-----------(48) Особенно  Шпет,  а  также  и
Чижевский. (49) См. статьи <О диллетантизме в науке" и "Письма  об  изучении
природы". (50) Соч., т. V, стр. 444. (51) Ibid. стр. 472.
    [296] Гегелианство с его подчинением  личности  путям  Абсолютного  Духа
проваливается в ту новую концепцию жизни, которая  вырастает  у  Герцена  из
философии случайности. Если  гегелианство  сильно  чувствуется  в  некоторых
гносеологических высказываниях Герцена (в статьях "О диллетантизме в  науке"
и в "Письмах об изучении природы"), если в Дневнике Герцена мы находим много
выражений глубокого преклонения перед Гегелем, то это все не ослабляет  того
факта,  что  гегелианство  почти  целиком  пропадает   у   него.   Наоборот,
принципиальный  алогизм  возвращает  Герцена  к  прежним,  в  духе  Шеллинга
построенным учениям. 5. Когда-то  Герцен  запальчиво  говорил,  что  "случая
нет". В панлогизме Гегеля случайное в бытии занимает очень низменное  место,
оно не входит в "действительность". Но у  Герцена  рано  выступает  мысль  о
роковой силе  случайности.  Тут  надо  прежде  всего  отметить  умножившиеся
встречи со смертью, от холодного дыхания которой сердце  исполнялось  ужаса.
"Тайна - грозная и страшная тайна", - записывает Герцен в Дневнике  (октябрь
1842-го года) по поводу смерти его друга, В. Пассека: - "как тут  становится
видно, что Jenseits - мечта, что только в теле и с телом мы  -  что-нибудь".
Смерть собственного ребенка (декабрь 1842-го года) потрясает снова  Герцена,
и он пишет в Дневнике: "какая оскорбительная власть  случайности".  Алогизм,
вместо разумности, - вот что ныне Герцен находит в бытии: "отсутствие разума
в управлении индивидуальной жизнью  очевидно  для  меня".  Загадка  и  тайна
человеческой судьбы, однако, пока не делают  еще  загадочным  все  бытие.  В
марте 1843-го года он записывает,  "грустно,  тяжело...  неужели  вся  жизнь
должна быть пыткой и мучением. Человек по песчинке, несчетным трудом,  потом
и  кровью  копит,  а  случай  хватит  и  одним   глупым   ударом   разрушает
выстраданное".  В  1844-ом  году  (август)  по  поводу  неожиданной  болезни
старшего сына Герцен пишет:  "что  это  за  страшный  омут  случайностей,  в
который включена жизнь человека. Я сознаю себя бессильным бороться с  тупой,
но мощной силой, во власти  которой  личность  и  все  индивидуальное".  Еще
позже: "шаткость всего святейшего и лучшего в  жизни  может  свести  с  ума"
(ноябрь 1844-го года). Через месяц формулы Герцена приобретают более широкий
характер: "не только блага жизни, сама жизнь-шатка; малейшее неравновесие  в
этом сложном химизме, в этой отчаянной борьбе организма со своими составными
частями - и жизнь потухла. Жизнь в высшем проявлении слаба, потому  что  вся
сила материальная была потрачена, чтобы достигнуть этой высоты".  Еще  позже
(в "Былом
    [297]
    и Думах") (52) Герцен уже обобщает свои мысли в такой форме: "нас сердит
нелепость факта... как будто кто-то обещал, что все  в  мире  будет  изящно,
справедливо  и  идти  как  по  маслу.  Довольно  мы  удивлялись  отвлеченной
премудрость (! В. З.) природы и исторического развития; пора догадаться, что
в природе и истории много случайного, глупого, неудавшегося, спутанного".  В
этих словах уже отчетливо формулирован алогизм Герцена; случайное в  природе
и в истории, если не отрицает, то со  всех  сторон  {ограничивает}  разумный
порядок, гармоническую слаженность в них. Убеждение в реальности случайности
ве делает пока Герцена скептиком quand meme, но до конца разрушает не только
построения Гегеля с их панлогизмом, но и более скромные положения научной  и
философской мысли, - и, конечно, совершенно разрушает религиозное восприятие
жизни. Когда  Герцен  (еще  до  поездки  заграницу)  познакомился  с  книгой
Фейербаха ("Das Wesen des Christentums"),  это  только  подвело  итоги  тому
разрушительному процессу, который шел в Герцене в его религиозном мире... Но
именно потому, что бессмысленная случайность занимает такое  огромное  место
во всем, Герцен, верный романтической установке духа,  укрепляется  в  своем
антропоцентризме. Этот антропоцентризм окрашен трагически, ибо  построен  на
философии случайности, но он освобождает мысль Герцена от "фактопоклонства",
от самоотречения во имя "законов природы". "У человека  вместе  с  сознанием
развивается потребность нечто свое спасти из вихря случайности..., это  есть
чувство своего достоинства и стремление сохранить нравственную  самобытность
своей личности", писал Герцен в  1848-ом  году  (53).  В  этих  словах  ясно
выступает "субъективный идеализм"  (в  моральном  смысле)  Герцена:  вопреки
"вихрю случайностей", на руинах, создаваемых этим вихрем,  человек  может  и
должен утверждать  свою  "нравственную  самобытность".  С  позитивистическим
взглядом на познание, который к этому времени утвердился  у  Герцена,  никак
нельзя связать это гордое  противоставление  "нравственной  самобытности"  -
вихрю  случайностей  (54):  утверждение  этой  "нравственной  самобытности",
конечно, должно было лишь сильнее подчеркивать то, что в мире  царит  "вихрь
случайностей". Вера в бессмертие совершенно
    ---------------------------------------(52) Былое и Думы, ч.  III,  стр.
300, 339. (53) Соч., т. V, стр. 212-3. (54) Мы  уже  упоминали  (гл.  IV)  о
возражениях  Герцену  Самарина,  который   упрекал   {его}   во   внутреннем
противоречии  -  в  соединении  упрямого  позитивизма  с  столь  же  упрямым
утверждением "нравственной самобытности" человека.
    [298]
    пропала у него: "мы  знаем,  -  писал  он  позже  (55),  -  как  природа
распоряжается с личностями, - "ей все pавно,  она  продолжает  свое.  Выхода
нет..., я был смущен и несчастен, когда эта  мысль  (об  отсутствии  личного
бессмертия) начала посещать меня, я хотел бежать от нее, но все вело меня  к
смирению перед истиной, к самоотверженному принятию ее". Мы видели, что  уже
в период Гегелианства Герцен ищет "спасения" начала личности -  в  "деянии".
"У человека не одна способность понимания, но и воля, которую можно  назвать
разумом  творящим".  Проблема  личности   теперь   становится   центральной:
"личность - вершина исторического мира, - писал Герцен в 1848-ом году (56):-
к ней все примыкает, ею все живет". Персонализм,  утверждение  "нравственной
самобытности" и  свободы  в  личности,  утверждение  независимости  личности
остается все же у Герцена лишь  программой,  для  этого  утверждения  нет  у
Герцена никакой объективной основы. В потоке природного бытия личности не на
чем утверждаться; как  бы  ни  было  значительно  и  глубоко  ее  внутреннее
богатство, но она будет унесена  и  снесена  слепым  потоком.  Против  этого
Герцен может выставить  лишь  этическую  ценность  личности:  "с  человеком,
идущим добровольно на смерть, нечего  делать,  он  неисправимо  человек",  -
писал он однажды (57), -и там же читаем: "свободный человек сам создает свою
нравственность", то есть сам восходит на ту вершину,  которая  этически  (не
метафизически) возвышает его над слепым потоком. Расхождение реального бытия
и сферы ценностей остается все же непримиренным у Герцена;  выход  из  этого
невыносимого дуализма, возможный лишь на почве  религии,  остается  закрытым
для него. Герцен не впадает ни в этический  релятивизм,  ни  в  мечтательный
идеализм, он остается всегда на высоте этического сознания. По дуализм бытия
и ценностей, раз он не разрешен, ведет к бездне, к трагическому  бездорожью,
к крайнему пессимизму. Ни проститься с натурализмом,  с  учением  о  слепоте
природы, ни расстаться с категорическими императивами морального сознания не
хотел Герцен, и это извнутри обрекало его на бесплодное  стояние  у  бездны.
Антропоцентризм Герцена не развернулся из этической сферы в план метафизики,
- он ведь по-прежнему хотел объяснять человека из природы, а не  природу  из
человека Все это достигает предельной резкости в историософии
    ---------------------------------------(55) Былое и Думы,  ч.  1П,  стр.
359. (56) Соч., т. V, стр. 213 (57) Ibid. стр. 225.
    [299]
    Герцена - крушение гегелевского логизма здесь наиболее глубокое.  6.  От
раннего провиденциализма, при котором  Герцен,  как  мы  видели,  совершенно
отвергал возможность случайности,  Герцен  в  40-ые  годы  прямо  перешел  к
гегелианскому пониманию истории, как самораскрытия Абсолютного Духа. Природа
и историческое бытие, при  всем  существенном  их  различии,  едины  в  этой
"субстанциональной" своей  основе,  -  они  мыслятся  Герценом  в  живой  их
непрерывности и существенной связности. Несмотря на то, что  у  Герцена  все
настойчивее выступает мысль о "вихре случайностей" (не только  в  природном,
но и в историческом бытии), он все еще защищает идею "разумности" в истории.
Он писал убежденно, что "наука (сюда входит  и  история)...  развила  истину
разума, как  надлежащей  действительности:  она  освободила  мысль  мира  из
событий мира, освободила все сущее  от  случайности...  раскрыла  вечное  во
временном,  бесконечное   -   в   конечном   и   признала   их   необходимое
существование". В этой формулировке, излагающей пути научного (в том числе и
исторического)  познания  в  духе  Гегелианства,  нет  еще   безоговорочного
поклонения  фактам   ("факты...,   взятые   во   всей   случайности   бытия,
несостоятельны против разума, светящего в науке"), но тут во всем {есть} тот
"фанатизм  рационализма"  (как  выразился  сам  Герцен  позже)   (58),   тот
"панлогизм",  который  пока  всецело  определяет  мышление  Герцена.   Когда
различные сомнения приведут Герцена к признанию алогизма в истории,  то  это
случится вследствие того, что  "случайность",  которая  раньше  признавалась
лишь для "фактического" бытия, но исчезала в философской переработке фактов,
станет для мысли  Герцена  уже  подлинной  реальностью.  Именно  на  этом  и
совершается крушение "панлогизма" у Герцена, - и тем пунктом, где  это  ярче
всего предстанет перед ним, явится, как мы уже видели, судьба человека,  где
"оскорбительная власть случайностей" сказывается на  каждом  шагу.  "Человек
менее  всего  может  сдружиться,  -  писал  (в  1845-ом  году)  Герцен,   -с
чрезвычайной шаткостью, непрочностью всего лучшего, что у него  есть"  (59).
"К моему обычно светлому мировоззрению, - писал Герцен своему другу  Огареву
еще в 1843-ем году, - привился  всеразрушающий  скептицизм...  ничтожные  по
наружности  события  сделали  эпоху  внутри"  (60).  Медленно  подтачивалось
историософское мышление Герцена, но уже в 1847-ом  году  он  остро  пишет  о
"противоречиях в сознании современного человека..., которые исказили
    ---------------------------------------(58) Былое и Думы, {ч}. IV,  стр.
97. (59) Соч., т. Ш, стр. 433. (60) Ibid. стр. 238.
    [300]
    весь нравственный  быт".  Эти  противоречия  состоят  в  том,  что  есть
"желание  сохранить  науку  со  всеми  ее  правами,  с  ее  притязаниями  на
самозаконность разума, на действительность ведения", и  есть  "романтические
выходки против разума,  основанные  на  неопределенном  чувстве,  на  темном
голосе" (61). Мы уже приводили выше заключение Герцена (это  уже  в  1848-ом
году) о "потребности спасти нечто свое из вихря случайностей",  -  и  больше
всего это относится к историческому бытию, в  котором  "вихрь  случайностей"
является постоянным и неизменным. В письме к друзьям в Москву (тоже  1848-ой
год) (62) Герцен довольно еще сдержанно говорит, что случайность -  "элемент
несравненно более важный в истории, нежели думает германская  философия",  и
еще через год он пишет Грановскому: "история отделяется  от  природы  только
развитием сознания, ноне имеет цели" (63). Это уже бунт против Гегеля, - и в
книге "С того берега" уже en toutes lettres развивается философия  алогизма.
Даже о жизни природы здесь говорится в приведенном уже  раз  тексте:  "жизнь
имеет свою эмбриогению, не совпадающую с  диалектикой  чистого  pазума".  Но
главные удары падают на учение  об  истории.  "Будущего  нет,  его  образует
совокупность   тысячи   условий,   необходимых   и   случайных,   да    воля
человеческая...   История   импровизируется...   она    пользуется    всякой
нечаянностью, стучится {разом} в тысячи ворот..." "Доля всего совершающегося
в истории покорена физиологии, темным влечениям", - читаем  тут  же.  Герцен
еще верит здесь в "законы исторического развития"  (64)  и  твердо  верит  в
"независимость природы",, но постепенно скепсис проникает дальше. В итоге, у
Герцена складывается очень своеобразный, историософский мистицизм, смешанный
с натуралистическим воззрением на "поток"  исторического  бытия;  его  новое
понимание истории очень напоминает формулу одного  новейшего  философа,  что
история есть "внесение  смысла  в  бессмысленное  бытие".  История  движется
загадочным "elan historique" ; историческое бытие  "течет",  движется,  ноне
распадается  на   отдельные   и   независимые   "куски".   Эта   целостность
исторического бытия остается у Герцена загадочной.  необъясненной,  -  здесь
сохраняется в  сущности  гегелианское  восприятие  истории,  как  целостного
потока, только у него
    ---------------------------------------(61) Соч., т. V, стр. 13-15. (62)
Ibid. стр. 244. (63) Ibid. стр. 281. (64) Ibid. стр. 433.
    [301]
    отнята связь с Логосом. Мысль Герцена, уже  решительно  признавшая  силу
случайности, продолжает, таким образом,  по  существу,  двигаться  в  линиях
романтической натурфилософии и историософии. Как природа есть  некое  целое,
так и историческое бытие есть некий связно-загадочный в  своей  целостности,
но слепой поток. Герцен пишет: "Ни природа, ни история  никуда  не  ведут  и
потому готовы идти всюду, куда им укажут, если это возможно". В этих  словах
главная мысль герценовского алогизма: "история не имеет  цели",  "никуда  не
идет", - то есть в ней нет "логоса", а масса случайного. В статье  "Концы  и
начала" Герцен пишет о "вулканической работе под землей (в истории)", -  это
эквивалентно работе "крота" Гегеля. Герцен не  щадит  слов,  чтобы  обличить
алогичность  исторического  потока,  он  любит  говорить   о   "растрепанной
импровизации  истории".  Но  почему,  собственно,  держится  Герцен  так  за
романтические категории и с такой жесткостью  упрекает  историческое  бытие,
что в нем царит "импровизация"?  Потому,  что  с  этим  связана  вся  тайная
религиозная  мечта  Герцена,  его  мечта   об   идеальном   строе,   имеющем
осуществиться в истории, то есть здесь, на земле. Религиозный имманентизм  -
который совершенно вытеснил для Герцена христианство - им, конечно, мыслится
в категориях  Гегелианства,  -  и  оттого  так  мучительно  переживает  свое
разочарование в "логичности"  истории  Герцен.  Его  историософский  алогизм
пробил слишком большую брешь в религиозном мире Герцена,  но  отказаться  от
религиозного имманентизма он не смог, - и потому его философские  построения
остались незаконченными, Герцену оставалась только трагическая остановка  на
констатировании "растрепанной импровизации" истории. В одном месте в  "Былом
и Думах"  Герцен  делает  любопытное  признание:  "сознание  бессилия  идеи,
отсутствие обязательной силы истины над действительным миром  огорчало  нас.
Нами овладевает нового рода манихеизм, мы готовы верить в разумное (то  есть
намеренное) зло, как верили раньше в  разумное  добро".  Вот  это  "сознание
бессилия идеи" и вскрывает  затаенную  установку  Герцена,  -  он  все  ищет
"разумности" хотя бы во зле, то есть ищет гегелианского  логоса  в  истории.
Нельзя не обратить внимания на смысл того, что означает исторический алогизм
у Герцена. Это не  только  разложение  Гегелианства,  это  есть  уже  кpизис
секулярной идеологии. O.С. Булгаков справедливо считает Герцена "религиозным
искателем" (65),
    ---------------------------------------(65)  С.  Н.  Булгаков,  Душевная
драма Герцена ("От марксизма к идеализму", стр. 163).
    [302]
    каким он остался и тогда, когда стал атеистом. Основная тема  Герцена  -
об утверждении личности в Абсолюте, ограждающем ее от власти смерти и "вихря
случайностей", - есть тема религиозная, которую Герцен пытается разрешить на
основе секуляризма, то есть отвержения  Церкви.  Гегелианство  было  все  же
некоторым решением основной темы Герцена, поскольку оно связывает личность с
Абсолютным Духом, усматривает в человеке раскрытие  Абсолютного  начала.  Но
так как судьба личности здесь находит лишь мнимое решение, то Герцен  должен
был это признать. Как Белинский, как впоследствии Толстой, - так и Герцен не
смог  связать  с  религиозным  имманентизмом   Гегелианства   факт   смерти;
разложение  Гегелианства  есть   неудача   самого   подхода   к   философии,
развивающейся в линиях секуляризма... Страхов прав,  когда  утверждает,  что
Герцен "дошел до полной безнадежности еще до революции 1848-го года" (66), -
и самое разочарование Герцена в западной культуре,  отразившееся  впервые  с
чрезвычайной силой в его книге "С того берега", - лишь завершило  передом  в
религиозных  и  философских  исканиях  Герцена,  прежде  всего.  7.  Критика
западной культуры: у Герцена везде отмечена пристрастием и даже озлоблением.
С. Н. Булгаков справедливо пишет, что Герцен "не удовлетворился  бы  никакой
Европой и вообще никакой действительностью. ибо никакая действительность  не
способна вместить идеал, которого  искал  Герцен".  Нам  незачем  входить  в
подробности этой критики Запада у Герцена (67), но мы должны остановиться на
том, к чему пришел Герцен в итоге того идейного крушения, которое он пережил
и  которое  он  с  такой   мужественной   правдивостью   выразил   в   своих
произведениях. Сам он характеризует свою общую  позицию,  как  нигилизм,  но
слово "нигилизм" имеет в устах Герцена совсем не тот  смысл,  какой  в  него
обычно вкладывают.  Под  нигилизмом  Герцен  разумеет  (68)  "совершеннейшую
свободу": "нигилизм, это- наука без дог матов, безусловная покорность  опыту
и  безропотное  принятие  всех  последствий".  Это  есть  отвержение  всякой
метафизики, отказ от безусловной нравственности, принципиальный  релятивизм,
-и в то же время страстное  искание  хотя  бы  частичного  смысла,  хотя  бы
временного торжества над бездной, перед ко торой себя видит зрелый  человек.
Это есть философия отчаяния, безнадежности и безверия, - романтический  бунт
против тусклой действительности, против мещанского упоения внешними благами,
- бунт, диктуемый
    ---------------------------------------(66) Страхов, Борьба  с  Западом,
стр. 81. (67) См. об этом в {моей} книге "Европа и русские 'мыслители",  гл.
IV (68) Былое и Думы. ч. V, стр. 611-2.
    [303]
    последними остатками религиозного сознания, которое  только  в  Царствии
Божием, только в Боге и могло бы найти себе покой... Кое-что вое  же  и  при
этом бунте осталось - те элементы, из которых в  лучах  живой  религиозности
могла бы развиться творческая сила. Это предчувствовал и сам Герцен, но  для
обоснования такой позиции в его системе не хватало  основного  -  укоренения
мысли в Трансцендентном... Герцен настойчиво ищет того, чтобы отвоевать  для
личности твердую точку в бытии, но не может  выйти  за  пределы  внутреннего
мира человека. Он мог бы успокоиться на  утверждении  "трансцендентальности"
высших сторон в человеке, но для этого он  был  слишком  реалистом.  Герцену
остается лишь защищать права "самобытной  нравственности",  без  надежды  ее
обосновать. Действительно, как мы видели, Герцен договаривается до учения  о
"беспредельной свободе" человека, хотя сам уже подчеркивает  "оскорбительную
власть случайности". В той же книге "С  того  берега"  читаем  (69):  "я  не
советую браниться с миром, а советую начать  самобытную  независимую  жизнь,
которая могла бы в себе самой найти спасение даже  тогда,  когда  весь  мир,
окружающий нас,  погиб  бы".  А  вот  другая  формула  там  же:  "остановить
исполнение судеб до некоторой степени (!) возможно: история  не  име