означающие  различные
категории воров, нищих и бродяг]. Большинство здесь.  Остальные  пошли  на
восток, по зимней дороге; на заре и мы пойдем за ними.
   - В этом благородном обществе я не вижу Уэна. Где он?
   - Бедняга, он теперь в преисподней, питается там серой, а  она  слишком
горяча для его изысканного вкуса. Его еще летом убили в драке.
   - Грустно мне это слышать. Уэн был человек способный и отважный.
   - Правильно! Черная Бэсс, его подруга, все еще с нами, но только сейчас
ее нет - ушла на восток бродяжить.  Красивая  девушка,  хороших  правил  и
примерного поведения: никто не  видал  ее  пьяной  больше  четырех  раз  в
неделю.
   - Она всегда себя держала строго, я помню; хорошая девчонка,  достойная
всяких похвал. Мать ее была куда распущеннее,  не  умела  себя  соблюдать.
Пренесносная старуха и злющая, но зато умна, как черт.
   - Ум ее и погубил.  Она  была  такой  отличной  гадалкой  и  так  ловко
предсказывала будущее, что прослыла ведьмой. Ее изжарили, как велит закон,
на медленном огне. Я был даже растроган, когда увидел, с  каким  мужеством
она встретила свою горькую участь; до последней минуты она ругала и  кляла
толпу, которая на нее глазела, а огненные языки уже лизали ей лицо,  и  ее
седые космы уже трещали вокруг старой ее головы. Я говорю - она всех кляла
и ругала. А уж ругалась она - можно тысячу лет прожить и не услыхать такой
мастерской ругани! Увы, ее искусство умерло вместе с ней. Остались  слабые
и жалкие подражатели, но настоящей ругани теперь не услышишь.
   Атаман вздохнул,  слушатели  тоже  сочувственно  вздохнули;  на  минуту
компания  приуныла,  так  как  даже  самые  огрубелые   люди   не   лишены
чувствительности и изредка способны предаваться грусти и скорби - в таких,
например, случаях, как этот, когда талант и искусство погибают, ни к  кому
не перейдя по наследству. Впрочем, щедрый глоток из жбана, снова пущенного
вкруговую, скоро рассеял их тоску.
   - А больше никто не попался из наших приятелей? - спросил Гоббс.
   - Кое-кто попался.  Чаще  всего  попадаются  новички,  мелкие  фермеры,
которые остаются без крова и без куска хлеба, когда землю у  них  отнимают
под овечьи пастбища.  Такой  начнет  просить  милостыню,  его  привяжут  к
телеге, снимут с него рубаху и стегают плетьми до крови; забьют в колоду и
высекут; он опять идет просить милостыню, - его опять  угостят  плетьми  и
отрежут ему ухо; за третью попытку к  нищенству  -  а  что  ему,  бедняге,
остается делать? - его клеймят раскаленным железом и продают в рабство; он
убегает, его ловят и вешают. Сказка короткая, и рассказывать  ее  недолго.
Поплатился и еще кое-кто из наших, да не так дорого.  Встаньте-ка,  Йокел,
Бэрнс и Годж, покажите ваши украшения!
   Названные  встали  и,  стащив  с   себя   лохмотья,   обнажили   спины,
исполосованные старыми, зажившими рубцами от плетей; один откинул волосы и
показал место, где было когда-то левое ухо; другой показал клеймо на плече
- букву V, и изувеченное ухо; третий сказал:
   - Я Йокел. Когда-то был я фермером и жил в довольстве, была  у  меня  и
любящая жена и дети. Теперь нет у меня ничего, и  занимаюсь  я  не  тем...
Жена и ребята померли; может, они в раю, а может и в аду, но только, слава
богу, не в _Англии_! Моя добрая, честная старуха мать ходила за  больными,
чтобы заработать на хлеб; один больной умер, доктора не знали, с чего, - и
мою мать сожгли на костре, как ведьму, а мои ребятишки  смотрели,  как  ее
жгут, и плакали. Английский закон! Поднимите  чаши!  Все  разом!  Веселей!
Выпьем  за  милосердный  английский  закон,  освободивший  мою   мать   из
английского ада! Спасибо, братцы, спасибо  вам  всем!  Стали  мы  с  женой
ходить из дома в дом, прося милостыню, таская за собою голодных ребят;  но
в Англии считается преступлением быть голодным, и нас ловили и били в трех
городах... Выпьем еще раз за милосердный  английский  закон!  Плети  скоро
выпили кровь моей Мэри и приблизили день  ее  освобождения.  Она  лежит  в
земле, не зная обиды и горя.  А  ребятишки...  ну,  ясно,  пока  меня,  по
закону, гоняли плетьми из города в город, они померли  с  голоду.  Выпьем,
братцы, - один только глоток,  один  глоток  за  бедных  малюток,  которые
никогда никому не сделали зла! Я опять  стал  жить  подаянием;  протягивал
руку за черствой коркой, а получил колоду и потерял одно ухо, -  смотрите,
видите этот обрубок? Я опять принялся просить милостыню -  и  вот  обрубок
другого уха, чтобы я  не  забывал  об  английском  законе;  но  все  же  я
продолжал просить, и, наконец, меня продали в рабство - вот на  моей  щеке
под этой грязью клеймо; если  смыть  эту  грязь,  вы  увидите  красное  Р,
выжженное раскаленным железом! Раб! Понятно ли вам это слово?  _Английский
раб_! Вот он стоит перед вами. Я убежал от своего господина, и  если  меня
поймают, - будь проклята страна, создавшая такие законы! - я буду повешен.
   Звонкий голос прозвучал в темноте:
   - Ты не будешь повешен! С нынешнего дня этот закон отменяется!
   Все  повернулись  туда,  откуда  раздался  голос,  и   увидали   быстро
приближающуюся фантастическую фигурку маленького короля; когда он вынырнул
на свет и стал отчетливо виден, со всех сторон полетели вопросы:
   - Кто это? Что это? Кто ты такой, малыш?
   Нимало не смущаясь этих удивленных и вопрошающих глаз, мальчик  ответил
с царственным достоинством:
   - Я Эдуард, король Англии.
   Раздался дикий хохот, не то насмешливый, не то восторженный, - уж очень
забавна показалась шутка. Король был уязвлен, он сказал резко:
   - Вы невоспитанные бродяги! Так вот ваша благодарность  за  королевскую
милость, которую я вам обещал!
   Он бранил их гневно и взволнованно, но его слова тонули среди хохота  и
глумливых  восклицаний.  Джон  Гоббс  несколько  раз  пытался  перекричать
крикунов, и, наконец, это ему удалось. Он сказал:
   - Друзья, это мой сын, мечтатель, дурак, помешанный;  не  обращайте  на
него внимания: он воображает, что он король.
   - Разумеется, я король, - обратился к нему Эдуард, - и ты в свое  время
убедишься в этом себе ка  горе.  Ты  сознался,  что  убил  человека,  тебя
вздернут за это на виселицу.
   - Ты задумал выдать меня? Ты? Да я своими руками...
   - Потише, потише!  -  прервал  его  силач-атаман,  бросаясь  на  помощь
королю, и одним ударом кулака свалил Гоббса  наземь.  -  Ты,  кажется,  не
уважаешь ни королей, ни атаманов? Если ты еще раз позволишь себе  забыться
в моем присутствии, я сам вздерну тебя на первый сук. - Потом обернулся  к
его величеству: - А ты, малый, не грози товарищам и нигде не  распускай  о
них дурной славы. Будь себе королем, коли тебе сдуру пришла  такая  охота,
но пусть от этого никому не будет обиды. И не называй себя королем Англии,
потому что это измена: мы, может быть, дурные люди и кое в чем;  поступаем
неладно, но среди нас нет ни одного подлеца,  способного  изменить  своему
королю; все мы любим его и  преданы  ему.  Сейчас  увидишь,  правду  ли  я
говорю. Эй, все разом: да здравствует Эдуард, король Англии!
   - ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЭДУАРД, КОРОЛЬ АНГЛИИ!
   Клич оборванцев прозвучал, как гром, и ветхое  здание  задрожало.  Лицо
маленького короля на миг озарилось радостью, он слегка наклонил  голову  и
сказал с величавой простотой:
   - Благодарю тебя, мой добрый народ.
   Этот нежданный ответ вызвал неудержимый взрыв хохота. Когда шум немного
утих, атаман выговорил твердо, но добродушно:
   - Брось это, мальчик, это неумно и нехорошо... Если тебе так уж хочется
помечтать, выбери себе какой-нибудь другой титул.
   Лудильщик громко предложил:
   - Фу-фу Первый, король дураков!
   Титул сразу понравился, и все заорали, надрывая глотку:
   - Да здравствует Фу-фу Первый, король дураков!
   Они гикали, свистели, мяукали, хохотали.
   - Тащите его сюда, мы его коронуем!
   - Мантию ему!
   - Скипетр ему!
   - На трон его!
   Все эти возгласы  и  двадцать  других  посыпались  разом,  и  не  успел
несчастный мальчик перевести дух, как его короновали  жестяной  кастрюлей,
завернули его, как в мантию, в рваное одеяло, посадили, как  на  трон,  на
бочку и дали в руку вместо скипетра паяльную трубку лудильщика. Потом  все
кинулись перед ним на колени  с  насмешливыми  воплями  и  издевательскими
причитаниями,  вытирая  мнимые  слезы   рваными,   грязными   рукавами   и
передниками.
   - Смилуйся над нами, о сладчайший король!
   - Не попирай ногами твоих ничтожных червей, о благородный монарх!
   - Сжалься над твоими рабами и осчастливь их королевским пинком!
   - Приласкай и пригрей  нас  лучами  твоей  милости,  о  палящее  солнце
единовластия!
   - Освяти землю прикосновением твоей ноги, чтобы  мы  могли  съесть  эту
грязь и стать благородными!
   - Удостой плюнуть  на  нас,  о  государь,  и  дети  детей  наших  будут
гордиться воспоминанием о твоей царственной милости!
   Но самую удачную шутку отколол весельчак лудильщик. Коленопреклоненный,
он сделал вид, что целует ногу короля; тот с  негодованием  оттолкнул  его
ногой; тогда лудильщик стал подходить к каждому по очереди  и  выпрашивать
тряпку, чтобы завязать то место на лице,  которого  коснулась  королевская
ножка, говоря, что после такой чести оно не должно  подвергнуться  грубому
влиянию воздуха и что теперь он наживет себе  состояние,  всюду  показывая
это место по сто шиллингов за один взгляд. Это было так  уморительно,  что
вся орава млела от восхищения и зависти.
   Слезы стыда и гнева стояли в глазах маленького монарха. "Если  б  я  их
тяжко обидел, они не могли бы поступить со мной более жестоко; но я обещал
им милость, - и вот как они отблагодарили меня!"



18. ПРИНЦ У БРОДЯГ

   Вся орава поднялась на рассвете и двинулась в путь. Над  головой  низко
нависло небо, земля под ногами была  скользкая,  в  воздухе  веяло  зимним
холодом. Шайка приуныла; одни были угрюмы и молчаливы,  другие  сердиты  и
раздражительны; все были не в духе, каждому хотелось опохмелиться.
   Атаман отдал "Джека" на попечение Гуго, коротко  приказав  Джону  Кенти
держаться в стороне и оставить сына в покое; а Гуго он  велел  не  слишком
грубо обращаться с мальчиком.
   Мало-помалу погода стала лучше, тучи поднялись выше. Бродяги больше  не
дрожали от  холода  и  воспрянули  духом.  Постепенно  они  развеселились,
принялись зубоскалить и задевать прохожих, попадавшихся им навстречу.  Это
означало, что они снова стали ценить жизнь и  ее  радости.  Их,  очевидно,
боялись: все уступали им  дорогу  и  смиренно  переносили  их  дерзости  и
насмешки, не осмеливаясь огрызнуться. Они снимали с  изгороди  развешанное
для просушки белье, иногда на глазах у владельцев, которые  не  только  не
возражали, но даже были как будто благодарны, что бродяги не  захватили  и
изгороди.
   Вскоре они вторглись к небогатому фермеру  и  расположились  как  дома,
пока дрожащий от страха хозяин и его домашние опустошали  кладовую,  чтобы
приготовить им завтрак. Они трепали по подбородку фермершу и  ее  дочерей,
когда те подкосили им кушанья, и с хохотом, похожим на  лошадиное  ржанье,
обзывали их обидными прозвищами. Они швыряли кости и овощи в фермера и его
сыновей, заставляя их  увертываться,  и  шумно  хлопали  в  ладоши,  когда
попадали в цель. В конце  концов  они  вымазали  маслом  голову  одной  из
хозяйских дочек, возмутившейся их наглыми шутками.  Уходя,  они  грозились
придти опять и сжечь дом вместе с хозяевами, если те посмеют донести о  их
проделках властям.
   Около полудня, после долгой и утомительной ходьбы, орава сделала привал
под изгородью, за околицей довольно большой деревни.  Часок  отдохнули,  а
потом бродяги разбрелись  в  разные  стороны,  чтобы  войти  в  деревню  с
нескольких концов одновременно и заняться  каждый  своим  ремеслом.  Джека
послали с Гуго. Они побродили по улице, и, наконец,  Гуго,  не  находя,  к
чему приложить свое искусство, сказал:
   - Нечего украсть. Жалкая деревушка. Нам придется просить милостыню.
   - _Нам_? Ну уж нет! Ты проси, это твое ремесло. Но я просить  милостыню
не стану.
   - Ты не станешь просить милостыню?  -  воскликнул  Гуго,  с  удивлением
вытаращив глаза на короля. - Скажи, с каких это пор ты так переменился?
   - Я тебя не понимаю.
   - Не понимаешь? Да ведь ты всю жизнь  просил  милостыню  на  лондонских
улицах.
   - Я? Глупец!
   - Побереги свои любезности - на дольше хватит. Твой отец  говорит,  что
ты всю жизнь занимаешься  нищенством.  Может,  он  врет?  Может,  ты  даже
отважишься _утверждать_, что он врет? - поддразнивал Гуго.
   - Это _его_ ты называешь моим отцом? Да, он солгал.
   - Ну ладно,  приятель!  Будет  тебе  ломать  комедию  и  представляться
сумасшедшим; повеселился - и хватит, а то как бы не нажить  беды.  Если  я
расскажу ему, он с тебя шкуру сдерет.
   - Можешь не трудиться, я и сам ему скажу.
   - Мне нравится твоя храбрость, ей-богу нравится. А вот  рассуждаешь  ты
глупо. Побоев, пинков, тычков и без того достаточно, незачем  их  добывать
самому. Но довольно об этом. Я верю твоему отцу. Я не сомневаюсь,  что  он
умеет врать, не сомневаюсь, что он и врет при случае, - и  лучшие  из  нас
это делают; но тут ему незачем врать. А умный  человек  не  тратит  даром,
такой полезной вещи, как ложь! Но если тебе не нравится просить милостыню,
чем же мы займемся? Будем обворовывать кухни?
   Король сказал раздраженно:
   - Брось болтать глупости, ты мне надоел!
   Гуго рассердился.
   -  Послушай,  приятель,  ты  не  хочешь  воровать,  не  хочешь  просить
милостыню; будь по-твоему. Но вот что  я  заставлю  тебя  делать.  Я  буду
просить милостыню, а ты заманивай прохожих. Посмей только отказаться!
   Король презрительно посмотрел на него и хотел что-то возразить, но Гуго
перебил его:
   - Т-сс! Вот идет человек с добрым лицом. Я сейчас упаду наземь, будто в
припадке. Когда этот человек подбежит ко мне, ты начни  вопить,  упади  на
колени, притворись, будто плачешь, кричи, словно дьяволы у тебя в брюхе, и
скажи: "О сэр, это мой бедный, горемычный брат, у нас нет  друзей.  Именем
господа  заклинаю  тебя:  будь  милосерд,  сжалься  над   больным,   всеми
брошенным, несчастным бедняком, удели  один  маленький  пенни  от  избытка
твоего обиженному богом, погибающему человеку!"  И  помни:  не  переставай
выть и не унимайся, покуда не выманишь у  него  пенни,  иначе  плохо  тебе
будет.
   И Гуго тут же застонал,  заплакал,  начал  закатывать  глаза  под  лоб,
шататься, вертеться на месте; а  когда  прохожий  подошел  поближе,  он  с
криком упал на землю и забился в грязи, изображая страшные мученья.
   - О боже! - воскликнул добрый прохожий. - Ах, бедняга, как он страдает!
Я помогу тебе.
   - Ах, нет, добрый сэр, не трогай меня, -  пошли  тебе  господи  всякого
благополучия! Мне страшно больно, когда до  меня  дотрагиваются  во  время
припадка. Вот мой брат расскажет твоей  милости,  что  со  мной  делается,
когда меня начинает вот этак корчить. Дай пенни, добрый сэр, и оставь меня
мучиться.
   - Один пенни! Да я дам тебе целых три, бедный ты человек!
   И прохожий принялся поспешно шарить у себя в кармане, доставая деньги.
   - Вот, голубчик, возьми, получай  на  здоровье!  Пойди  сюда,  мальчик,
помоги мне снести твоего бедного брата вот в тот дом, где...
   - Он вовсе мне не брат... - перебил его король.
   - Как! Он тебе не брат?
   - Вот! Вы слышите? - застонал Гуго, скрежеща на  короля  зубами.  -  Он
отрекается от родного брата, от брата, который одной ногой стоит в могиле!
   - Если он твой брат, у тебя в самом деле жестокое сердце, мальчик!  Как
тебе не стыдно! Ведь он не может двинуть ни рукой, ни ногой!  Если  он  не
брат тебе, кто же он тогда?
   - Нищий и вор! Он взял у тебя деньги и в это самое время залез  тебе  в
карман. Если хочешь излечить его чудом, пусть твоя  палка  прогуляется  по
его плечам, в остальном можешь положиться на бога.
   Но Гуго не стал дожидаться чуда. В  один  миг  он  вскочил  на  ноги  и
умчался, как ветер, а прохожий за ним, крича во все горло. Король,  горячо
поблагодарив небо за собственное  избавление,  побежал  в  противоположную
сторону и не умерил шага, пока не очутился вне опасности.  Он  свернул  на
первую  попавшуюся  дорогу  и  скоро  оставил  деревню  далеко  за  собой.
Несколько часов он торопливо шел, поминутно  с  тревогой  оглядываясь,  не
гонятся ли за ним; но, наконец, страхи его улеглись, и радостное  сознание
безопасности охватило его. Теперь только он почувствовал,  что  голоден  и
очень устал. Он постучался было в ближайшую ферму, но  ему  не  дали  даже
слова сказать и грубо выгнали вон: его одежда не внушала доверия.
   Разгневанный и оскорбленный, он поплелся дальше, решив, что  впредь  не
станет подвергать себя таким унижениям. Но голод сильнее гордости,  и  под
вечер он еще раз попытался  найти  приют  на  ферме;  здесь  его,  однако,
приняли еще хуже: изругали и посулили задержать как бродягу,  если  он  не
уберется сейчас же.
   Наступила ночь, темная и холодная. А король все еще ковылял на  усталых
ногах. Ему поневоле приходилось идти и идти: едва он  присаживался,  холод
пронизывал его до  костей.  Все  чувства  и  впечатления  во  время  этого
странствия в торжественном мраке ночи по пустынным дорогам  и  полям  были
для него новы и странны. Временами он слышал голоса  -  они  приближались,
звучали совсем близко и постепенно замирали. Он не мог рассмотреть  людей,
а видел только неясные, скользящие тени; в этом  было  что-то  призрачное,
жуткое, и он вздрагивал от страха. Иногда он видел мерцающий свет вдали  -
словно в ином мире; иногда слышал звяканье овечьего колокольчика, далекое,
неясное; приглушенное мычание коров, долетавшее до него с  ночным  ветром,
было полно уныния; по временам из-за невидимых  полей  и  лесов  доносился
жалобный вой собаки. Все звуки доносились издалека;  и  маленькому  королю
казалось, что все живое отступило от него вдаль, что он  стоит,  одинокий,
затерянный, посреди беспредельной пустыни.
   Он спотыкался, но все шел и шел. Мрачное обаяние этих новых впечатлений
охватило его. Порою над головой у него чуть слышно шелестела сухая листва,
и он вздрагивал от этого шороха, - ему казалось, что это шепчутся какие-то
люди. Он шел и шел, пока, наконец, внезапно не увидел совсем  близко  свет
жестяного фонаря. Он отпрянул назад, в тень, и стал  ждать.  Фонарь  стоял
возле сарая, у отворенной двери. Король подождал немного -  ни  звука,  ни
шороха. Он так озяб, а гостеприимный сарай так манил к себе, что, наконец,
он решился войти. Быстро, бесшумно  прокравшись  к  двери,  он  переступил
порог, и в ту же минуту услыхал за собой голоса;  он  поскорее  юркнул  за
бочку и присел на  корточки.  Вошли  два  батрака  с  фонарем  и,  болтая,
принялись  за  работу.  При  свете   фонаря   король   успел   рассмотреть
внутренность сарая и, заметив на другом конце его  что-то  вроде  большого
стойла, решил добраться до него, когда останется один; он  заметил  также,
что на полпути к стойлу лежит груда попон, и твердо вознамерился заставить
их послужить этой ночью короне Англии.
   Батраки кончили работать и ушли,  забрав  фонарь  и  заперев  за  собою
двери. Дрожащий от холода король, спотыкаясь в потемках, поспешно добрался
до попон, захватил их сколько мог  и  затем  благополучно  проскользнул  к
стойлу. Из двух попон он устроил себе постель, а остальными двумя укрылся.
Теперь он был счастливым королем, хотя его одеяла были стары, тонки  и  не
очень грели, да вдобавок от них еще противно пахло лошадиным потом.
   Король продрог, его мучил голод, но все же он так устал, что вскоре его
охватила дремота. Но как раз в ту  минуту,  когда  он  готов  был  заснуть
по-настоящему, он ясно почувствовал, что кто-то  дотронулся  до  него!  Он
сразу проснулся и затаил дыхание. У  него  чуть  сердце  не  лопнуло,  так
испугало его это таинственное прикосновение в темноте. Он лежал неподвижно
и прислушивался, едва дыша. Но все было безмолвно и недвижимо. Он