлина? - переспросил комиссар, чувствуя, что кровь бросилась
ему в лицо.
     - А что? Павлин, по-твоему, незаменим? Гордость  фронта? - Семенковский
иронически  усмехнулся.  Он решил рассказать о жалобе на Павлина, но тут  же
раздумал.  -  Штаб  выдвигает  твою  кандидатуру  на  пост  комиссара  всего
Северодвинского  участка  в целом и  бригады  в частности.  Твоя кандидатура
расценивается  очень  высоко...  Видишь,  какая ситуация... Тебе  поручается
навести  порядок  на  Двине. Я  вспомнил, что в Питере ты  просился на воду.
Изволь! Комиссарствуй  по-флотски.  Но  тебе нужен другой командир  бригады.
Оставлять Виноградова на посту командира бригады нецелесообразно. Да ведь он
и  числился временно исполняющим обязанности...  Опрометчив!  Бросается куда
попало... А мы ограничены в средствах.
     - Значит, надо  их найти, -  попробовал  возразить Фролов, инстинктивно
чувствуя, что за всем этим кроется нечто совсем иное.
     - Ну, а что же ты думаешь, мы их не ищем?
     - Но  ведь есть  директива Ленина... Там говорится о полной отдаче всех
сил! - снова возразил Фролов.
     - Ты что? - прервал  его Семенковский. - За детей  нас  принимаешь? Мы,
брат, все учли.
     Комиссар замолчал.
     Семенковский достал из портфеля бумагу и  подал ее комиссару.  Это было
предписание,  в котором  Павлин  Виноградов извещался,  что  "просьба  его о
кратковременном отпуске уважена".
     - Но ведь отпуска сейчас запрещены,  -  сказал Фролов,  прочитав бумагу
еще, недоумевая.
     -  Для   Виноградова  мы   сделаем  исключение.  Ольхин  согласен...  -
многозначительно проговорил Семенковский.
     Ольхин,  уполномоченный  Совета   Народных  Комиссаров,  был  одним  из
руководящих работников Вологды. Военные дела этого фронта также находились в
его ведении.
     Фролов пристально посмотрел на Семенковского. "А не врешь ли? - подумал
он. - Если  Ольхин  и согласен, так только  потому, что  ты  его  обманул...
Неужели обманул? Неужели ты не хочешь, чтобы Виноградов был на Двине?".
     - Все? - спросил он Семенковского.
     - Все! - ответил тот. - Командиром бригады пока назначим Драницына. Это
тебя устраивает?
     - Драницына? После Виноградова?.. Нет!
     - Даже временно?
     - Никак! Категорически  возражаю, - объявил Фролов, уже разгорячившись.
- Разрешите мне лично доложить об этом товарищу Ольхину.
     - Ну, голубь...  - Семенковский опять  усмехнулся. - Докладываю я, а не
ты... И вот что, изволь-ка подчиняться моим приказаниям.
     - Извольте и  вы доложить  Реввоенсовету  армии и товарищу  Ольхину!  -
запальчиво крикнул Фролов. - Я считаю, что Драницын не может быть командиром
бригады. Это раз. А Виноградова увольнять в отпуск сейчас нельзя. Это два.
     Семенковский метнул взгляд на  Фролова, и на этот раз комиссар прочитал
в его глазах не только досаду, но злость и даже бешенство.
     -  Хорошо... Будет  доложено,  - сухо  сказал  он. - Временно  возьмешь
командование на себя.  Обо всем остальном дополнительно получишь телеграфное
приказание. Драницын назначается начальником штаба.
     Они распрощались. Фролов  покинул  салон-вагон  с  чувством  не  только
душевной,  но  и  физической  антипатии, которую  он  и  раньше  испытывал к
Семенковскому. "Так и знал, что случится неприятность", - думал комиссар, на
все лады ругая Семенковского.
     По  пути  он решил заехать  в  штаб,  задержался  там,  разговаривая  с
дежурным  адъютантом о предстоящем рейде, и только в середине ночи прибыл на
пристань. На  пароходе все, кроме караульных, спали. Комиссар не стал будить
сладко храпевшего Андрея,  лег  на соседнюю койку, но никак  не мог заснуть.
Мысли его невольно возвращались к разговору с Семенковским.
     "Как же это так? Приехать к товарищу и сказать: катись, я  тебя сменяю!
А за  что? Наверняка  Семенковский  крутит. А если правда? Если Виноградов в
самом  деле поступает  не  так, как нужно? Может  быть,  он действительно не
справляется?"
     Фролов знал Павлина  только понаслышке. Большинство штабных  работников
высоко оценивали результаты первых боев Павлина на Двине. Фролов верил этому
единодушному мнению своих товарищей и руководствовался только им.
     Но смутное беспокойство, охватившее его, все-таки не проходило.  С этим
чувством он и уснул.
     Утром на палубе  "Марата" состоялся  митинг. Его  открыл Фролов.  Затем
выступали представители штаба, бойцы, речники, матросы, рабочие  вологодских
заводов и железнодорожники.  Ненависть  к  интервентам сквозила в каждом  их
слове.  "Просчитались,  господа  вильсоны, - подумал Фролов.  -  Поддержки в
нашем народе они никогда не найдут".
     Оркестр,  приглашенный  из  гарнизона, играл  "Интернационал".  Речи на
митинге, возбужденные  лица  людей,  мощные  звуки  "Интернационала"  -  все
говорило о предстоящих боях, призывало к  борьбе и  подвигам. Многие ораторы
упоминали имя Павлина Виноградова. Чувствовалось, что оно притягивает к себе
людей, как магнит. Даже в резолюции было сказано: "Мы идем на помощь Павлину
Виноградову!" Семенковский, который  тоже присутствовал на митинге,  услыхав
эту фразу, поморщился, но смолчал. "Эге, брат, - заметив недовольную гримасу
Семенковского, подумал  про  себя  Фролов,  - да  ты явно  крутишь!" Смутное
чувство тревоги, которое  так  мучило  его  вчера, стало понемногу затихать.
"Приеду   на  место,   познакомлюсь  с  Виноградовым  и  тогда  разберусь  в
обстановке".
     В Котлас  была  отправлена  телеграмма: "28-го  буду  в порту,  караван
должен  быть  готов,  возьму  его  с ходу, но задерживаясь. Примите  меры. В
случае неисполнения виновных передам трибуналу. Комиссар Фролов".
     В тот самый день, когда  "Марат" отчаливал,  в Вологду пришел очередной
номер "Правды" со статьей Ленина "Письмо к американским рабочим".
     Перед отъездом Фролову  с трудом удалось достать, как большую редкость,
один экземпляр газеты. Статья  Ленина оформила, отлила, как отливают в форму
металл, нее мысли и чувства комиссара, Взволнованный этой статьей, он  сидел
у себя в каюте и не замечал берега, плывущего перед раскрытым окном.
     Ленин писал о  том, что все мировые события связаны  сейчас с политикой
американских миллиардеров.  Они  и  центре всего. Они  делают все возможное,
чтобы погубить ненавистную им рабочую республику. Остальные страны, вместе с
Англией участвующие в походе против Советской  России, - только данники этих
современных рабовладельцев.
     "Да, - с волнением думал Фролов, поднимаясь с койки и подходя к окну. -
Это письмо необходимо нам, как воздух... Для жизни необходимо... и не только
нам... всему человечеству".
     В каюту вошел Драницын.
     - Довольны, что в новый поход? - спросил Фролов, закуривая предложенную
ему папиросу.
     -  Очень,  -  затягиваясь  табачным  дымом,  ответил Драницын. - Только
теперь я буду воевать, как настоящий офицер.
     - То есть?
     - Ну, как мозг армии, а не как толковый фельдфебель... В плане двинских
операций,  который разрабатывался в Вологде, есть кое-что  и мое. Господа из
генерального штаба приняли одно мое предложение.
     - А вы, оказывается, честолюбец! - Фролов улыбнулся.
     - Да, я честолюбив, - признался Драницын. Ни одна  черточка в  его лице
не  дрогнула. -  Я ничего не  хочу  скрывать.  Не  люблю  лжи. Это не в моих
правилах. Принимайте меня таким, каков я  есть... Но я  не считаю честолюбие
пороком и не стыжусь его... Используйте его, если хотите.
     Драницын тоже улыбнулся, показав неровные, но очень белые зубы.
     - Я ведь тоже  задыхался в царской армии и  часто дивился долготерпению
солдат...  Осенью  семнадцатого  года,  когда  солдаты стали бросать  фронт,
многие офицеры вопили: "Где у них честь родины?" А я удивлялся тому, как наш
солдат держал фронт  три  с половиной года,  проливая кровь неизвестно из-за
чего. Ведь вся эта царская камарилья, все эти немчики, немка-царица, все эти
полковники мясоедовы, вырубовы, министры сухомлиновы продавали русскую армию
оптом и в розницу. Разве не  бесчестьем и позором для родины был дурак-царь?
А теперь опять ползет на нас  вся эта  заграничная рвань... Кто спас  их под
Верденом? Русский солдат. Забыть об этом - подлость! Теперь господа Краснов,
Деникин  и прочие зовут спасать Россию... Какую? Для кого? Опять быть холуем
у этих торгашей? Нет, благодарю. Не желаю!
     Фролов пытливо посмотрел на Драницына.
     - Я чувствую,  вы  смотрите на меня недоверчиво. Да мне русский солдат,
русский  крестьянин  гораздо  ближе,  роднее,  чем  какой-нибудь  отъевшийся
купчина. Возьмите хотя бы Тихона, вот народ как относится  к варягам. Как он
предан своей родине!.. И я такой же простой русский человек...
     Наступило молчание. Драницын шагал по каюте. Закурив новую папиросу, он
присел на койку к Фролову, дотронулся до его плеча и тихо сказал:
     - Не поймите  меня  превратно...  Ну вроде  того, что я,  как прислуга,
перешел к новому хозяину и подлизываюсь. Хотите, товарищ комиссар,  я вам не
по анкете свою жизнь расскажу?  Может быть, убьют меня...  По крайней  мере,
будете знать, с кем имели дело...
     И, не дожидаясь ответа, Драницын начал рассказывать.
     - Отец мой был мелким  чиновником  артиллерийского ведомства. Служил он
на  арсенальном заводе. Носил даже серую, вроде офицерской, шинель с  узкими
серебряными погончиками. Кто он был по всей своей сути? Да  никто... Бедняк,
чиновник,    каких   тысячи.   И   возмечтал   он   сделать   своего   сынка
офицером-артиллеристом. Всем  кланялся,  у  какого-то  начальства  ползал  в
ногах,  чтоб  меня приняли в  кадетский  корпус.  И выплакал. Я был  принят.
Наступил 1905 год.  Не знаю, что за хмель вскружил тогда голову отцу? Вместе
с рабочими  он участвовал в демонстрации и  даже нес красное знамя. Это было
невероятно! Это был скандал!..  Администрация завода всячески издевалась над
ним  и  прозвала его "декабристом". В  1907  году отца  прогнали  со службы.
Получив волчий  билет,  он кое-как устроился приемщиком на почту. Меня  тоже
исключили  из корпуса. Но  отец  хотел,  чтоб я  учился в гимназии.  И  даже
каким-то образом добился бесплатного обучения.
     Жили мы  нищенски. Но отец продолжал твердить мне: "Леонид,  ты  будешь
офицером".  Еще мальчишкой я уже вырабатывал в себе эти  замашки... Гимнаст!
Отлично  фехтовал! В  конце концов, мне и  самому захотелось стать офицером,
только не в пехоте-матушке. Я мечтал стать ученым офицером. Артиллеристом!
     Затем  юнкерские годы... Я поступил в  Константиновское  артиллерийское
училище. Больше  всего я боялся, чтобы кто-нибудь из  моих товарищей-юнкеров
не проследил,  где я живу, не заглянул бы ненароком в нашу жалкую берлогу на
Песках... Держался я особняком. "Рак-отшельник", - так меня прозвали. А дома
пьяный  отец твердил  всегда одно и то же: "Леонид,  ты  забьешь  всех  этих
щелкунчиков".
     Квартирка наша достойна особого  описания. На  заднем  дворе... Грязная
лестница, где вечно пахнет  кошками. Одну из наших  комнатенок мать сдавала.
Жильцы наши  были такие  же  нищие,  как  и мы: то  ремесленник,  то  бедная
курсистка, то актриса, потерявшая место, то продавщица из колбасной. Это был
Ноев ковчег с переменным составом.
     Но  учился я  отлично.  Вскоре  грянула война,  и  все  смешалось.  Нас
выпустили досрочно. Я, как портупей-юнкер, первый по успехам в училище, имел
право сам  себе выбрать  полк,  имел  даже право  на  гвардию.  Наш генерал,
начальник училища, вытаращил глаза, когда л стал отстаивать это свое право.
     - Позвольте... Но ведь вы же дворянин? - спросил Фролов.
     - Мой отец любил кричать о том, что он дворянин, но  на самом деле  был
нищим плебеем. Генерал, конечно, знал, что я за  птица. Мои слова показались
ему святотатством. Но я решил хоть  на час добиться своего. Калиф на час!  Я
все-таки получил хорошее  назначение.  Правда, это был уже  не  полк,  а его
запасной дивизион.  Но  и в  нем  меня  не  продержали лишнего  дня.  Быстро
сплавили из Петербурга на фронт.  Я  был счастлив. На фронте все  равны. И я
хотел  быть подальше от своих бивших товарищей.  Они  еще  гранили  сапогами
Невский и пьянствовали по шантанам... а я уже воевал.
     Кто же я? Барин? Вот я вам все рассказал... Никогда так не рассказывал.
Раньше  стыдно было. Нет, молодости я не  видел. Настоящей,  живой, вот хоть
такой,   как   у   Валерия   Сергунько.   Что-то   проклятое,   загубленное,
двойственное... Никому не пожелаю такой молодости.
     Драницын замолчал. В каюте стало тихо. Фролов поднялся с койки.
     - А знаешь что, Леонид Константинович? - сказал он.  Драницын  отметил,
что комиссар впервые обращался к нему на "ты". - Возможно, батька твой был и
неплохой  мужик, да жизнь-то исковеркала... Быть может, та  минута, когда он
шел с красным флагом, была единственной настоящей минутой в его жизни.
     Некоторое  время они сидели  молча.  Фролов будто обдумывал то, что ему
пришлось услышать. Затем, вынимая из портсигара папиросу, он сказал:
     - Вот что, Леонид... Воюй честно, и все будет в порядке.
     - Слушаюсь, Павел Игнатьевич.
     - А ты не смейся, я тебе серьезно говорю.
     Мерно работали машины  "Марата".  И под  их журчащий шум Драницын яснее
обычного почувствовал, что с прошлым покончено,  что теперь  есть только тот
путь,  который он  уже выбрал окончательно  и навсегда.  "Да,  только так! -
думал Драницын.  -  Сегодня  комиссар  еще слушает  меня  с  недоверием,  но
настанет час, когда он мне поверит. И это будет скоро, очень скоро..."
     А Фролов,  искоса поглядывая на  взволнованное лицо  Драницына,  думал:
"Парень  ты,  видать, честный,  но  все-таки  я  был прав, когда отвел  твою
кандидатуру. Куда тебе до Павлина Виноградова!.."
     "Марат" шел  узким  фарватером среди  подводных  камкой. Андрей стоял у
борта и задумчиво смотрел в воду. Рядом,  на скамейке, сидел Тихон. Мимо них
молча прошел  погруженный в свои думы Драницын. Высокий, подтянутый, прямой,
со шпорами и стэком, он казался Андрею существом из какого-то другого мира.
     - В