ль, машины и припасы.
Без нас они не  смогут сдвинуть "Саардам" с  места.  Если мы  пустим машины,
корабль и  без управления подойдет к какому-нибудь берегу,  а там -  помощь.
Можно и тут продержаться до утра,  а тогда нас заметят и тоже помогут.  Ведь
мы находимся в людном месте, у своих берегов!
     Его  слова  звучали  настолько  убедительно,  что  даже  Гуз,  спокойно
дымивший трубкой, и тот молча кивнул головой в знак одобрения. В этот момент
сверху им предложили сдаться.
     Ван Хорк подбежал к трубе:
     - Кто  вы  такие  и  как  посмели  напасть  на  военный государственный
корабль? - гневно спросил он.
     - Мы -  хозяева здешней страны и берем корабль в свои руки,  -  ответил
чей-то знакомый голос, а чей, мичман не смог сразу узнать.
     Ван Хорк даже позеленел от ярости:
     - Мы  скоро  увидим,  кто  здесь хозяева!  -  закричал он  в  трубу.  -
Предлагаю немедленно сдаться,  иначе  через  несколько минут все  вы  будете
болтаться на виселице!
     - Вот тебе на! - обратился Салул к своим на малайском языке. - Они сами
предлагают нам сдаться!
     Это сообщение вызвало веселый смех, а Салул опять заговорил в трубу:
     - Предупреждаю, что мы найдем способ утихомирить вас. А пока подумайте.
     - Подумайте сами, пока не поздно! - крикнул в ответ ван Хорк.
     Все  это  время "Саардам" стоял на  месте.  Его  даже  начало понемногу
относить течением назад.  За кормой покачивались на волнах четыре лодки,  на
которых  приехали  инсургенты  (повстанцы).  Электричество на  палубе  опять
погасло: внизу выключили свет.
     - Тем лучше, - сказал Барас, - нам свет не нужен.
     Было часов десять вечера,  а значит, до утра оставалось не менее восьми
часов. Движение в Зондском проливе и днем не очень оживленное, так как ведет
он в  северную,  пустынную часть Индийского океана,  а  сейчас и вовсе стало
тихо.  Слева темнел "Поперек Дороги",  далеко справа мигал в  темноте огонек
маяка.
     Инсургенты собрались на совещание: что же делать дальше?
     - В нашем распоряжении восемь часов,  -  начал Салул,  - времени вполне
достаточно.  Но как овладеть внутренними помещениями корабля?  Не попытаться
ли штурмом взять их?
     Старший из новоприбывших Гудас отрицательно покачал головой:
     - Едва ли это удастся.  Во-первых, они могут перебить нас по очереди, а
во-вторых,  от случайного выстрела могут взорваться боеприпасы,  и  тогда не
только мы все погибнем, но и погубим самое дорогое - оружие.
     Барас почувствовал,  как с юга подул легкий ветерок, и радостно вскочил
на ноги:
     - Слышите?  Ветер! Мы поставим паруса и пойдем назад. Правда, ветер еще
слабый,  но  за восемь часов мы все равно отойдем достаточно далеко.  А  под
утро ветер усилится,  и мы будем в море.  Там и справимся с этими,  внизу, а
пока пусть сидят взаперти!
     Предложение было  принято,  и  сразу  закипела работа.  Недаром малайцы
славятся как способные, опытные моряки: скоро паруса были поставлены.
     "Саардам" начал медленно поворачиваться,  но  ветер все  еще  был очень
слабый,  а  временами и вовсе утихал,  и только через полчаса корабль лег на
обратный курс.  Ветер,  наконец,  наполнил паруса и дело пошло на лад. Вот и
"Поперек Дороги" остался за  кормой,  и  начал приближаться Анжер.  Так  шли
около часа, как вдруг застучала машина и... корабль двинулся назад!
     - Ах,  проклятые,  они поняли наш маневр и дали задний ход!  - вскричал
Салул.
     Началось необычное соревнование: кто победит, - машина или ветер?
     Салул услышал,  как застонал капитан,  и  вспомнил,  что ему все еще не
оказали помощи.
     - Пришлите доктора, - попросил он в трубу, - раненому капитану плохо.
     Снизу ответили не сразу, как видно, там шло совещание. Наконец ван Хорк
спросил:
     - А какая гарантия, что это не провокация?
     Салул посмотрел вокруг, увидел лейтенанта и сказал ему:
     - Вы согласитесь от своего имени пригласить врача к капитану?
     Лейтенант,  как  и  ван Хорк,  обдумал создавшееся положение.  Ему было
ясно,  что нужно выиграть как можно больше времени.  Но  и  командира нельзя
оставлять без помощи,  хотя эти разбойники,  судя по  всему,  расстреляют их
всех. И все же он принял предложение:
     - Хорошо, я согласен!
     Лейтенанта подвели к рупору.
     - Я,  лейтенант Брэнд,  подтверждаю,  что  нашему  капитану  необходима
срочная помощь! - услышали внизу.
     Ван  Хорк  узнал  голос  лейтенанта и  пообещал  выпустить доктора  при
условии, что ему будет разрешено вернуться назад. Но Салулу этого было мало.
     - Быть может,  лейтенант прикажет им,  чтобы они сдались? - сказал он и
приставил пистолет к голове Брэнда.
     Лейтенант побледнел, но, собрав силы, ответил глухим голосом:
     - Поступайте как  хотите,  но  пока капитан жив,  я  не  имею права это
сделать.
     - Жаль, - нахмурился Салул. - А было бы лучше для вас самих. Мы бы всех
отпустили на свободу, а так погибнете и вы и они.
     - Будь что будет! - упрямо ответил Брэнд.
     Условились немного приоткрыть люк,  чтобы пропустить одного человека, и
тут  же  с  обеих  сторон  приняли  меры  предосторожности.  Когда  люк  был
приподнят, сверху и снизу ощетинились штыки и ружья, а между ними показалась
голова доктора.  Едва он трусливо вылез наверх,  как люк тотчас опустился на
место.
     Врач перевязал капитана,  потом осмотрел раненых.  Один из нападавших и
два члена команды,  голландец и  туземец,  оказались мертвыми.  Раненых было
значительно больше.
     Закончив работу, доктор вернулся назад.
     Корабль тем временем почти совсем остановился:  задним ходом он  не мог
двигаться с обычной быстротой,  а ветер все еще был слаб. И "Саардам" как бы
вертелся на одном месте.
     Но постепенно машина начала побеждать,  и корабль снова двинулся задним
ходом.
     - Ставь все паруса! - скомандовал Салул.
     Быстро  подняли не  только все  паруса,  но  и  протянули через  палубу
огромный брезент.  Тут и ветер подул сильнее,  и корабль опять пошел вперед.
Пленные голландцы с тревогой следили за этой необыкновенной борьбой.
     Долго она не давала результатов, но наконец машина начала побеждать.
     - Эх,  ветра бы,  ветра!  -  в отчаянии кричали малайцы, в то время как
голландцы страстно желали, чтобы ветер совсем утих.
     - Убрать паруса!  -  вдруг приказал Салул, И видя удивление соратников,
пояснил:  -  Уберем паруса, повернем корабль, и пусть себе идет задним ходом
туда, куда нам нужно!
     Товарищи поняли его замысел и  с веселыми криками принялись за дело.  А
вскоре паруса опять подняли, и к силе машины прибавилась сила ветра.
     Салул удовлетворенно потирал руки,  малайцы ликовали:  "Саардам" идет -
лучше не надо! Голландцы же на палубе в бессильной ярости сжимали кулаки.
     Чтобы понять,  как удалось обмануть нижнюю команду,  нужно помнить, что
там  ничего не  могли знать о  происходящем наверху.  Вот почему и  двигался
корабль еще  с  полчаса в  нужную сторону до  тех пор,  пока опять показался
Кракатау, только теперь уже с другого борта.
     Но наконец и внизу поняли,  в чем дело:  слишком уж быстро и гладко шел
"Саардам".  Дали передний ход,  и  все опять повторилось сначала.  И  все же
повстанцы сумели выиграть километров десять - пятнадцать.
     Как бы там ни было,  а эта возня заняла много времени. До утра осталось
лишь  четыре  часа,  корабль же  все  еще  находился в  Зондском проливе,  в
пределах видимости с обоих его берегов.
     Надо было принимать решительные меры.
     Что же происходило в это время под палубой?
     Мичман ван Хорк был очень доволен:  все шло, как он и хотел. Пускай те,
наверху,  возятся так всю ночь,  а  утром корабль заметят с берега и сообщат
куда нужно. Тогда и придет освобождение! А главное - все узнают, что это он,
мичман ван Хорк, не сдался и спас корабль!
     Успокоились и моряки.  Что ж с того, что нельзя высунуть голову наверх?
Зато и те не смеют сунуться вниз!
     Только боцман Гуз отнюдь не был уверен в этом.
     - Нет,  -  ворчал он,  -  такие дела шутками не кончаются.  Главное еще
впереди.
     - А что они могут нам сделать?  -  запальчиво возразил мичман.  - Самое
плохое - то, что мы вместе с ними взлетим в воздух!
     - Может быть и другое:  мы взлетим,  а они уйдут на лодках,  - стоял на
своем Гуз.
     - Лучше погибнуть на посту, чем посрамить честь голландца! - воскликнул
мичман,  и вдруг почувствовал,  как холодок пробежал у него по спине: а что,
если боцман прав и все его геройство пропадет даром? Погибнет и не услышит о
своей славе, не увидит, как женщины с восхищением провожают его глазами...
     Тихо и грустно стало в кубрике.  Каждый думал:  что будет дальше? И все
же никто из моряков, казалось, не переживал так, как молодой механик Гейс.
     Это был человек лет двадцати шести, с темным загорелым лицом и светлыми
волосами.  Он  то  бледнел,  то  краснел,  то  сидел неподвижно с  закрытыми
глазами,  то  вдруг принимался ходить из  угла в  угол.  Видно было,  что он
переживает что-то большее, чем все остальные.
     Даже ван Хорк заметил это и со смехом сказал:
     - Ого, братишка Гейс, не думал я, что ты такая баба. Чего раскис? Рано!
Еще увидишь, как их будут вешать!
     Гейс нервно вздрогнул и молча вышел из кубрика.
     - Кто бы мог подумать, что Салул изменник! - задумчиво сказал доктор. -
А вдруг и тут, среди нас, находятся предатели?
     - Дикари  всегда  останутся неблагодарными,  сколько  бы  добра  им  ни
делали!  - поморщился мичман. - Они только того уважают и даже любят, кто их
крепко держит в руках, кого они боятся. А у нас, к сожалению, начали об этом
забывать.
     "Дикари" же тем временем,  в числе двадцати человек,  сидели отдельно в
своем кубрике и прислушивались к происходящему наверху.
     - Ничего не  получится,  -  сказал один из них.  -  Белые очень сильны.
Сколько сот лет властвуют, а никто никогда не мог их победить.
     - Если бы  и  удалось одолеть белую команду,  -  сказал другой,  -  все
равно,  имея один корабль,  ничего не  сделаешь.  У  голландцев много других
кораблей...
     - Жалко Салула, он такой добрый товарищ...
     - Чего это ты его жалеешь?
     - Погубил свою жизнь: расстреляют его.
     - Но до тех пор он сам может расстрелять их всех!
     - Какая польза?  Все равно конец известен.  Несколько человек бессильны
сломить господство белых.
     - А кто мешает и нам примкнуть к ним?
     - Что  это  даст?  Вместо  тридцати  человек  расстреляют пятьдесят,  и
только.
     - Вот если бы  весь народ поднялся,  тогда -  другое дело!  Нас было бы
приблизительно тысяча человек на одного белого!
     - Хватило бы и двух человек на одного, только бы дружно подняться.
     - А как? Кто способен поднять народ?
     - Но ведь кто-то должен был начать?  Вот они и начали!  А мы... Неужели
же мы пойдем против своих братьев?
     Осторожно,  озираясь по сторонам,  шептались "дикари",  одетые в  форму
моряков королевского голландского флота. Возможно, среди них и есть такой, -
и наверняка есть!  -  который побежит к господам доносить об этом разговоре,
но  те,  кто  отважился высказывать революционные мысли,  все  равно  решили
присоединиться к  своим братьям.  Тем более что сейчас белые ничего не могли
им сделать.
     - Неужели я  должен убить  моего  брата  Салула,  чтобы сохранить жизнь
мичману ван Хорку, который притесняет нас всех?
     - Мы и не будем его убивать.  Но я не верю, что несколько человек могут
освободить всю  страну,  и  поэтому не  хочу зря подставлять свою голову под
пулю.  Да,  мы сочувствуем им,  даже готовы помочь чем-нибудь, но так, чтобы
самим не пострадать. Вот если бы все вместе!
     - А я считаю, что это просто грабеж. Захотелось Салулу поживиться чужим
добром, самому сделаться господином, вот он и начал.
     Это  сказал Гоно,  лентяй и  проныра,  всю  свою жизнь интересовавшийся
только картами и  водкой.  От  его слов всем сразу стало как-то  не по себе,
будто в кубрике появился чужой человек.  Разговор оборвался, и все подумали:
"Не он ли предаст нас начальству?"
     Тут поднялся Сагур, один из лучших матросов корабля:
     - Слушай,  Гоно!  Твоя собачья душа не знает чести.  Шел бы ты лучше на
свое место, к порогу господ. Там ты нужнее, чем здесь, среди нас!
     Вокруг одобрительно зашумели,  и  Гоно понял,  что  сделал промах:  еще
неизвестно, кто возьмет верх. Он начал оправдываться:
     - Чего ты взбесился?  Я высказал ту же мысль,  что и все,  кто не хочет
зря лезть в  петлю.  Разве я  не такой же яванец,  как вы,  и  не хочу добра
своему народу?
     - Алло,  алло! - послышался из машинного отделения голос, который решал
теперь судьбу всех, находившихся под палубой, и моряки пододвинулись поближе
к дверям.
     Они услышали, как мичман ван Хорк тотчас откликнулся:
     - Что нужно?
     - Вот   вам   последнее  предложение,   -   опять  зазвучал  из   трубы
выразительный голос Салула.  -  Если вы через пятнадцать минут сдадитесь, мы
всех вас отпустим на  свободу.  Если же  нет,  мы  оставим на  корабле ваших
связанных товарищей,  а  сами отъедем на лодках и  взорвем корабль.  Никаких
переговоров больше вести не будем. Ждем ответа ровно через пятнадцать минут!
     Голос умолк.
     Ван Хорк подошел к рупору и неуверенно сказал:
     - Войска ее королевского величества разбойникам не сдаются.  Предлагаем
вам самим оставить корабль.
     Но ответа не последовало,  и все поняли, что время переговоров истекло.
Наступило время действий.
     Вихрем  понеслись мысли  в  головах моряков.  На  протяжении нескольких
минут никто не произнес ни слова, как бы прислушиваясь к самому себе. Но все
думали не о том, сдаться или нет, - даже сам мичман так не думал, - а только
о том, как это лучше сделать.
     Туземцы решили,  что  им  надо будет восстать против голландцев,  чтобы
заставить их  сдаться.  Но  ведь тогда и  их  обвинят в  бунте!  Не лучше ли
подождать, пока белые начнут сами?
     А  белые  матросы боялись идти  против мичмана,  чтобы  и  их  потом не
обвинили в измене.
     Последнее слово,  таким образом,  осталось за  мичманом.  Но  мог ли он
добровольно согласиться на  сдачу после того,  как  сам  сказал,  что  честь
голландского мундира требует лучше погибнуть,  чем сдаться?! Вот если бы его
принудили к сдаче,  он остался бы героем, все восхищались бы им, говорили бы
только о нем.
     Однако,  как на  зло,  все матросы молчали.  Хоть ты возьми да попроси,
чтобы они взбунтовались.
     Выручил мичмана невоенный, мирный человек - доктор.
     - Я думаю, - сказал он, - что нам и рассуждать нечего. Не будет никакой
пользы, если мы погубим и себя, и капитана, и корабль. Мы не имеем права так
делать.
     Сердце мичмана запрыгало от  радости:  он  все же останется героем!  Но
нужно было сыграть роль до конца.
     - Не забывайте,  -  сказал он сурово,  - что мы на посту. Не забывайте,
что в  трюмах корабля оружие,  которое попадет в  руки врагов,  а  это может
отразиться на  положении всех  наших колоний.  Мы  посрамим честь Голландии,
честь  нашей  королевы,  если  без  борьбы  сдадимся бандитам,  как  мыши  в
мышеловке. С оружием в руках мы должны сделать последнюю попытку!
     Эта горячая речь так захватила мичмана, что он и сам почти всерьез стал
верить своим словам.  Речь его лилась все быстрей и  быстрей,  мичман грозно
тряс кулаками и  не  заметил,  как  моряки -  и  белые,  и  цветные вместе -
постепенно отжали его от рупора.
     - Алло! - снова послышалось сверху. - Ваш ответ?
     Мичман осекся на полуслове и побледнел.  "Что будет, - мелькнула мысль,
- если они не согласятся сдаться?!"  И тут же радостно вздрогнул от громкого
голоса Гейса:
     - Мы сдаемся!
     Какая-то  горячая волна прихлынула к  сердцу ван Хорка,  и  он  даже не
понял,  кто  вместо него  произнес эти  спасительные,  страстно желаемые два
слова.
     Отстегнув кортик и револьвер, он отбросил их прочь и гордо сказал:
     - Я сделал все,  что мог.  Но если вы так решили, я вынужден покориться
насилию!
     Тем временем сверху отдали приказ:
     - Выходить по одному, с поднятыми руками!
     Начали выходить -  одни  с  радостью,  другие со  страхом.  Мичман -  с
красным от позора лицом,  но с легким сердцем.  Гейс вышел, опустив голову и
стараясь не смотреть в глаза Салулу.
     Когда  вся  команда "Саардама" собралась на  палубе,  к  ней  обратился
Салул:
     - Мы высадим вас на Кракатау и оставим питания на три дня. За это время
вас,  наверное,  кто-нибудь заметит и подберет.  А теперь, - продолжал Салул
по-малайски, - я обращаюсь к вам, братья, к вам, сыновья нашей земли, нашего
народа!  Вы обмануты, запуганы могуществом белых. Вы верой и правдой служите
своим хозяевам,  охраняете их и  награбленное ими добро,  с вашей же помощью
держат они  в  повиновении ваших  отцов и  сестер.  Мы  знаем,  что  вы  еще
несознательны, но и среди вас есть люди, которые понимают, какое черное дело
они делают.  Так пусть же те,  кто понимает это,  идут к нам,  чтобы служить
своему народу!
     Не  успел он закончить,  как Сагур и  с  ним еще семь человек выступили
вперед и  с  радостным шумом соединились со  своими.  Те  же,  что остались,
нерешительно топтались на месте, не зная, как поступить.
     Через несколько минут вышли еще  пять человек,  а  еще минуту спустя...
Гоно!
     - Ты?! - разом воскликнули Сагур, Барас и еще некоторые.
     Гоно горделиво выпрямился, стукнул себя кулаком в грудь:
     - Да,  я!  Вас это удивляет?  Значит,  вы не знаете Гоно!  Меня недавно
упрекнули,  что я чужой, не сын своего народа. Так вот смотрите все: Гоно не
такой, как вы о нем думаете!
     - Знаешь ли ты, что идешь на смерть? - спросил Салул.
     - Знаю!  Я  рискую не  больше вас всех.  А  терять мне,  кроме собачьей
жизни, нечего.
     Эти взволнованные слова произвели впечатление даже на Сагура.
     "Кто знает,  -  подумал он,  -  может быть,  из  него и  выйдет хороший
товарищ?  Бывают  такие  великие минуты,  когда  человек становится иным.  А
сейчас и есть такая минута..."
     Теперь с  голландцами осталось только девять верных им туземцев.  Видно
было,  что чувствовали они себя не очень хорошо:  жались в уголок,  виновато
прятали глаза.
     На корабле готовились к  высадке белых.  "Саардам" подошел к  Кракатау.
Начали грузить лодки. Вот уже стали спускать их.
     И в этот момент еще один человек обратился к Салулу:
     - И я с вами!
     Крик  удивления  с   одной  стороны  и  возмущения  с  другой  вырвался
одновременно из всех ста двадцати грудей:
     - Гейс?! Боже! Какой позор! - зашумели голландцы.
     - Белый механик? Не ошибка ли это, не обман ли? - вторили им яванцы.
     Салул подошел к голландцу,  обнял его, расцеловал и, обращаясь к своим,
сказал:
     - Товарищи!  Я знаю этого человека:  хоть он и белый, но наш, а значит,
друг всех угнетенных.  Мы здесь таких никогда не видели,  а в далекой Европе
их  много.  Есть даже могучее государство,  где  живет много миллионов наших
белых братьев.
     - Ленин! Совет! Россия! - со всех сторон закричали малайцы.
     - Правильно!  -  засмеялся Салул,  а  Гейс  на  ломаном малайском языке
добавил:
     - Есть и голландцы, много есть!
     - Да здравствуют наши друзья! - загремели голоса.
     Еще будучи в Голландии,  рабочим, Гейс сочувствовал коммунистам. Однако
позднее,  попав на Яву,  он неожиданно для себя сам стал "господином":  ведь
среди голландцев на Яве нет ни одного простого человека, все только господа!
На каждом шагу Гейс невольно чувствовал превосходство над туземцами и потому
постепенно начал успокаиваться, забывать о своих прежних взглядах.
     К малайцам он относился хорошо,  никого из них никогда не обманывал,  и
даже старался,  чем мог,  помогать, а это успокаивало его совесть. Порой ему
казалось,  что в  этой стране,  где не  нужно ни  топлива,  ни одежды и  где
природа столь богата,  людям живется лучше,  чем рабочим в  Голландии.  Лишь
зн