у  лицу
короля и прошептал:
   - Я - архангел!
   Король сильно вздрогнул и сказал себе: "Уж  лучше  бы  мне  остаться  с
бродягами! Теперь я во власти сумасшедшего!"
   Его тревога  усилилась  и  ясно  отразилась  у  него  на  лице.  Тихим,
взволнованным голосом отшельник продолжал:
   - Я вижу, ты чувствуешь, какая святость окружает меня!  На  челе  твоем
начертан благоговейный страх! Никто не может пребывать в этой  святости  и
не  ощутить  этого  страха,  ибо  это  святость  неба.  Я  улетаю  туда  и
возвращаюсь во мгновение ока. Пять лет назад сюда, на это самое  место,  с
небес были ниспосланы ангелы, чтобы возвестить мне о том, что  я  удостоен
архангельского чина. От них исходил  ослепительный  свет.  Они  преклонили
передо мною колени, ибо я еще более велик, чем они. Я вознесся в небеса  и
беседовал с патриархами... Дай мне руку, не бойся... дай мне  руку.  Знай,
что ты коснулся руки, которую пожимали  Авраам,  Исаак,  Иаков!  Я  был  в
золотых чертогах, я видел самого господа бога!
   Он остановился, чтобы поглядеть, какое впечатление произвела его  речь;
затем лицо его исказилось, и он снова вскочил на ноги, восклицая сердито:
   - Да, я архангел. _Только  архангел_!  А  я  мог  бы  быть  папой!  Это
истинная правда. Мне это сказал голос во сне двадцать лет тому назад.  Да,
меня должны были сделать папой! И я был бы папой, ибо такова  воля  небес.
Но король разорил мой монастырь, и меня, бедного, гонимого монаха,  лишили
крова и отняли у меня мою великую будущность.
   Он опять забормотал, в бессильной ярости ударяя себя  кулаком  по  лбу;
время от времени у него вырывались то проклятия, то жалобные возгласы.
   - И  вот  почему  я  только  архангел,  когда  мне  предназначено  было
сделаться папой!
   Так продолжалось целый час, а бедный маленький король сидел и  мучился.
Но вот ярость старика утихла, и  он  стал  необычайно  ласков.  Голос  его
смягчился, он сошел с облаков на землю и принялся болтать так просто,  так
сердечно, что вскоре совсем покорил  сердце  короля.  Он  усадил  мальчика
поближе к огню, стараясь устроить его как можно удобнее; ловкой  и  нежной
рукой промыл его порезы и царапины; затем стал готовить  ужин,  все  время
весело болтая и то трепля мальчика по щеке, то гладя  его  по  голове  так
нежно и ласково, что вместо страха и отвращения король скоро  почувствовал
к "архангелу" уважение и любовь.
   Это приятное расположение духа  продолжалось  до  конца  ужина;  затем,
помолившись перед распятием, отшельник уложил мальчика спать  в  маленькой
соседней каморке, укутав его заботливо и любовно, как  мать,  и,  еще  раз
приласкав его на прощанье, оставил  его  и  уселся  у  огня,  рассеянно  и
бесцельно  переворачивая  головешки  в  очаге.  Вдруг  он  остановился   и
несколько раз постучал пальцем по лбу, словно стараясь вспомнить  какую-то
ускользнувшую мысль. Но это ему, видимо, не удавалось.
   Внезапно он вскочил я вошел в комнату гостя, с вопросом:
   - Ты король?
   - Да, - сквозь сон ответил мальчик.
   - Какой король?
   - Англии.
   - Англии? Так Генрих умер?
   - Увы, да. Я сын его.
   Словно черная тень легла на лицо отшельника. Он  со  злобой  сжал  свои
костлявые руки, постоял в раздумье, учащенно дыша и  глотая  слюну,  потом
хрипло выговорил:
   - Знаешь  ли  ты,  что  это  по  его  милости  мы  стали  бездомными  и
бесприютными? [король Генрих VIII (1491-1547) ввел в Англии  протестантизм
и конфисковал церковные и монастырские земли]
   Ответа  не  было.  Старик  наклонился,  вглядываясь  в  спокойное  лицо
мальчика и прислушиваясь к его ровному дыханию.
   - Он спит, крепко спит.
   Мрачная тень на его лице сменилась выражением злобной радости.  Мальчик
улыбнулся во сне. Отшельник пробормотал:
   - Сердце его полно счастья! - и отвернулся.
   Он бесшумно  бродил  по  комнате,  чего-то  ища;  то  останавливался  и
прислушивался,  то  оборачивался,  чтобы  взглянуть  на  кровать,  и   все
бормотал, бормотал себе под нос. Наконец он,  невидимому,  нашел  то,  что
искал: старый, заржавленный кухонный нож и брусок. Тогда  он  прокрался  к
своему месту у огня, сел и принялся оттачивать нож, все бормоча про  себя,
то тише, то громче.  Ветер  стонал  вокруг  одинокой  хижины  таинственные
голоса ночи доносились из неведомой дали; блестящие глаза отважных крыс  и
мышей смотрели на старика изо всех щелей и норок,  но  он  продолжал  свою
работу, увлеченный, ничего не замечая.
   Иногда он проводил большим пальцем по лезвию ножа и с  довольным  видом
кивал головой.
   - Острее становится, - говорил он, - да, острее!
   Он не замечал, как  бежит  время,  и  упорно  работал,  занятый  своими
мыслями, которые порой произносил вслух:
   - Его отец обидел нас, разорил и отправился в ад гореть на вечном огне!
Да, в ад, гореть на вечном огне! Он ускользнул от нас, но на то была божья
воля... да, божья воля... и мы не должны роптать. Но ж  не  ускользнул  от
адского огня! Нет, он  не  ускользнул  от  адского  огня,  всепожирающего,
безжалостного, неугасимого, и этот огонь будет гореть до скончания веха!
   Он все точил, все точил, то невнятно бормоча, то посмеиваясь  скрипучим
смехом, то снова произнося вслух:
   - Это его отец во всем виноват. Я только архангел, но если бы не он,  я
был бы папой!
   Король пошевелился во сне.  Отшельник  бесшумно  подскочил  к  постели,
опустился на колени и занес над спящим, нож.  Мальчик  опять  пошевелился;
глаза его на миг открылись, но в них не было мысли, они ничего не  видели;
через минуту по его ровному дыханию стало ясно, что сон его опять крепок.
   Некоторое время отшельник ждал и  прислушивался,  не  двигаясь,  затаив
дыхание; потом медленно опустил  руку  и  так  же  тихо  прокрался  назад,
сказав:
   - Полночь давно уже миновала;  нехорошо,  если  он  закричит,  -  вдруг
случайно кто-нибудь будет проходить мимо.
   Он как тень скользил по своей берлоге, подбирая где тряпку, где обрывок
веревки; потом опять подошел к королю и  осторожно  связал  ему  ноги,  не
разбудив его. Затем попробовал связать и руки; он  несколько  раз  пытался
соединить их, но мальчик вырывал то одну руку, то  другую  как  раз  в  то
мгновение,  когда  веревка  готова  была  охватить  их;   наконец,   когда
"архангел" уже почти отчаялся, мальчик сам скрестил руки, и в один миг они
были связаны. Затем "архангел" сунул спящему повязку под подбородок и туго
стянул ее узлом, на голове - так тихо, так осторожно и ловко, что  мальчик
все время мирно спал и даже не пошевелился.



21. ГЕНДОН ПРИХОДИТ НА ВЫРУЧКУ

   Старик, ступая неслышно, как кошка, отошел и  принес  от  очага  низкую
скамеечку. Он сел так, что одна половина  его  была  вся  озарена  тусклым
колеблющимся светом, а другая оставалась в тени. Не сводя глаз со  спящего
мальчика, он терпеливо оттачивал нож, все бормоча про себя и  не  замечая,
как бегут часы;  он  был  похож  на  серого  чудовищного  паука,  готового
проглотить неосторожное насекомое, запутавшееся в его паутине.
   Наконец, много времени спустя, старик, который смотрел,  но  ничего  не
видел, поглощенный  своими  думами,  вдруг  заметил,  что  глаза  мальчика
открыты, широко открыты и глядят! -  глядят,  застыв  от  ужаса,  на  нож.
Улыбка дьявольского торжества скользнула по лицу старика, и он,  не  меняя
положения и не прерывая своей работы, спросил:
   - Сын Генриха Восьмого, молился ли ты?
   Мальчик беспомощно забился в своих узах, и невнятный звук  вырвался  из
его крепко стянутых челюстей. Отшельник истолковал это как  утвердительный
ответ на свой вопрос.
   - Так помолись снова! Читай отходную молитву!
   Дрожь пробежала по телу мальчика, лицо его побледнело. Он опять забился
на  постели,  пытаясь  освободиться,  изгибаясь  и  поворачиваясь  во  все
стороны; он вырывался отчаянно, но напрасно; между  тем  старый  людоед  с
улыбкой глядел на него, кивал головой и  спокойно  продолжал  точить  нож,
время от времени бормоча:
   - Твои минуты сочтены, и каждая из них драгоценна... Молись, читай себе
отходную!
   Мальчик горестно застонал и  перестал  метаться;  он  задыхался,  слезы
капля за каплей текли по его лицу, но это жалостное зрелище  нисколько  не
смягчило свирепого старика.
   Уже  начинало  светать;  отшельник  заметил  это  и  заговорил   резко,
возбужденно:
   - Нельзя мне больше растягивать это наслаждение. Ночь почти прошла. Она
пролетела для меня как минута, как одна минута; а я хотел  бы,  чтобы  она
длилась год! Ну, отродье губителя церкви, закрой глаза, если тебе  страшно
смотреть...
   Дальше речь его стала невнятна. Он упал на колени  с  ножом  в  руке  и
наклонился над стонущим мальчиком.
   Но что это? У хижины послышались голоса. Нож выпал из  рук  отшельника;
он набросил на мальчика овечью шкуру и  вскочил,  дрожа.  Шум  усиливался,
голоса звучали грубо и гневно, слышны были удары и крики о  помощи,  затем
топот быстро удаляющихся шагов. Тотчас же вслед за тем; раздался  громовый
стук в дверь хижины и крик:
   - Эй! Отворяй! Да поскорее, во имя всех дьяволов!
   О! Эта брань прозвучала музыкой в ушах  короля:  то  был  голос  Майлса
Гендона!
   Отшельник, стиснув зубы в бессильной злобе, поспешно вышел из  каморки,
притворив за собою дверь; затем король услыхал разговор,  происходивший  в
"молельной":
   - Привет тебе и уважение, почтенный сэр! Где мальчик, _мой_ мальчик?
   - Какой мальчик, друг?
   - Какой мальчик! Не морочь меня, господин  монах,  не  рассказывай  мне
сказок, я не расположен шутить. Невдалеке отсюда я встретил двух негодяев,
должно быть тех самых, которые украли его  у  меня,  и  я  выпытал  у  них
правду: они сказали, что он опять убежал и что они проследили его до твоей
двери. Они показали мне его следы. Ну, нечего  больше  хитрить!  Берегись,
святой отец, если ты не отдашь мне его!.. Где мальчик?
   - О добрый  сэр,  ты,  должно  быть,  говоришь  об  оборванном  бродяге
царского рода, который провел здесь ночь? Если такие люди, как  ты,  могут
интересоваться такими, как он, то да будет тебе известно, что я послал его
с поручением. Он скоро вернется.
   - Скоро вернется? Когда? Говори скорее, не теряй времени, не могу ли  я
догнать его? Когда он вернется?
   - Не утруждай себя, он скоро придет.
   - Ну, ладно, будь по-твоему! Попытаюсь дождаться его. Однако постой! Ты
послал его с поручением, ты? Ну, уж это враки! Он не пошел бы.  Он  вырвал
бы всю твою седую бороду, если бы ты  позволил  себе  такую  дерзость!  Ты
врешь, приятель, наверняка врешь! Не стал бы  он  никуда  бегать  ни  ради
тебя, ни ради любого другого человека.
   - _Человека_ - да! Ради человека, может быть, и не стал  бы.  Но  я  не
человек.
   - Господи, помилуй, кто же ты?
   - Это тайна... смотри, не выдавай ее. Я архангел!
   Майлс Гендон буркнул что-то не особенно почтительное, затем прибавил:
   - Этим, конечно, и объясняется его снисхождение  к  тебе.  Он  палец  о
палец не ударит в угоду простому  смертному;  но  архангелам  даже  король
обязан повиноваться. Тсс! Что это за шум?
   Все это время маленький король то  дрожал  от  ужаса,  то  трепетал  от
надежды и все время  старался  стонать  как  можно  громче,  чтобы  Гендон
услышал его стоны, но с горечью убеждался, что либо эти звуки  не  доходят
до его слуха, либо не производят на него никакого  впечатления.  Последние
слова  Гендона  подействовали  на  короля,  как  свежий  ветер  полей   на
умирающего! Он опять застонал, напрягая все силы.
   - Шум? - сказал отшельник. - Я слышу только шум ветра.
   - Может, это ветер. Да, конечно ветер. Я все время слышу слабый  шум...
Вот опять! Нет, это не ветер! Какой странный звук! Пойдем  посмотрим,  что
это такое!
   Радость короля стала почти невыносимой. Его утомленные легкие  работали
из всех сил, но все было напрасно: туго стянутые челюсти и овечья шкура не
пропускали звука. Вдруг его охватило отчаяние: он услышал,  как  отшельник
сказал:
   - Ах, это доносится снаружи. Наверно, вон  из  тех  кустов.  Пойдем,  я
провожу тебя.
   Король слышал, как они вышли, разговаривая; слышал, как шаги их  быстро
замерли вдали, - и он остался один, среди страшного, зловещего безмолвия.
   Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем  шаги  и  голоса  раздались
снова; на этот раз до короля донесся новый звук - стук копыт. Он  услышал,
как Гендон сказал:
   - Дольше я не стану дожидаться. _Не могу_. Он, наверное,  заблудился  в
этом густом лесу. В какую сторону он пошел? Укажи мне дорогу, живо!
   - Вот сюда... Но погоди... Я пойду с тобой и буду указывать тебе путь.
   - Спасибо... спасибо! Право, ты лучше, чем кажешься с первого  взгляда.
Не думаю, чтобы нашелся другой архангел с таким  добрым  сердцем...  Может
быть, ты хочешь ехать верхом? Так возьми осла, которого я  приготовил  для
моего мальчугана... Или,  может  быть,  ты  предпочтешь  обхватить  своими
святыми ногами этого злополучного мула, которого я купил  для  себя?  Меня
здорово надули! Этот мул не стоит и месячного процента на медный  фартинг,
отданный в долг безработному лудильщику.
   - Нет, садись сам на мула, а ослика веди за  собою!  Я  больше  доверяю
собственным ногам, - я пойду пешком.
   - Тогда подержи, пожалуйста, эту малую тварь, пока я с  опасностью  для
жизни и со слабой надеждой на успех попытаюсь вскарабкаться на большую.
   После этого послышались понукания, крики, свист бича,  удары  кулаками,
отборнейшая громоподобная брань,  наконец  горькие  упреки,  которым  мул,
по-видимому, внял, так как военные действия прекратились.
   С невыразимым горем слушал связанный  маленький  король,  как  замирали
вдали шаги и голоса. Теперь он утратил всякую надежду на  освобождение,  и
мрачное отчаяние овладело его сердцем. "Моего  единственного  друга  увели
обманом отсюда, - говорил он себе. - Старик вернется и..."
   Он  задохнулся  и  так  неистово  заметался  на  постели,  что  сбросил
прикрывавшую его овечью шкуру.
   И вдруг услышал звук отворившейся двери! При этом звуке холод  пронизал
его до костей: ему казалось, что  он  чувствует  нож  у  своего  горла.  В
смертельном страхе закрыл он глаза, в смертельном страхе открыл их снова -
перед ним стояли Джон Кенти и Гуго!
   Если бы у него рот не был завязан, он бы сказал: "Слава богу!"
   Минуту спустя руки и ноги короля были свободны, и  похитители,  схватив
его под руки с двух сторон, что было духу потащили в глубь леса.



22. ЖЕРТВА ВЕРОЛОМСТВА

   Опять начались скитания  короля  Фу-фу  Первого  в  обществе  бродяг  и
отщепенцев; опять пришлось ему выносить наглые издевательства и  тупоумные
шутки, а порой - за спиною у атамана - и злые проделки Джона Кенти и Гуго.
Кроме Кенти и Гуго, у него не было настоящих врагов; иные даже любили его;
и все восторгались его смелостью, его бойким  умом.  В  течение  двух-трех
дней Гуго, под присмотр которому был отдан король,  исподтишка  делал  все
что мог, чтобы отравить мальчику жизнь; а ночью, во время  обычных  оргий,
забавлял всю ораву, досаждая ему всякими мелкими пакостями, - всегда будто
случайно. Два раза он наступил королю  на  ногу,  -  тоже  случайно,  -  и
король,  как  подобало  его  королевскому  сану,   отнесся   к   этому   с
презрительным равнодушием, словно бы не заметив; но когда  Гуго  в  третий
раз проделал то же, король ударом дубинки свалил его на землю,  к  полному
восторгу всей шайки. Гуго, вне себя от гнева и  стыда,  вскочил  на  ноги,
схватил дубинку и в  бешенстве  напал  на  своего  маленького  противника.
Гладиаторов мгновенно окружили кольцом, подбадривали их  окриками,  бились
об заклад, кто победит. Но бедному Гуго не везло - его яростные, неуклюжие
удары были отбиты  рукой,  которую  лучшие  мастера  Европы  обучили  всем
тонкостям  фехтовального  искусства.  Маленький  король  стоял  изящно   и
непринужденно, зорко  следя  за  каждым  движением  противника  и  отражая
сыпавшийся на него град ударов так легко и уверенно, что живописная  толпа
оборванцев выла от восхищения;  и  всякий  раз,  как  его  опытный  взгляд
подмечал оплошность противника и молниеносный удар обрушивался  на  голову
Гуго, рев и гогот кругом превращались в бурю. Через  четверть  часа  Гуго,
избитый, весь в  синяках,  безжалостно  осыпаемый  насмешками,  с  позором
покинул поле битвы, а оставшегося целым  и  невредимым  победителя  буйная
толпа подхватила и доставила на почетное место, рядом с атаманом, где он с
подобающими церемониями был возведен в сан "короля  боевых  петухов";  его
прежний, унизительный титул был торжественно упразднен, и объявлено  было,
что всякий, кто осмелится этот прежний титул произнести, будет  изгнан  из
шайки.
   Все  попытки  заставить  короля  приносить  пользу   шайке   окончились
неудачей: он упорно отказывался от всякого поручения; мало  того,  он  все
время думал о побеге. В первый же день его втолкнули в пустую кухню, -  он
не только не похитил там ничего, но еще пытался позвать хозяев. Его отдали
меднику помогать в работе, - он не стал работать; мало того,  он  грозился
прибить медника его же паяльным прутом. В конце концов  и  медник  и  Гуго
только о том и заботились, как бы не  дать  мальчишке  убежать.  Он  метал
громы своего царственного гнева  на  всякого,  кто  пытался  стеснить  его
свободу или заставить его служить шайке. Его послали под  присмотром  Гуго
просить милостыню вместе с оборванной нищенкой и больным  ребенком,  -  но
ничего не вышло: он не хотел просить милостыни ни для себя, ни для других.
   Так прошло несколько  дней;  невзгоды  этой  бродячей  жизни,  тупость,
низость и пошлость  ее  мало-помалу  становилась  невыносимыми  маленькому
пленнику, и он уже начинал чувствовать, что избавление от ножа  отшельника
было лишь временной отсрочкой смерти.
   Но по ночам, во сне, он забывал обо всем  и  снова  восседал  на  троне
властелином. Зато как  ужасно  бывало  его  пробуждение!  Начиная  с  того
времени, как его захватили, и до поединка с Гуго тяготы  его  унизительной
жизни росли с каждым днем  и  переносить  их  становилось  все  трудней  и
трудней.
   На другое утро после поединка Гуго проснулся,  пылая  местью  к  своему
победителю, и стал  замышлять  против  него  всевозможные  козни.  У  него
созрело два плана. Один состоял в том, чтобы  как  можно  больнее  уязвить
гордость и "воображаемое" королевское достоинство мальчика;  а  если  этот
план не удастся - взвалить на короля  какое-нибудь  преступление  и  потом
предать его в руки неумолимого закона.
   Следуя своему первому плану, он задумал сделать поддельную язву на ноге
короля, справедливо полагая, что это оскорбит и унизит  его  сверх  всякой
меры; а когда язва будет готова, он с помощью Кенти принудит короля  сесть
у дороги, показывать ее  прохожим  и  просить  подаяния.  Для  того  чтобы
сделать такую искусственную язву, приготовляли тесто из негашеной извести,
мыла и ржавчины, накладывали эту  смесь  на  ремень  и  крепко  обвязывали
ремнем ногу. От этого кожа очень быстро слезала, и  вид  обнаженного  мяса
был ужасен; затем  ногу  натирали  кровью,  которая,  высохнув,  принимала
отвратительный  темно-бурый  цвет.  Больное  место  перевязывали  грязными
тряпками, но так, чтобы ужасная язва была  видна  и  вызывала  сострадание
прохожих [сведения почерпнуты из книги "Английский бродяга", Лондон,  1665
(прим.авт.)].
   Гуго сговорился с медником  -  тем  самым,  которого  король  припугнул
паяльным прутом; они повели мальчика будто бы на  работу,  но  как  только
вышли  в  поле,  повалили  его  наземь;  медник   держал   его,   а   Гуго
крепко-накрепко привязывал к его ноге припарку.
   Король пришел в бешенство, он бушевал,  грозился  повесить  обоих,  как
только вернет себе свою корону, но они крепко держали его, забавляясь  его
бессильными попытками вырваться, и хохотали над его  угрозами.  Между  тем
мазь начала быстро разъедать кожу; еще немного, и негодяи сделали бы  свое
дело, если бы им не помешали.
   Но им помешали; по