застеленная  одеялом  из старого  шинельного  сукна, стояла рядом  с
канцелярским столом. То и дело звонил телефон.
     Анна  Николаевна   молча  слушала  Потылихина.  Не   надо  было   долго
разглядывать  этого человека  в  рваной,  насквозь  промокшей одежде,  чтобы
понять, как много -он пережил.
     "Да, вот Архангельск", - думала Гринева, и сердце у нее сжалось.
     Словно угадав, о чем она думает, Потылихин покачал головой.
     - Да, наш Архангельск, - сказал он, - красавец Архангельск! Его  теперь
не  узнать.  Расстрелы,  голод...  И  грабеж,  невиданный грабеж. Всю  осень
приходили иностранные  корабли,  а  в декабре  стали вывозить  на ледоколах.
Грузчиков заставляли работать под угрозой расстрела. Увозят  все, что только
можно. За  несколько  месяцев  ограбили  край  дочиста,  на сотни  миллионов
рублей. Все вывозят. Наехали  всякие  иностранные экспортеры  -  американцы,
англичане... И  наше отечественное купечество им отлично  помогает... Есть в
Архангельске   некий   господин   Кыркалов,   бывший    лесопромышленник   и
лесозаводчик. Интервенты вернули ему заводы.  И он разбазаривает все то, что
было заготовлено уже при советской власти. Однажды стою я у лесных причалов.
Кыркалов сам наблюдает  за  погрузкой  леса  на американский пароход. Старый
грузчик,  видимо,  давний его знакомый,  спрашивает: "Не жалко  вам русского
добра?"  А  Кыркалов  отвечает:  "Чего  его  жалеть?  Деньги не пахнут!"  На
следующий  день приходят из контрразведки и волокут грузчика в тюрьму. Так и
живем.
     Он схватился за голову.
     - Когда расстреливали  Степана  Ларионова,  командира  красногвардейцев
Печоры,  вместе с ним  расстреляли еще  пять товарищей. Казнили публично, во
дворе архангельской тюрьмы, стреляли  иностранные офицеры  на  глазах у всех
заключенных.  Перед  расстрелом  Ларри  спросил у Степана, не желает  ли он,
чтобы ему завязали глаза. Степан спокойно и с презрением ответил: "Если тебе
стыдно, палач,  завяжи  себе  глаза,  а  мы  сумеем  умереть  и  с открытыми
глазами".  Это еще можно понять, товарищ Гринева, - они хотели запугать нас,
мстили большевикам. А вот на Троицком проспекте они расстреляли ни в  чем не
повинную  девочку... ночью она бежала  к  доктору, мать  у  нее  заболела...
Пропуска,  конечно,  не  было.  И  ее  тут  же  пристрелили,  неподалеку  от
Гагаринского  сквера.  Недавно  сожгли  целую  деревню  на Двинском  фронте.
Американские солдаты  испугались какого-то звука,  похожего на  выстрел... и
теперь двести крестьян осталось без крова... На улицах Архангельска солдаты,
и особенно  офицеры  экспедиционного корпуса, бесчинствуют, хватают девушек,
уводят  в казармы либо  на  свои  квартиры.  Что  там  делается,  -  страшно
говорить!  А  через  сутки  или  через  двое выбрасывают  их на  улицу,  что
падаль... полумертвых. И все это без всякого стеснения. Он побледнел.
     - Душно... Я вот приехал сюда, надышаться не могу.
     -  Как вам  удалось  перебраться  через  фронт?  -  участливо  спросила
Гринева.
     - До Шенкурска я доехал, а дальше - тысяча и одна ночь. Не верится, что
все   уже  позади.   И  вы  знаете,   товарищ  Гринева,  что  меня  особенно
подхлестнуло? Шурин одного из наших  товарищей служит в тюрьме надзирателем.
Он сообщил нам о пленных комиссарах, сосланных на Мудьюг.
     - А фамилии пленных комиссаров не помните? - спросила Гринева.
     - Только одну: Латкин, бывший студент.
     - Латкин? - повторила Гринева, заглядывая в бумаги и перелистывая их. -
Откуда он? С Двины?
     - Да, как будто с Двины.
     - Такого комиссара  у меня в  списке нет. Ну, мы это  выясним. А вы как
уцелели?
     -  Случайно,  Анна   Николаевна...  Совершенно  случайно...  -   сказал
Потылихин, улыбаясь и разводя  руками. - Пофартило,  как говорится. Знакомые
ребята, рабочие на  Смольном  Буяне, спрятали меня  в своем бараке.  Ведь  в
первые дни  интервенты и белогвардейцы  хватали  всех  нас прямо  по списку.
Правда,  Коля Базыкин,  Николай  Платонович, - поправился  Потылихин,  - при
первом  обыске  уцелел...  Однако  тут же  его  поймали  под  Архангельском.
Зенькович погиб... А ведь они должны были организовать подполье.
     Гринева  с  волнением выслушала рассказ Потылихина о гибели губвоенкома
Зеньковича и телеграфиста  Оленина. Потом она попросила  составить ей список
всех коммунистов, арестованных и оставшихся в Архангельске.
     - На свободе нас только шестьдесят человек.
     - Подпольный комитет у вас организован?
     -  А как  же...  Но мы  считаем  его  временным...  Ведь  после занятия
Архангельска нам пришлось  работать в одиночку. Пошли аресты, преследования.
Но в  ноябре  нам  удалось  организовать  подпольные  группы  на Экономии, в
Маймаксе,  Исакогорке,  Бакарице,  на   Быку  и  в  Соломбале.  Сумели  даже
объединиться и  вот недавно  избрали партийный комитет из трех человек... Во
главе   его  стоит   Чесноков,  старый  грузчик,  друг  Павлина   Федоровича
Виноградова...   Хороший   агитатор,   организатор   и   массовик.   Человек
самостоятельный,   свой...   Авторитетный  мужик,   особенно  среди  рабочих
транспорта  и  судоремонтных  мастерских...  Наметили  выпуск   прокламаций.
Организуем подпольную типографию.
     - Во всем этом мы вам поможем, - сказала Гринева. - А как  настроение у
народа?
     -  Ненавидят  интервентов  лютой  ненавистью.  Недавно железнодорожники
забастовку объявили. Требования  были  экономические, но каждый понимал, что
за  ними  стоит.  К весне, я думаю,  мы скажем:  "Идет,  гудет зеленый  шум,
весенний шум..."
     -  К  весне? Нет. Надо спешить.  Надо бороться с интервентами, не  щадя
жизни.  Нам придется  поторопить весеннюю грозу,  - Гринева улыбнулась, и ее
усталое  лицо  сразу помолодело.  -  Большевики, Максим  Максимович,  должны
научиться управлять и стихиями... Народ, томящийся  под гнетом  интервентов,
должен знать, что есть сила, организация, которая освободит  его. Я понимаю,
что вы сейчас не можете  развернуть работу в широком масштабе. Но вы обязаны
делать все возможное. Пусть это будут пока только искры. Помните, как  Ильич
говорил:  "Из  искры  возгорится  пламя!"?  А  ведь  тогда  были,  казалось,
беспросветные годы... Годы  царской реакции... Вспомните, как товарищ Сталин
работал  в  Баку и в Батуме, всегда  вместе с  рабочими... Как он работал  в
подполье царского времени...
     В стену постучали. Потылихин поднялся со стула.
     - Нет,  посидите  еще, - остановила его Гринева,  тоже вставая. -  Меня
вызывают  к прямому проводу. - Дотронувшись до плеча своего собеседника, она
опять усадила его в кресло. - Я скоро вернусь. Мне еще надо с вами  о многом
поговорить... Сейчас я попрошу, чтобы нам дали чаю. - Она торопливо вышла из
номера.
     ...Через  несколько  дней  после  встречи  с Гриневой  Потылихин  снова
перешел  линию  фронта  и попал в  одну из  деревень, неподалеку от  станции
Обозерской. Теперь  здесь  стояли  английские  части. Вологда  снабдила  его
надежными  документами  с  визой  "Союзной"  контрразведки.  Документы  были
настолько надежны,  что он даже рискнул предъявить их англичанам. Английский
комендант поставил печать, Потылихин  сел в поезд и благополучно добрался до
Архангельска.
     Вид Архангельска поразил  Максима  Максимовича. За прошедшие две недели
город  резко изменился.  Душу из него  вынули еще раньше,  несколько месяцев
тому назад, в августе. Но теперь он  был, как береза, с которой ветер сорвал
последнюю листву, и стоит она, как скелет, протянув свои заледеневшие сучья,
и словно молит о помощи.
     Между левым и правым берегом  ходил пароходик  по пробитому среди льдов
фарватеру. Но на  перевозе было пусто, пусто  было и на пароходике. Немногие
пассажиры, что сидели в  общей каюте, скрываясь от студеного ветра, боязливо
озирались  на   солдат  в   иностранных   шинелях.   Эти  чувствовали   себя
победителями, гоготали  и глядели на местных жителей с  таким видом, который
словно  говорил:  "Ну  что, еще живешь? Смотри.  Что захочу, то  и  сделаю с
тобой".
     На   городской  пристани  патрули,   проверяя  пропуска,  беззастенчиво
обыскивали пассажиров.
     Снег,  который  так  любил   Максим  Максимович,   сейчас  казался  ему
погребальным  покровом. Даже трамваи звенели  как-то под  сурдинку. Прохожие
либо брели, опустив  головы,  либо  неслись  опрометью,  не  оглядываясь  по
сторонам, будто боясь погони.
     Проехавший  по   Троицкому  проспекту   автомобиль  только   подчеркнул
отсутствие общего движения. "Да, все оцепенело", - подумал Потылихин.
     Перебравшись  на другую квартиру, он  устроился конторщиком при штабных
мастерских, где работал столяром Дементий Силин, большевик из Холмогор.
     Силина никто в Архангельске не знал. Да и трудно было себе представить,
что  этот  румяный старичок с трубочкой  в зубах, балагур и любитель выпить,
имеет хоть какое-нибудь отношение к политике.
     Потылихина  звали сейчас Валовым. Но  в центре  Архангельска,  особенно
днем, он  все-таки избегал  появляться.  В Соломбале же  вообще  никогда  не
показывался.
     Дементий  иногда  встречался  с  Чесноковым  и  другими  архангельскими
подпольщиками. Местом встреч обычно служил  Рыбный рынок или  конспиративная
квартира в рабочем бараке на Смольном Буяне.
     В середине января Чесноков через Дементия назначил
     Потылихину встречу на Смольном Буяне. Он просил зайти и Шурочку.
     Чесноков пришел  раньше  условленного  времени. Но Базыкина уже была на
месте.
     - Давно, Шурик, я тебя не видел, соскучился, повидаться захотелось... -
сказал  Чесноков,  оглядывая   ее  похудевшую  фигуру.  -   Вещи,   говорят,
распродаешь?
     - Да распродавать уж нечего, - горестно ответила Шурочка.
     -  Я тебе деньги принес... Мало...  Но больше нет. А  в феврале, Шурик,
поможем по-настоящему.
     - Не надо, Аркадий... Я от Абросимова получу за урок. Не надо!
     - Знаю, сколько получишь... Ребят надо  кормить!  Да и ты, смотри-ка...
будто сквозная стала. Бедная ты моя, Шурка. Но ничего. Перетерпим!
     Он вручил Шурочке деньги и ласково потрепал ее по плечу.
     Правый глаз у Чеснокова  был живой, быстрый, а левый, чуть  не  выбитый
три года тому назад оборвавшимся тросом, болел. Чеснокову приходилось носить
черную  повязку. Сейчас он ее снял  - она слишком привлекала бы внимание - и
отпустил  большие  висячие  усы,  даже  стал  одеваться   под  интеллигента.
Конспирации  помогало еще  и то, что  в Архангельске Чеснокова  знали  очень
немногие. Он был родом из Либавы и появился здесь только летом 1917 года.
     Чесноков  жил   теперь  за  городом  по   чужому  паспорту,  работал  в
лесопромышленной  артели. Никто, кроме  самых  близких  людей,  не узнавал в
малообщительном, степенном  счетоводе прежнего Чеснокова, старого коммуниста
и депутата Архангельского Совета...
     - От своих что-нибудь имеешь? - спросила его Шурочка.
     -  Ничего,  -  Чесноков  вздохнул. -  Знаю  только  то,  что  рассказал
Потылихин: живут в Котласе.
     Они помолчали.
     - А праздник девочкам ты все-таки устроила! Хороша елочка?
     - А ты откуда знаешь?
     - Знаю... Молодчина! Надо было их побаловать...
     -  Принес  неизвестный  какой-то человек,  - зарумянившись,  отозвалась
Шурочка.  - Накануне  рождества. В сочельник. Никого  из нас дома не было. И
записочка  приколота:  "А.  М. Базыкиной".  Для  девочек  это  было огромной
радостью... Словно действительно дед Мороз побывал. Чесноков усмехнулся.
     - Да  уж  не  ты ли  это,  Чесноков?  - пристально  посмотрев  на него,
спросила Шура.
     -  Честное  слово,  не я,  но ребята мои...  Транспортники. Ты  знаешь,
Шура... Вот сейчас, в дни бедствия, особенно ясно,  как ребята нами дорожат.
У  самих ведь в кармане вошь на аркане, а собирают  деньги  для заключенных.
Вчера опять передали деньги от рабочих судоремонтного завода. Это не шутка!
     Наконец, пришел  и Потылихин. Чесноков отвел его в дальний угол комнаты
к окну, и они стали тихо разговаривать.
     - Я вызвал тебя вот зачем, - начал Чесноков. - Нам надо устроить явку в
самом ходовом  месте. В центре!  Чтобы  могло  собираться  несколько человек
сразу... И чтобы хвоста за собой не иметь.
     - Ты уж не о нашей ли мастерской? - спросил Потылихин.
     - Именно. Ведь у вас как будто и гражданские заказы принимают?
     - Принимают.
     -  Чего  же  лучше!.. Вот и  ширма! Но дело  не  только  в  этом.  Надо
встретиться судоремонтникам-большевикам. Соломбала - окраина, и частные дома
там, как на  блюдечке. Надо выбрать какое-нибудь официальное место. Здесь, в
центре,  где  людно...  Ну, понимаешь!  За  вашей мастерской  ведь  никакого
наблюдения?
     - Никакого.
     - А как ты сюда пришел?
     -  Да уж не  беспокойся,  я  конспирацию знаю. - Потылихин улыбнулся. -
Задами... И через забор!
     - Ты сейчас должен быть, как стеклышко.
     -  Я  и есть, как стеклышко. - Потылихин  засмеялся:- Меня даже военное
начальство  уважает!  Господа  офицеры  всегда со  мной  за  руку...  Полная
благонадежность!
     - Так вот, можно ли у вас в мастерской собрание организовать?
     - Дерзкий ты человек!
     - А что ж, Максимыч! Дерзость иногда бывает, самым верным расчетом.
     Чесноков встал:
     - Эту  дерзость  я  со всех  точек  зрения обдумал... Никому никогда  в
голову  не  придет, что почти  в самом  сердце врага, в военной  мастерской,
собираются большевики. Когда у вас кончается работа?
     -  Солдаты  уходят   после   пяти.   Начальство   позже  четырех  редко
засиживается...
     -  Значит, в восемь  или  в девять можно  назначить собрание! Да  ты не
беспокойся, я за народ ручаюсь... - сказал Чесноков, заметив, что осторожный
Максим Максимыч колеблется.
     - Коли ручаешься, хорошо... Будет сделано. А когда предполагаешь?
     - На  будущей  неделе. Я тебе  сообщу  через Дементия.  И приготовь-ка,
Максимыч, доклад... - сказал Чесноков, набивая махоркой глиняную трубочку. -
Тема - общее положение... Да не у нас, а в стране... Что делается на юге, на
Восточном  фронте...  Надо, чтобы товарищи знали  о работе Ленина и Сталина.
То, что происходит у нас в  Архангельске, мы и без докладов знаем. Расскажи,
что видел в  Вологде...  Как строится Красная Армия... Надо,  чтобы доклад у
тебя был боевой... крепкий, бодрый. Чтобы он поднял настроение у людей.
     - Понятно!..
     Они отошли от окна. Шурочка с тревогой вглядывалась в их лица.
     -  На  Мудьюге как  будто  что-то  случилось,  -  сказал  Потылихин.  -
Подробности мне еще не известны... На днях обещались сообщить.
     Шура побледнела.
     - На Мудьюге? - переспросила она дрогнувшим голосом.
     - Ничего  особенного, Шурочка,  -  успокаивающе  заговорил Потылихин. -
Туда  ездила  комиссия  из контрразведки. Какой-то  неудачный побег... Вот и
все!
     - Фамилии какие-нибудь назывались? - спросила Шура.
     - Козырев какой-то... Будь спокойна, Колю не называли.
     -  И Пигалль больше не приходил, - прошептала Шурочка, кусая посеревшие
губы. - Вот уж три недели...
     - Это еще ничего не значит, - сказал Чесноков. - Возьми себя в руки.
     - С Колей плохо... - нервно  сказала Шура. Она  несколько раз  прошлась
взад-вперед по  комнате.  -  Я  это сразу  почувствовала,  как только Максим
Максимович  заикнулся  о Мудьюге.  Неужели расстреляли?  Или привезли  сюда,
чтобы пытать?..
     Шурочка,  вернувшись домой,  как всегда  ласково  поговорила с  детьми,
покормила  их ужином,  уложила спать, сама легла,  но заснуть  ей  никак  не
удавалось. Перед ее глазами все время  словно падал  снег, высились какие-то
скалы, шумели, сталкиваясь, ледяные глыбы, чернели волны, и в снежной пелене
мерещился загадочный, страшный Мудьюг.
     Утром  она  отправилась в  контрразведку. Солдаты,  которым,  очевидно,
только что  дали виски,  выходили из  комендатуры  с багровыми лицами и пели
непристойную английскую  песенку. Один из них, проходя мимо Шуры, ущипнул ее
за подбородок  и,  думая что она  не  знает  по-английски, сказал:  "Ну что,
красотка, поедем с нами делать покойников?".
     Шура в ужасе отшатнулась. Солдаты с  хохотом влезали в кузов грузовика.
Кучка женщин и мужчин, добивавшихся  чего-то  у коменданта, смотрела  на все
это остекленевшими глазами.
     После  длинных просьб и переговоров ее,  наконец,  пропустили, но  не к
лейтенанту Бо и не  к начальнику контрразведки Торнхиллу, а к  подполковнику
Ларри.
     Покойно  сидя в кресле,  Ларри курил  сигарету.  Его замороженное  лицо
ничего не выражало. Глядя на него, Шурочка заволновалась.
     -  Я  прошу у  вас  только принять посылку...  Я узнала,  что завтра на
Мудьюг пойдет ледокол... Это мне сказали в порту. Нельзя ли  воспользоваться
этой оказией?
     Разговор шел по-английски.
     - Раньше мне разрешали, - прибавила Шурочка.
     Губы  у  нее   пересохли,  но  глаза  смотрели  на  Ларри  с  таким  же
спокойствием,  с  каким и  он  смотрел  на  нее. Они словно состязались.  "Я
заставлю тебя  дать мне  разрешение, -  думала  Шура.  - А  если  что-нибудь
случилось, ты расскажешь мне, в чем дело".
     В  соседней комнате, где сидел  лейтенант Бо,  послышался какой-то шум.
Дверь отворилась, и через комнату прошли два английских  солдата-конвоира  с
винтовками. Между ними шел Пигалль. Вид у него был очень жалкий, он весь как
будто съежился,  яйцо Пигалля пересекали три тонкие, уже  запекшиеся полоски
от удара стэком.
     -  О, мадам! - почти не двигая губами, пролепетал француз и прошел мимо
Шурочки.
     Ларри поморщился. Ему было  досадно, что Базыкина увидела арестованного
сержанта.
     -  Вы подкупили нашего  солдата,  - сказал Ларри.  - Он  перевозил  вам
письма.
     -  Я  не  подкупала  его,  - бледнея и  стискивая  пальцы,  проговорила
Шурочка.
     - Значит, он сочувствовал вам?
     - Мы никогда не говорили о политике.
     - Мы его расстреляем. Где вы с ним познакомились?
     - Меня направил к нему лейтенант Бо. Ларри встал.
     - Где мой муж? - спросила Шурочка.
     - Здесь. В тюрьме.
     "Здесь?! Господи... А Максим не знал!" - подумала она.
     - До свидания! - резко сказал Ларри.
     Шура вышла из приемной, стараясь держаться как можно тверже и прямее...
     Архангельские  газеты писали: "Большевики  под Пермью  разбиты, недалек
тот  час, когда  войска Колчака  соединятся  с  нашими северными  войсками",
"Третья  большевистская  армия панически бежит.  Легионы чехословаков  скоро
появятся не только в Котласе, но и на берегах Двины. Тогда большевикам будет
крышка!"
     Эти  предсказания  вызывали  бурный восторг у иностранцев.  На  заборах
висели  плакаты:  "Рождество  христово! Не  забудьте:  сбор  рождественского
сухаря для солдат Северного фронта продолжается". Зимние праздники проходили
шумно,  конечно, не на  рабочих окраинах, а в Немецкой"  слободе,  где  жили
главным образом купцы и промышленники.
     В кафе "Париж" толпилось офицерство, иностранное и белогвардейское.
     Белогвардейцы - юнкера из недавно открытой школы прапорщиков - в желтых
английских шинелях, со штыками на поясах, стайками прогуливались возле кино,
которое  называлось  тогда  "синематографом".  Всюду  можно  было  встретить
английских, американских и  французских солдат. Город наводнили  иностранцы.
Белые солдаты запертыми сидели в казармах.
     Шурочка,   выйдя   из   здания   контрразведки,   не   замечала   этого
"праздничного" оживления. "Куда идти? Надо увидеть Дементия и передать  ему,
что Николая привезли в Архангельск".
     Она села  в трамвайный вагон и, уже выйдя из него, вдруг вспомнила, что
ей нужно на  урок к Абросимову, перешла на другую сторону трамвайного пути и
села в трамвай, идущий в обратную сторону. В голове все путалось.
     "Не сдавайся, Шурка! - говорила она себе. - Возьми себя в руки".
     В большой квартире  Абросимова было  тихо,  только в классной комнате в
ожидании учительницы вполголоса переговаривались мальчики.
     В  ка