гновение, когда он  зажигается,  в луче его
видна метель, вечная метель Мудьюга...
     "Неужели я жив? Как это могло случиться?"
     У   Андрея  кружится  голова,  он   хватается  за  столик.  "Вот  лежит
Жемчужный... Жив ли он! Не бред ли все это?"
     Но боцман вдруг поднял голову. Увидев Андрея, он громко зарыдал. Андрей
бросился к нему. Они плакали, что-то  говорили друг другу  и сами не слышали
своих слов. Первым успокоился боцман.
     - Тебя, значит, тоже везут? - спросил он.
     - Тоже...  -  ответил Андрей. - Но  я рад!  Я  рад, Матюша...  С  тобой
вместе. Как мне было  тяжко одному, если бы  ты знал!.. А сейчас я даже рад,
ей-богу. И Егорова увижу и Базыкина...
     Боцман покачал головой.
     - А где доктор, Матюша?
     - Умер... Неделю  тому назад. Там  же, в  погребе. Отмучился бедняга. -
Жемчужный закрыл лицо руками.
     Андрей уткнулся лицом в подушку. "Умер... умер... умер..." -  стучало у
него в висках.
     Ему  хотелось  с  головой  зарыться в  подушку, ничего не видеть  и  не
слышать, но  Жемчужный мягко положил ему руку  на плечо и  стал рассказывать
обо всем, что случилось в карцере.
     - После допроса нас опять бросили в  карцер. Бо сказал:  "Будете сидеть
до  тех пор,  пока не  сознаетесь  и  не выдадите  тех,  кто  еще  собирался
бежать..." Егоров ответил, что выдавать нам некого... "Мы сами не собирались
бежать и тем более никого не подговаривали".
     Опять  карцер... Опять голод,  мрак, стужа. Мы  разговаривали, чтобы не
заснуть и не замерзнуть. Прохватилов  просил прощения, говорил, что  он один
во всем виноват, что из-за него гибнут товарищи.
     - А где же Григорий? - со страхом спросил Андрей.
     - С ума сошел. Расстреляли его. Они помолчали.
     -  А Егоров все  ободрял нас,  - продолжал боцман.  - Ночью вдруг слышу
шепот:  "Где ты, Лелька, Лелечка?.. Где ты,  моя золотая?.." Это он о дочке.
Часто  ее  вспоминал.  Все  беспокоился,  что  с ней,  уцелела  ли...  "Надо
дожить..."  -  говорил. Часто повторял, что мы выйдем из карцера живыми, что
скоро в Архангельске вспыхнет восстание, подойдет Красная Армия...
     Мы  уже  перестали  понимать,  когда  день,  когда ночь.  Только  ночью
холоднее.  Я Маринкину говорю: "Доктор, не лежи без конца, сделай милость...
Встань хоть ненадолго, надо же размяться".  А он отвечает: "Не  могу, милый.
Ты двигайся... А меня не тревожь. Нет дыхания".
     Потом  Николай  Платонович  заболел.  Доктор  его выслушал.  "Крупозная
пневмония", - говорит. Базыкнн бредит, горит весь, несмотря на холод. Стонет
иногда: "Шурочка!"  Я вырвал доску из стены, стал бить ею в  дверь. Прибежал
сержант.  "Маляд,  - кричу, -  маляд  у  нас... Давай переводчика!" Прибежал
переводчик. Мы все кричим: "Маляд", "Доктора!", "В лазарет..." Все напрасно.
Только кипятку стали  давать и котелок водяного супа принесли. Я лег рядом с
Базыкиным, чтобы хоть как-нибудь согреть его. На четвертый или на пятый день
Прохватилов замолчал. Он так опух, что у него из глаз текла вода.
     - Засни! - сказал Андрей. - Не надо больше рассказывать. Засни, Матюша.
     - А раз Егоров  говорит,  -  не  слушая Андрея, продолжал  Жемчужный: -
"Товарищи, давайте рассказывать друг другу свою жизнь. Я начну первый".  Это
он хорошо выдумал. Иной  раз и  не слушаешь, только  голос жужжит. А  легче.
Прошло еще сколько-то дней. Егоров мне  вдруг  говорит: "Ну,  Жемчужный... У
меня тиф". "Как ты определил?" "Определил! Но ты, если выйдешь отсюда живой,
передай Чеснокову, всем,  кого  увидишь, что я до последней минуты  думал  о
них...  Мое  завещание - бороться  до  победы. Дай  воды". Дал  я ему  воду.
"Матвей, Павлина видишь?  Вон  идет..." Я понимаю, что он бредит. "Вижу",  -
говорю.  А  он  весь встрепенулся,  зовет  его:  "Павлин,  Павлин!.."  А  то
Чеснокова зовет или Потылихина. Кричит. "Скорее к нам, Максимыч!"
     - Не надо больше, Матюша! -  вскакивая с койки, умоляюще сказал Андрей.
- Не надо! Я прошу тебя. Смотри, как ты дрожишь.
     - Нет,  надо!  -  содрогнувшись всем  телом, но твердо сказал боцман. -
Надо! Я могу умереть! Надо, чтоб знали!
     Андрей присел к нему на койку и обнял его за плечи.
     -  Егоров очнулся. "Пусть,  - говорит,  - доктору  носилки  принесут  и
похоронят честь честью.  Это я поручаю тебе, Жемчужный... А красное знамя мы
потом принесем". И опять впал в бессознание.  Тут  пришла  посмотреть на нас
комиссия. Американцы, англичане! С фонарями  электрическими. Кто-то спросил:
"А где шенкурский председатель?"  Лейтенант Бо показал. Егоров открыл глаза.
Лейтенант Бо усмехнулся и  что-то сказал своим. Они посмеялись и ушли. Тогда
Базыкин  сказал  мне:  "Знаешь, чего они  смеялись? Надеются, что теперь  мы
будем сговорчивее. Пардону запросим".  А я  ему  ответил:  "Нет,  дудки!  Не
дождутся..."
     - И  знаешь, какую  еще пытку  придумали?.. Поставили в карцер железную
печурку, натопили  ее жарко. Мы обрадовались... И вдруг с оттаявшего потолка
полился  дождь, отсырели стены. Одежда мгновенно вымокла. Пришлось ее снять,
выжать. Но вот печка остывает, и снова леденящий холод. Рубашка, брюки - все
превратилось в ледяной  саван... от жары к холоду - это  было такое мученье,
Андрюха... Даже я не выдержал и закричал: "Да когда же придет смерть! Больше
нет сил!".
     Жемчужный  закрыл глаза.  Андрей вскочил с койки  и подал ему  кружку с
чаем.
     -  Нет,  сейчас  не  могу,  Андрюша,  -  прошептал  боцман.  -  Душа не
принимает. Однако ничего! Мы с тобой  еще поживем!  Больше не могу говорить.
Устал...
     Андрей опять  присел к Жемчужному  на  койку.  Боцман задремал. Сначала
дыхание его было прерывистым, слабым и хриплым, затем он стал дышать ровнее.
     "Сколько же душевных сил должно быть в человеке, чтобы вынести все это?
-  думал  Андрей.  -  Нужно  иметь  крепкую,  закаленную  душу большевика...
Обыкновенные  люди  не  перенесли бы  таких мучений. А  мы, большевики,  все
вынесем. И победим... Обязательно победим!"

     На  занесенных  снегом  улицах Соломбалы  было темно  и  пустынно. Лишь
кое-где мерцали фонари да виднелись тускло освещенные окна.
     Во всем облике этого архангельского  пригорода  чувствовалась  близость
моря. На фоне мрачного, вьюжного неба смутно вырисовывались мачты зимовавших
морских судов.
     Чесноков и Дементий повернули с Адмиралтейской набережной на Никольский
проспект и, миновав длинные морские казармы с флагштоком на вышке, добрались
до судоремонтных мастерских.
     Собрание уже началось. Сначала в цех  вошел Чесноков, потом Дементий. В
проходах  между станками и в  большом пролете тесно стояли рабочие и моряки.
Под   высоким  потолком   тускло  горели  огоньки  нескольких  электрических
лампочек.
     Возле  отгороженной  от  цеха  конторки  сидел  за  столиком  Коринкин,
председатель правления кооперативной лавки, и смотрел на оратора, мямлившего
что-то  о  лавочных делах. Собрание возмущенно  шумело, и  Коринкин  пытался
успокоить народ.
     - Граждане!  - взывал Коринкин,  багровея от натуги.  - Возмущение ваше
понятно... Безобразия  следует  пресечь беспощадно! Однако не нужно нарушать
порядок. Посылайте записки. Порядок прежде всего. Продолжайте, - говорил он,
оборачиваясь к оратору.
     Чесноков знал, что в толпе шныряют десятки агентов контрразведки.  Да и
меньшевик Коринкин  был  не  лучше  любого агента. Но  Дементий  предупредил
Чеснокова, что на  собрании будет группа рабочих, которая, в случае чего, не
даст его в  обиду. Действительно,  как  только  он вошел, несколько  молодых
рабочих незаметно окружили его.
     "Умница Дементий! Ловко все оборудовал", - подумал Чесноков.
     Все  разговоры на собрании  велись  вокруг  продовольственных вопросов.
Только при этом условии собрание
     было  разрешено контрразведкой.  Чесноков  слушал  в пол-уха  и  больше
присматривался к людям, стараясь уловить их настроение.
     Часть  сгрудившихся  вокруг него  молодых  рабочих  парней, несомненно,
пришла с оружием. "Только бы не пустили его в ход, - думал Чесноков, - тогда
будет плохо. А что я сейчас скажу? Здесь нужно  сильное, резкое. Люди должны
почувствовать: не погнулась наша боевая сила..."
     - Седой! - крикнул, наконец, Коринкин. - Где гражданин Седой?..
     - Я...  -  откликнулся  Чесноков  и почувствовал,  что  дружеские  руки
легонько подталкивают его вперед.
     -  Товарищи! -  громко сказал он, остановившись возле стола, за которым
сидел Коринкин, и в  голосе его зазвучала бесстрашная решимость. - В декабре
англичане   и  американцы   расстреляли  ни  в  чем   не   повинных   солдат
Архангелгородского полка. В январе они расстреляли на Мудьюге обезумевших от
голода,  ни в чем не  повинных людей.  На днях  с Мудьюга  привезены  сюда и
заключены в Архангельскую тюрьму наши товарищи: Базыкин, Егоров, Жемчужный и
другие.  Требуйте  их  освобождения! Долой  интервентов!  Долой  Черчилля  и
Вильсона!
     Молодой  глазастый  парень  в  кепке и  бушлате,  сидевший  поодаль  на
деревянном диванчике, рванулся со своего места, чтобы схватить Чеснокова, но
несколько  рабочих,  сделав  вид,  что  они  тоже  хотят  забрать  смутьяна,
оттеснили  парня.  Парень стал  протискиваться  к  столу Коринкина,  работая
локтями.
     -  Безобразие! Стража! Полиция! - кричал  Коринкин.  Туда  же  ринулись
стоявшие у стен стражники. Но
     толпа   стихийно  также  подалась   к  столу  и  оттиснула  их.  Агенты
контрразведки  яростно  проталкивались вперед,  на  помощь  парню в кепке  и
бушлате. Началась общая свалка.
     В  то время,  как  одна  часть толпы еще  волновалась  у стола,  другая
устремилась  к  выходу.  В этом  круговороте нетрудно  было  затеряться.  На
Чеснокова  нажимали. Окруженный со  всех сторон молодыми рабочими, он быстро
двигался к проходу, словно щепка в бурном потоке.
     Вдруг электричество замигало  и  вовсе  погасло.  В темноте  толпа  еще
больше зашумела.
     - Товарищи!  -  перекрывая голоса рабочих,  крикнул Чесноков.  - Партия
большевиков  жива!.. Рабочий класс жив! Недалек  час, когда  к  Архангельску
подойдет Красная  Армия!  Да здравствует  советская  власть! Американские  и
английские  контрразведчики  залили  нашу  землю  кровью... Смерть  палачам,
истязающим нашу родину!..
     Толпа подхватила его возгласы,  где-то совсем рядом с ним  пронзительно
засвистели стражники.
     -  Налево, товарищ  Седой,  -  сказал  ему  негромкий голос,  и  чья-то
осторожная, но крепкая рука подтолкнула его к дверце бокового выхода.
     Оказавшись на  заводском  дворе,  Чесноков,  перемахивая через  бревна,
побежал  вдоль  длинного  забора.  Вслед  за ним бежал и тот  самый  матрос,
который помог ему выбраться из цеха.
     Берег Двины  был занесен снегом. Впереди спокойно маячил светлый глазок
иллюминатора. На приколе во льду стоял тральщик.
     - Сюда,  товарищ  Седой,  - сказал Чеснокову  его спутник.  - Разрешите
познакомиться. Матрос Зотов. По поручению товарища Дементия...
     Все  так  же осторожно, но крепко поддерживая Чеснокова под руку, Зотов
повел его по сходням на тральщик.
     -  Мы нынче двое  дневалим: я  да  боцман. Больше никого.  Так  что  не
тревожьтесь...  Либо ночью, либо утречком  я вас  выведу. А то теперь кругом
все оцепят, проверка пойдет и заметут вас почем зря...
     Ступив на борт  тральщика, они спустились  по  крутому, узкому трапу, и
Чесноков очутился в помещении для команды.
     Через полчаса он сидел за столом и пил горячий чай.
     - Завтра  мне  шифровку от  подпольного  комитета  принесут,  - говорил
Зотов.  - Будем передавать  радиограмму в  Вологду, в  штаб, что Архангельск
ждет помощи... Великое  дело - радиотелеграф.  - Матрос помолчал. - А вы  не
боялись, товарищ Седой? -неожиданно спросил он.
     - Где уже там было бояться! - с улыбкой ответил Чесноков.
     - А я бы боялся, - сказал Зотов. - Я  и за вас боялся... Как ахнули  вы
про Мудьюг, точно гроза пронеслась.
     Матрос с уважением, не отрывая глаз, смотрел на Чеснокова.
     - А как вы считаете, - обращаясь  к Чеснокову, спросил сидевший рядом с
Зотовым  боцман,  -  скоро ли  наши придут?  Не  байки ли это?  Вот  ведь  в
архангельских газетах пишут...
     - А вы не верьте этой белогвардейской брехне. Может быть, сейчас, когда
мы сидим в теплой каюте и чай пьем, наши бойцы идут по горло в снегу. Придут
и спросят: а вы, товарищи, что сделали?
     - Им  легче,  чем нам, -  поникшим голосом сказал боцман.  - Я  бы  все
отдал, только бы там быть. Подлая наша жизнь, и уж ей завидовать...
     - Да не завидовать!  - перебил  Зотов. - Дело делать надо.  Знаешь, как
туннель строят: идут навстречу друг другу... Так  и нам нужно. Красная Армия
там, а мы здесь...
     Боцман махнул рукой и вышел.
     - Он надежный? - спросил Чесноков.
     -  Вполне,  - уверенно  сказал  Зотов. Молодой матрос вдруг задумался и
потом тихо сказал:
     - Есть у меня брательник двоюродный. Вместе росли. Я ведь шенкурский...
Может, и  он  теперь  в рядах Красной  Армии? Или партизанит?  Слыхал я, что
появились в тех местах партизаны... И вот воюет мой Яшка Макин...
     - Зотов! - раздалось с палубы.  У люка стоял боцман. - Гостя придется в
трюмное помещение перевести.
     - А что?
     - Поверка на судах! На берегу шевеление. Боцман вставил в фонарь огарок
свечи и зажег его.
     - Пойдемте, - предложил он Чеснокову. - Там  сыро, зато ни один черт не
разыщет.
     Кое-где на берегу горели фонари. За  этой жалкой цепью света  ничего не
было видно. Город притаился во тьме  ночи.  Выглянула  луна,  осветила сотни
снежных крыш. С заводского двора доносились тревожные крики.



        " * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ * "

        "ГЛАВА ПЕРВАЯ"
     Усть-Важское, за которое той же осенью шли кровопролитные бои, пришлось
отдать. Противник подтянул большое количество  артиллерии. Стало  ясно,  что
выгоднее всего  переждать  и действовать, накопив резервы.  Бригада  Фролова
временно оставила усть-важский берег. Американские,  английские и  канадские
войска расположились  по реке Ваге. На ее правом берегу, в городе Шенкурске,
лежащем  между Вологодской железной  дорогой и  Северной Двиной, разместился
штаб  интервентов; там  же был расквартирован их главный  гарнизон; в состав
его входили и некоторые белогвардейские части.
     С  наступлением  зимы  боевые  действия  остановились,  за  исключением
взаимной разведки и столкновений патрулей.
     Подступы  к   Шенкурску,   особенно   в   зимних   условиях,   казались
непреодолимыми.  Интервенты  же, засевшие  в Шенкурске, страшились не только
суровой  зимы  и   занесенных  снегом  дорог,  но  главным  образом  сильной
оборонительной  линии, созданной бригадой Фролова.  Они  ждали подкрепления,
которое должно было прибыть весной из Америки и Англии.
     Штаб фроловской бригады помещался теперь в Красноборске. Отряды же были
разбросаны по обеим сторонам Двины и частью по Ваге.
     При этих условиях был особенно необходим постоянный контроль со стороны
командования.  В  последних  числах  декабря  Фролов направился  в  одну  из
деревень,  расположенных неподалеку от селения Петропавловского. Там у  него
были назначены  встречи с  командиром конного  отряда  горцем  Хаджи-Муратом
Дзарахоховым, о котором ему много  рассказывали, но которого он  еще не знал
лично.  Также предстояла встреча  с  шенкурским  партизаном  Макиным,  опять
перешедшим фронт, на этот раз  уже не в одиночку, а  с десятком своих людей.
Кроме того, Фролов хотел поговорить  с  местными крестьянами  о  предстоящей
мобилизации лошадей.
     Дел было много. Комиссар  выехал из Красноборска  еще ночью, чтобы  как
можно раньше попасть на место.  Он  рассчитывал  покончить  со всеми делами,
если будет возможно, в одни сутки.
     Стояла ясная, морозная погода, снег скрипел под полозьями.
     Черное  небо, изрешеченное  миллионами мелких, как булавочные  головки,
звезд,  низко  нависло над  дорогой. Иногда  его  озаряли  зеленовато-желтые
дрожащие  вспышки  далекого  северного  сияния. В  этих  заснеженных лугах и
перелесках  нельзя  было  не  почувствовать  сурового  великолепия  северной
природы.
     Санный путь  по тракту был  накатан.  Позванивал на  дуге  колокольчик.
Низенькие мохнатые лошадки были накрыты вместо попон рогожами. Фролов в шубе
поверх шинели  полулежал в санях. Морозный воздух  иголками впивался в лицо.
Впереди  темнели  согнувшиеся  на  облучке  фигуры  парня-ямщика  и  матроса
Соколова, после  смерти командира бригады перешедшего к  военкому. На ямщике
был старый  армяк, а на Соколове -  бараний тулуп  с поднятым  воротником и,
несмотря на жестокий мороз, неизменная бескозырка.
     Сани  ныряли в ухабах. Фролов то и дело  погружался в дремоту, но  мозг
его бодрствовал. Вспоминались старые боевые друзья, люди, которых сейчас уже
не  было рядом. В первые недели  после  гибели Павлина Фролову казалось, что
командир бригады просто находится  в  отлучке. Вот-вот он вернется, и Фролов
услышит  его,  как всегда, торопливые  шаги, его веселый, бодрый голос: "Ну,
что, друг? Как дела?"
     Размышляя о предстоящих  решительных боях, о  разгроме  интервентов, он
всегда спрашивал себя:  "А  как  бы  действовал  в этой обстановке  Павлин?"
Павлина невозможно было представить себе мертвым. Он постоянно присутствовал
в мыслях военкома и как бы продолжал участвовать в войне рядом с ним.
     Мысль о Павлине сменялась воспоминанием об Андрее Латкине.
     "Как жалко,  что нет с нами Латкина, - думал Фролов. - Андрей, конечно,
тоже рвался  бы в бой, тоже негодовал бы на это вынужденное затишье, на этот
переход к позиционной войне и случайным стычкам. Что теперь с Андреем? Убит?
Лишь бы не  плен. Нет ничего страшнее плена! Лучше пасть на поле боя, отдать
свою жизнь за родину и за народ, чем остаться в живых и находиться в лапах у
врага".
     Спрятав лицо в воротник шубы, Фролов задремал и проснулся только тогда,
когда почувствовал, что сани остановились.
     Открыв глаза,  он  увидел в нескольких  шагах от себя  большую избу. Из
предутренней полутьмы  возникли две фигуры и направились к  саням.  Это были
вестовой Соколов и командир роты, стоявшей в деревне.
     -  Не  только  мы,  население вас ждет не  дождется, - весело заговорил
командир, провожая Фролова в избу.
     - Дзарахохов здесь? - спросил комиссар.
     - Какой Дзарахохов? Ах, Хаджи-Мурат!.. Как же...  Еще с вечера здесь...
Вся деревня на него дивуется.
     - А Макин тоже прибыл?
     - Нет еще, - ответил ротный. - Сегодня должен быть.

     Когда Фролов вошел в избу, навстречу ему шагнул пожилой горец с  острой
черной бородкой, гибкий,  среднего роста, в черкеске с  газырями, в мохнатой
высокой  папахе.  Богатый  кинжал  и  казачья шашка  с  серебряной  насечкой
отличали его  от рядового  джигита.  Впрочем, во всем его облике было  нечто
такое, что сразу обращало на себя внимание.
     Хаджи-Мурат  носил очки,  но  даже  стекла  не могли скрыть  соколиного
блеска  его глаз.  Большой  жизненный опыт  и природный ум ощущались и в его
взгляде  и   в  выражении   его  худощавого   загорелого   лица   с  узкими,
миндалевидными желто-карими глазами.
     Сели  за  стол.  Фролов   вежливо   попросил  Хаджи-Мурата  поподробнее
рассказать о себе.
     Горец улыбнулся, показав прокуренные, желтые длинные зубы, и заговорил.
Голос у него  был  гортанный и немного резкий.  По-русски  он  говорил почти
свободно.
     Хаджи-Мурат не спеша рассказал комиссару о горном ауле, где  родился, о
крестьянине-отце, о притеснениях царской полиции,  которая угнетала и отца и
его  самого.  Тогда он был  юношей  и,  по его словам, обличал  купца-князя,
мерзавца-пристава и хитрого муллу.
     - Еще в те времена мы с отцом искали правду и верили, что она есть... -
с улыбкой добавил Хаджи-Мурат.
     Все с тем же задумчивым и спокойным видом  он рассказал, как заступился
за своих односельчан, как в столкновении с приставом ранил его и после этого
принужден был бежать на греческой шх