под
огонь  рабочего отряда. Английские  гидропланы тотчас же стали сбрасывать на
Май-максу  бомбы.  Крейсер  "Аттентив" переменил позицию  и,  почти вплотную
подойдя к левому  берегу  Двины, открыл  огонь по  станционным постройкам  и
железнодорожному полотну. Обстрелу  подвергся район  около  десяти верст, от
пристани  и  станции  Архангельск  до  станции  Исакогорка.  Часть  снарядов
ложилась на железнодорожный поселок. Там погибали люди и вспыхивали пожары.
     Потылихин был ранен при столкновении с англичанами у Маймаксы.
     Доктор Маринкин  с трудом достал  извозчика  к почти  через весь  город
привез своего приятеля к себе. По  счастливой случайности ни один патруль не
остановил их экипажа. Дома он сделал Максиму Максимовичу операцию. Рана была
не опасная: осколок попал в мякоть плеча.
     Бинты  уже  крепко  стягивали  Потылихину  руку,  обильные  капли  пота
выступили у него на висках.
     -   Дня  через  два  зайдете  ко  мне...  -  Доктор  из  конспиративных
соображений  не советовал  Потылихину  обращаться  в  больницу.  -  Не очень
больно?
     - Не страшнее, чем вырвать зуб, - ответил Потылихин.
     Кончив перевязку, Маринкин снял халат, вымыл руки и, расправив усы, сел
в кресло.
     - Ну, до свадьбы заживет... Да, дела! -  пробормотал он, усмехаясь. - С
военной  точки  зрения, наша  стрельба  по  крейсеру  была ни к чему.  Будто
мальчишки  из  рогатки...  Но в этом есть большой  нравственный смысл. Пусть
чувствуют, как мы их встречаем.  Это действительно не хлеб-соль, а пули... Я
рад, что участвовал в  этом деле. И вы молодец, Максим Максимович! Благодаря
вам люди держались хорошо.
     - Благодаря  мне? - Потылихин  покачал головой. - Нет... Люди держались
хорошо, потому что сердце у них горит против классового врага. Именно так, а
не иначе.
     Он встал и, уже направляясь к двери, спросил:
     - Значит, вы остаетесь? Не предпринимаете никаких мер?
     - Куда мне  скрываться?.. - Доктор беспечно махнул рукой.  - Коллеги по
госпиталю  категорически  обещают   отстоять   меня.  Никакой   политической
деятельностью я  не занимался. Уверен, что  все кончится благополучно. И мое
легальное положение будет весьма полезно.
     На этом они расстались.
     Потылихин вышел за ворота.
     Из переулка послышались  голоса.  Впереди группы пленных красноармейцев
шагал кривоногий белогвардейский поручик в кубанке с белой повязкой. Он  нес
подмышкой что-то красное, очевидно, кусок знамени. За  ним,  со  всех сторон
окружив пленных,  шагали  американские и  английские солдаты с сигаретками в
зубах. Они переговаривались и громко хохотали.
     "Каждому  из вас  я всадил  бы  пулю! Особенно поручику!"- с ненавистью
подумал Потылихин.
     Опустив голову,  он  пошел к  лесопильным заводам, расположенным  вдоль
правобережья.  Здесь,  вдалеке  от  своей  квартиры  на  Маймаксе, Потылихин
надеялся временно  поселиться у брата, который работал  конторщиком на одном
из заводов.
     Теперь, когда возбуждение первых часов прошло, Потылихин едва двигался,
чувствуя слабость и  жар во всем теле. От сырого, влажного леса, наваленного
на  биржах  как  попало,  от сушилен,  под  крышами  которых  штабелями были
наложены недавно нарезанные доски, веяло терпким и кружившим голову запахом.
     Левый  двинский  берег  пылал.  Горели  станционные  здания,  зажженные
снарядами с  английского крейсера. Время от времени оттуда доносились глухие
удары  взрывов  и  выстрелы.  Там еще дрался Зенькович.  С  двумя  отрядами,
красноармейским и морским, он отражал нападение на Исакогорку.
     - Вологда?  -  будто в  телефонную  трубку, кричал Зенькович над  мерно
постукивающим телеграфным  аппаратом. - Я  еще  дерусь. Буду драться до  тех
пор,  пока хватит сил. Я Зенькович... Я Зенькович... Вологда!  Вологда!.. Вы
слышите меня? Эвакуацию военных грузов успел закончить. Только  что отправил
два состава! Отвечайте! Вологда!
     Тоненькая  ленточка телеграфа  остановилась.  Молодой  боец-телеграфист
наклонился к  аппарату,  постучал по передатчику  и с отчаянием посмотрел на
Зеньковича.
     - В чем дело, Оленин? - нетерпеливо спросил Зенькович.
     -   Приема   нет.   Линия   прервана,   товарищ  военком...   Перерезал
кто-нибудь...   -  хриплым   от  бессонницы  и   усталости  голосом  ответил
телеграфист...
     В помещение телеграфа вошел человек в клетчатом пиджаке и в шароварах с
лампасами.  Он остановился на пороге, как  бы осматриваясь. В распахнувшуюся
дверь неожиданно ворвалось татаканье  ручных пулеметов. "Откуда они взялись?
- с недоумением подумал комиссар. - Неужели кто-нибудь прорвался?"  Стреляли
невдалеке  от конторы. Дверь  в телеграфную опять  захлопнулась. Неизвестный
скрылся.
     - Кто это? - спросил военком телеграфиста.
     - Ларский, здешний конторщик,  -  ответил  Оленин, подымаясь и с трудом
разгибая спину.
     Пулеметная стрельба усилилась.
     -  Пойдем на улицу, что-то неладно, - сказал  Зенькович, снимая с плеча
винтовку.  За  окном  раздался крик.  Зенькович  выглянул.  "Конторщик"  бил
рукояткой  револьвера  молодого  стрелочника,  окруженного людьми, одетыми в
красноармейскую форму.
     - Что там такое? - крикнул Зенькович, выбегая из помещения телеграфа.
     -  Назад!   -  скомандовал  ему  невесть  откуда  появившийся   тонкий,
хлыстообразный офицер. - Руки вверх!
     Несколько офицеров, переодетых в красноармейскую форму,  протолкались в
помещение  станции.  По  их  возгласам  Зенькович сразу же понял  все.  "Ах,
мерзавцы!"  -  подумал  он,  выхватывая  из кобуры пистолет.  Но  человек  в
клетчатом пиджаке и с лампасами на  штанах, стоявший за спиной у Зеньковича,
выстрелил ему в затылок.
     - Оленин... - успел прохрипеть комиссар, точно призывая на помощь.
     В следующее мгновенье белые офицеры выволокли мертвое тело комиссара на
низкую деревянную платформу.
     - Топить его!.. - кричал один из офицеров. - В Двину!
     Они с яростью топтали сапогами мертвого  Зеньковича, били его каблуками
по лицу.
     Не помня  себя, Оленин выхватил  у кого-то винтовку и,  размахивая  ею,
точно  дубиной,  кинулся  на  одного из офицеров.  Сбив  его  с  ног  ударом
приклада,  он  бросился  на  Ларского.  Тот  отскочил  и побежал  по  путям.
Несколько раз он стрелял в телеграфиста из револьвера, но не попадал. Оленин
догонял его. Остальные офицеры не стреляли, опасаясь убить вместе с Олениным
и Ларского. Кто-то распорядился перерезать Оленину дорогу. Оленин уже догнал
Ларского,  замахнулся  прикладом,  но  споткнулся  и  упал.  Несколько дюжих
молодцов тотчас накалились на него. Он рвался у них из рук и кричал:
     - Сволочи! Не прощу я вам комиссара!.. Убивайте, не прощу!
     Глаза   его   налились   кровью,   волосы   растрепались,   гимнастерка
превратилась в лохмотья. Ему заломили руки за спину и сволокли в дежурку.
     Группа  белых,  прорвавшаяся  в тыл  красноармейского отряда, причинила
много  бедствий.  Белым  оказали  помощь  пушки   с  крейсера  "Аттентив"  и
английские солдаты,  вооруженные гранатами и  пулеметами.  Затем англичане и
американцы выбросили на левый берег  Двины  десант и  сразу направили его  к
станции Исакогорка. Красноармейцы и матросы Зеньковича были окружены со всех
сторон.  Силы оказались слишком неравными.  Только часть бойцов,  героически
сражаясь, сумела прорваться. Остальных смяли, и через  полчаса после  гибели
военкома бой на Исакогорке затих.
     Пленные  красноармейцы и  матросы  стояли  теперь под охраной  конников
Берса между глухой стеной из ящиков и двумя приземистыми пакгаузами, крытыми
гофрированным синеватым железом.
     Приехал и сам Берс, сопровождаемый ординарцем в черкеске и  в  мохнатой
папахе. Вместе  с  Берсом  прискакало  несколько  английских и  американских
офицеров.  Среди  них  выделялся высокий, поджарый, уже  немолодой офицер  в
фуражке  с красным  околышем, обозначавшим его  принадлежность к  штабу.  На
груди  его  пестрели  орденские  ленточки.  Он  исподлобья  смотрел  на  все
происходящее. Левая его рука,  в замшевой желтой перчатке, нервно перебирала
поводья  лошади,  правой,  вытянутой вдоль бедра, он держал стэк  с  кожаной
ручкой и тонким, гибким стальным хлыстом.
     Это был подполковник  Ларри,  прикомандированный американским штабом  к
союзной контрразведке.
     За углом пакгауза, позвякивая оружием, строились солдаты.
     Заметив среди пленных Оленина, Берс подскакал  к подполковнику  Ларри и
что-то доложил. Американец распорядился, чтобы телеграфиста  подвели к нему.
Когда это распоряжение было исполнено, Ларри ударил Оленина стэком.
     Плечи телеграфиста вздрогнули.  Он  кинулся к лошади, на  которой сидел
офицер.  Лошадь рванулась. Ларри  побагровел и нанес  Оленину еще  несколько
сильных  ударов.  Льняная  голова  бойца окрасилась  кровью,  он упал. Среди
пленных  возникло  движение.  Но  солдаты  мгновенно  окружили  их,  загоняя
прикладами в раскрытые двери пакгауза. Туда же бросили и Оленина.
     Иностранные  офицеры  вместе  с  Берсом, пришпоривая  коней,  поскакали
прочь.
     Было душно. Над ржавым, болотистым полем с желтеющими сочными кустиками
куриной слепоты тучами реяла мошкара. Дома, зажженные в Исакогорке снарядами
с крейсера "Аттентив", давно сгорели, но пепелища еще дымились.

     В одном из домов Немецкой Слободы, отведенном для американской  миссии,
собрались  на  совещание  возвратившиеся в  Архангельск  Френсис,  Нуланс  и
Линдлей.
     - Мой  дорогой... - тихо говорил  Френсис британскому поверенному. -  Я
слыхал, что камеры в здешней тюрьме уже переполнены. Неужели большевиков так
     много?
     - Много, - с гримасой ответил Линдлей. - Расплодились.
     - Надо навести порядок.
     - Надо  организовать каторжные тюрьмы на морских островах, - настойчиво
сказал  Нуланс, французский посол. -  Мудьюг  - самое подходящее  место  для
большевиков.
     - Что такое Мудьюг? - спросил Френсис, сняв пенсне и щурясь.
     -  Почти  голый  остров. В Двинской  губе,  на  выходе в  Белое море...
Кажется,  тридцать морских миль от Архангельска. Постоянные  ветры...  Зимой
метели... Хорошая могила для большевиков!
     - Займитесь этим, мой друг, и как можно скорее. Вы согласны, Линдлей?
     Линдлей молча кивнул.
     Затем  были  обсуждены  другие   вопросы:  об   участии  американцев  в
администрации,  о  прикомандировании  американских  офицеров  к  английскому
штабу, о предстоящем экспорте...  Френсис заявил, что скоро наступит момент,
когда нужно будет обратить  внимание  на финансовые  дела.  Видимо, придется
выпустить  местные  банкноты.  Каково  будет  соотношение  между  долларами,
фунтами  стерлингов  и  местными банкнотами, еще неизвестно. Кто возьмет  на
себя денежную эмиссию? Думали ли об этом его коллеги?
     Нуланс и  Линдлей высказали свои соображения.  Френсис покачал головой,
как бы подчеркивая их неосновательность, и перевел разговор на другую тему.
     -  Пока что, -  сказал  он, - я требую  лучших  казарм для американских
солдат и  лучших  пароходов для  тех  американских  батальонов,  которые  мы
отправляем сейчас на Северную Двину.
     Когда совещание окончилось, Линдлей и  Нуланс выехали  вместе,  в одной
машине.
     - Френсис удивительно напоминает мне  мистера Домби [Персонаж из романа
Диккенса "Домби и сын"], -  лукаво  смеясь, острил француз. - По его мнению,
земля создана только для того, чтобы  он  мог  вести на ней свои  дела...  А
солнце  и луна,  - чтобы освещать его персону. Мы  с вами, дорогой  Линдлей,
тоже только  детали этого механизма, заведенного  господом богом для  нашего
друга Френсиса. Не так ли?
     Линдлей  слушал  не   без  удовольствия,  но   молчал.  За  годы  своей
дипломатической карьеры он приучился к осторожности.
     -  Он туп, - продолжал француз. - Он помалкивает потому, что  не  хочет
показаться  дураком.  Это   кукла,  выполняющая   инструкции  Вашингтона   и
консультантов вроде полковника Хауза. Честное  слово! Не будь их - он пропал
бы... Это - улыбающееся привидение.
     Линдлей не выдержал и рассмеялся.
     Машина  выехала  на берег  реки.  Потянуло  теплым, влажным  воздухом и
приторным запахом прибрежной тины.  На аллее бульвара толпились английские и
американские солдаты и матросы. Горожан  не было видно. Вдали, за  старинным
Петровским зданием таможни,  горели фонари,  красный и белый. Северная Двина
также была расцвечена огнями. Сейчас на  ней  уже стояла эскадра интервентов
из четырнадцати судов.
     После ухода своих  коллег Френсис остался один  в кабинете. Несмотря на
теплую погоду, он вечно зяб, и ему растопили белую изразцовую печь.  Ярко, с
треском  пылали  разгоревшиеся  поленья,  бросая блики трепещущего  света на
ковер и наполняя комнату уютным теплом.
     Френсис  рассматривал  карту  России.  Его  интересовали реки:  Пинега,
Северная  Двина  и  Онега. Морщинистая  рука  Френсиса двинулась  за пределы
Архангельской   губернии,  к   хребту  Урала.   Пальцы   миновали  Сибирь  и
остановились на Приморье. Леса,  руды, все несметные богатства русской земли
неудержимо влекли к себе Френсиса. Те  миллионы акров американских лесов, об
эксплуатации которых  он  думал тридцать лет назад,  сейчас  показались  ему
мелочью. Теперь все это можно было взять здесь, в России... Сколько денег!
     - Вы, наверное, устали, сэр? - неслышно входя в кабинет, спросил слуга.
- Постель готова.
     Раздеваясь  при  его помощи,  Френсис почувствовал  себя  действительно
разбитым. Болело дряхлое, старческое тело, ныла поясница.
     Отпустив слугу и удобно улегшись в постели, Френсис вдруг вспомнил, что
третьего дня  советское правительство обратилось к  народам Англии, Франции,
Италии,  Америки  и Японии с призывом выступить против  интервенции. Сегодня
ему  доложили,  что большевики  готовят еще какой-то  протест  и завтра  или
послезавтра предъявят его американскому консулу в Москве.
     "Как это  наивно! - усмехнулся Френсис. - Как будто у Европы  и без них
не хватает своих собственных забот! Там еще идет война.
     Конечно,  теперь она недолго  протянется. Германию не спасет вывезенный
ею украинский  хлеб, в результате  войны она выдохнется.  Пока будут длиться
дипломатические  переговоры с  этой страной, промышленность которой  еще так
недавно осмеливалась  конкурировать с американской, здесь,  в России, час от
часу будет разгораться  другая  война.  Солдаты-кондотьеры всегда  найдутся.
Арсеналы ломятся от оружия... Не бросать же его! Оно непременно будет пущено
в дело. Война  - носима  доходное предприятие. Даже ее  последствия выгодны:
разоренные страны легче  поддаются эксплуатации. И  совсем не идеи, а деньги
управляют  миром. Деньги!  Ценности!  Каин,  несомненно,  убил  Авеля  из-за
какого-нибудь жалкого барана!
     Клин  был деловой  человек, - опять усмехнулся Френсис. - Но главное не
это... Главное: задушить советскую власть... Я поступил мудро, своими руками
создав этот северный мятеж. Теперь интервенция должна развернуться  шире. Мы
вошли с черного хода... С Владивостока и с юга войдут другие силы. Там будет
парадный ход..."
     Он улыбнулся.
     "Когда  будет  свергнута советская  власть, Россию  следует расчленить.
Конечно, не Британская империя,  уже  запутавшаяся в долгах, с разбросанными
по всему  миру  владениями,  а Россия,  с ее огромным и монолитным жизненным
пространством, является конкурентом Америки. Но ее не будет, этой России...
     На Украине, в Финляндии, в Прибалтике могут остаться правительства, уже
учрежденные  немцами.  Но  эти  правительства,  конечно,   необходимо  будет
прибрать к рукам... Добиться этого будет  нетрудно. Первые шаги уже сделаны.
Кавказ? Здесь  дело не обойдется  без  Турции.  Средняя Азия? Возможно,  что
Англии придется выдать  на  нее  ограниченный мандат. Однако  Великороссия и
Сибирь  должны  принадлежать всецело  Америке:  великолепные рынок,  сырье и
дешевый труд".
     "А  Польша?  Форпост... - уже сквозь сон  спросил себя Френсис. - Да, я
еще забыл о Крыме. Как велика Россия!.."
     Генерал  Пуль купил  всех,  кого мог,  все предусмотрел  и считал,  что
теперь дело  должно идти как по маслу. Поэтому его раздражали даже те мелкие
недоразумения, с которыми ему все-таки приходилось сталкиваться.
     Он вызвал адъютанта и накричал на него:
     - Черт  знает  что!..  Мне доложили, что на одном  из  зданий еще висит
красная  тряпка.  До  сих  пор! Почему  вы  не следите  за этим?  Немедленно
распорядитесь!
     Адъютант  учтиво  склонил  голову.  Генерал Пуль, позванивая маленькими
шпорами, направился к выходу. На крыльце штаба его ожидали второй адъютант и
офицер-переводчик. В три часа  генерал  должен был посетить некоторых членов
"правительства" северной России.
     В связи с назначением начальника французской военной миссии  полковника
Донопа  военным  губернатором   Архангельска   "председатель  правительства"
Чайковский обратился  к  Пулю  с  письмом. В этом  письме он возражал против
назначения Донопа,  утверждая, что, по русским законам  военного  времени, в
компетенцию губернатора входят не только задачи  охраны порядка в городе, но
и  чисто  гражданские функции.  Поэтому  нужен  русский  администратор. Пуль
настаивал на своем и, чтобы разом  кончить переговоры, решил лично заехать к
Чайковскому.
     "Этот  старый идиот  действительно воображает  себя министром,  - думал
Пуль  по  дороге. -  Во  всяком  случае, я  буду действовать так же,  как  в
Мурманске. Какие-то эсеры, меньшевики... Не понимаю: что это такое? Сам черт
не разберет!"
     Его привезли  к большому белому  дому  с колоннами.  В приемном зале он
увидел кучку людей в черных и серых пиджаках.
     "Довольно  невзрачное  правительство,  -  ухмыляясь,  подумал  Пуль.  -
Кажется,  эти  люди были  и на пристани  при  встрече". Сейчас они вертелись
возле рослого старика с длинной  белой бородой  и сердитым  выражением глаз.
Пуль понял, что это и есть Чайковский.
     "Нужно поздороваться", - сказал себе генерал. Его красные отвислые щеки
тряслись, когда он здоровался с ожидавшими его  лицами, точно дергая каждого
за руку.
     -  Надеюсь, вы  простите  меня:  я  объясняюсь  только по-английски. Ни
одного слова по-русски не знаю, -  сказал Пуль громким, командным голосом. -
Я  очень  рад познакомиться с  вами, господа! Надеюсь, мы будем  друзьями. Я
солдат. Говорю от души.
     Офицер-переводчик, сопровождавший командующего, сразу же  переводил его
слова.
     -  Мы,  союзники, имеем здесь  достаточно сил, -  внушительно продолжал
Пуль. - И готовы использовать  их, если это потребуется. Но мы,  конечно, не
хотели бы применять  никаких крайних  мер.  С этой  целью полковник Доноп  и
назначен военным губернатором.  Россия - наша старая союзница. И я желал бы,
чтобы  вы, господа, содействовали нам. Я  буду  приветствовать  каждого, кто
вступит в  славяно-британский  легион. Этот отряд будет  нами  обмундирован,
снаряжен и обучен  и  будет работать под начальством  британских офицеров. С
британской дисциплиной. Я верю, что вы истинные друзья Англии, так же как  и
я, истинный друг России...
     Пуль замолчал. "Что еще  надо им сказать?" Мотнув головой  и переступив
ногами,  как   лошадь,  он  добавил,  что,  если  кто-нибудь  станет  мешать
союзникам, командование вынуждено будет принять соответствующие  меры. Затем
он  протянул Чайковскому руку, криво улыбнулся  остальным  и  вышел из зала.
Чайковский стоял, как манекен, низко склонив голову.
     Садясь в экипаж, Пуль вспомнил о  большевистской листовке, доставленной
ему сегодня. Большевики называли  этих  людей кучкой лакеев.  "Они правы,  -
подумал  Пуль.  - Но,  к сожалению,  это глупые,  невоспитанные и  нерадивые
лакеи, которые за спиной своих господ только и занимаются тем, что обсуждают
их поступки".
     Ошеломленный посещением  генерала  Пуля, Чайковский  решил пожаловаться
американскому  послу.  Однако  в личном приеме "председателю  правительства"
было