от
улыбки. Вознестись сразу, раздетым и окровавленным, от позорного столба на
недосягаемую высоту графского достоинства - что может быть смешнее!
   "Как мне везет! - говорил он себе. - Призрачный рыцарь царства  Снов  и
Теней превратился теперь в призрачного графа -  головокружительный  взлет,
особенно для бесперых крыльев! Если так будет  продолжаться  дальше,  меня
скоро разукрасят, как майский шест, мишурными  украшениями  и  призрачными
почестями; но хоть они сами по себе и не имеют цены, я буду ценить  в  них
любовь того, кто дарит  меня  ими.  Лучше  эти  бедные,  смешные  почести,
которыми меня осыпают нежданно и непрошенно  чистою  рукою  и  от  чистого
сердца, чем настоящие, покупаемые  унижением  у  завистливых  и  корыстных
властей".
   Грозный сэр Гью повернул коня. Живая стена безмолвно расступилась перед
ним и так же безмолвно сомкнулась. По-прежнему было тихо, никто не решался
ни слова произнести в защиту или в похвалу осужденному; но уже то, что  не
было слышно ни одной насмешки, само по себе  служило  данью  уважения  его
мужеству. Запоздалый зритель, не присутствовавший при том, что происходило
раньше, и вздумавший позубоскалить  над  осужденным  и  запустить  в  него
дохлой кошкой, был сразу сбит  с  ног  и  вышвырнут  вон;  а  затем  снова
наступила та же глубокая тишина.



29. В ЛОНДОН

   Отсидев положенное время у позорного столба, Гендон  был  освобожден  и
получил приказ выехать из этого округа и никогда больше не возвращаться  в
него. Ему вернули его шпагу, а также его мула и ослика. Он сел и поехал  в
сопровождении короля;  толпа  со  спокойной  почтительностью  расступилась
перед ними и, как только они уехали, разошлась.
   Гендон скоро погрузился в свои мысли. Ему нужно было  многое  обдумать.
Что ему делать? Куда направиться? Надо  непременно  отыскать  влиятельного
покровителя, иначе придется отказаться от наследства  и  позорно  признать
себя самозванцем. Но где же можно рассчитывать найти  такого  влиятельного
покровителя?  Вот  вопрос!  У  него  мелькнула  в  голове  мысль,  которая
мало-помалу превратилась в надежду - очень слабую,  но  все  же  такую,  о
которой стоило подумать за неимением  другой.  Рыцарь  вспомнил,  что  ему
говорил  старый  Эндрюс  о  доброте  юного  короля  и   его   великодушном
заступничестве за обиженных и несчастных. Не попытаться  ли  проникнуть  к
нему и попросить у  него  справедливости?  Да,  но  разве  такого  бедняка
допустят к августейшей особе монарха? Ну да все равно, пока нечего тужить;
еще будет время об этом подумать. Гендон был старый солдат,  находчивый  и
изобретательный;  без  сомнения,  когда  дойдет  до  дела,  он   придумает
средство. А теперь надо ехать в столицу. Быть  может,  за  него  вступится
старый друг его отца, сэр Гэмфри Марло, добрый старый сэр Гэмфри - главный
заведующий кухней покойного короля, или конюшнями, или чем-то в этом роде,
- Майлс не мог с точностью припомнить, чем именно.
   Теперь, когда нужно было сосредоточить все  свои  силы,  когда  явилась
определенная цель, уныние,  омрачавшее  его  дух,  рассеялось.  Он  поднял
голову и огляделся вокруг. Он даже удивился, как  много  они  проехали,  -
деревня осталась далеко позади.
   Король трусил за ним на осле, повесив голову; он тоже  был  углублен  в
свои мысли и планы. Грустное предчувствие омрачило только что народившуюся
радость Гендона; захочет ли  мальчик  вернуться  в  город,  где  всю  свою
недолгую жизнь он не знал  ничего,  кроме  голода,  обид  и  побоев?  Надо
спросить его, - все равно этого  не  избежать.  Гендон  придержал  мула  и
крикнул:
   - Я позабыл спросить тебя, куда ехать. Приказывай, государь!
   - В Лондон!
   Гендон двинулся дальше, очень довольный, но удивленный ответом.
   Всю  дорогу  они  ехали  без  всяких  приключений.  Но  под  конец  без
приключения все-таки не обошлось. Около десяти часов вечера девятнадцатого
февраля они  въехали  на  Лондонский  мост  и  очутились  в  гуще  воющей,
горланящей, гогочущей толпы; красные, развеселые от пива лица блестели при
свете множества факелов.  Как  раз  в  ту  минуту,  когда  путешественники
въезжали в ворота перед  мостом,  сверху  сорвалась  разложившаяся  голова
какого-то бывшего герцога или другого  вельможи  и,  ударившись  о  локоть
Гендона, отскочила в толпу. Вот как недолговечны  дела  рук  человеческих:
прошло всего три недели со дня смерти доброго короля Генриха, не прошло  и
трех суток со дня его похорон, а благородные  украшения,  которые  он  так
старательно выбирал для своего великолепного моста между первыми лицами  в
государстве, уже начали  падать...  Какой-то  горожанин,  споткнувшись  об
упавшую голову, ткнулся своей  головой  в  спину  стоявшего  впереди.  Тот
обернулся, свалил с ног кулаком первого подвернувшегося под руку соседа  и
сам полетел, сваленный с ног товарищем упавшего.
   Время для драки было самое подходящее. Завтра начиналась  коронация,  и
все уже были полны спиртным и патриотизмом; через пять минут драка  заняла
уже немалое пространство; через десять или двенадцать она занимала уже  не
меньше акра и превратилась в побоище. Гендона оттеснили от короля,  а  оба
они затерялись в шумном водовороте ревущих человеческих скопищ.
   Здесь мы оставим их.



30. УСПЕХИ ТОМА

   Пока настоящий король бродил  по  стране  полуголый,  полуголодный,  то
терпя насмешки и побои от бродяг, то сидя в тюрьме с  ворами  и  убийцами,
причем все считали его сумасшедшим и  самозванцем,  -  мнимый  король  Том
Кенти вел совсем иную жизнь.
   Когда мы видели его в последний раз, он  только  что  начинал  находить
привлекательность в королевской  власти.  Королевское  звание  все  больше
нравилось ему, и, наконец, вся  жизнь  его  стала  радостью.  Он  перестал
бояться, его опасения понемногу рассеялись, чувство неловкости прошло,  он
стал держать себя спокойно и непринужденно. Как руду из шахты, добывал  он
все нужные сведения от мальчика для порки.
   Когда ему хотелось играть или болтать, он вызывал к себе леди  Элизабет
и леди Джэн Грей, а затем отпускал их с таким видом, как  будто  для  него
это дело обычное. Он уже не смущался тем, что принцессы целовали ему  руку
на прощанье.
   Теперь ему нравилось, что его с такими церемониями укладывают спать  на
ночь; ему нравился сложный и торжественный обряд утреннего одевания. Он  с
гордым  удовольствием  шествовал  к  обеденному  столу   в   сопровождении
блестящей свиты сановников и телохранителей; этой свитой он так  гордился,
что даже приказал удвоить ее, и теперь у него было сто телохранителей.  Он
любил прислушиваться к звукам труб, разносившимся по длинным коридорам,  и
к далеким голосам, кричавшим: "Дорогу королю!"
   Он научился даже находить удовольствие в заседаниях  совета  в  тронном
зале и притворяться, будто он не только повторяет  слова,  которые  шепчет
ему лорд-протектор. Он любил принимать величавых, окруженных пышной свитой
послов из чужих земель и выслушивать любезные приветствия от прославленных
монархов, называвших его  "братом".  О,  счастливый  Том  Кенти  со  Двора
Отбросов!
   Он любил свои роскошные наряды и заказывал себе новые.  Он  нашел,  что
четырехсот слуг недостаточно для его величия, и  утроил  их  число.  Лесть
придворных звучала для его слуха сладкой  музыкой.  Он  остался  добрым  и
кротким,  стойким  защитником  угнетенных  и  вел  непрестанную  войну   с
несправедливыми законами; но при случае, почувствовав  себя  оскорбленным,
он умел теперь  обернуться  к  какому-нибудь  графу  или  даже  герцогу  и
подарить его таким взглядом, от которого того  кидало  в  дрожь.  Однажды,
когда его царственная "сестра", злая святоша  леди  Мэри,  принялась  было
доказывать ему, что он поступает неразумно, милуя стольких людей,  которые
иначе были бы брошены в тюрьму, повешены или сожжены, и напомнила ему, что
при  их  августейшем  покойном  родителе  в  тюрьмах  иногда   содержалось
одновременно до шестидесяти  тысяч  заключенных  и  что  за  время  своего
мудрого царствования он отправил на тот свет рукою  палача  семьдесят  две
тысячи воров и разбойников, - мальчик,  полный  благородного  негодования,
велел ей идти к себе и молиться богу, чтобы он вынул камень из ее груди  и
вложил в нее человеческое сердце.
   Но  неужели  Тома  Кенти  никогда  не  смущало   исчезновение   бедного
маленького законного наследника  престола,  который  обошелся  с  ним  так
ласково и с такой горячностью бросился к дворцовым воротам, чтобы наказать
дерзкого часового? Да! Его первые дни и  ночи  во  дворце  были  отравлены
тягостными  мыслями  об  исчезнувшем  принце;  Том  искренне   желал   его
возвращения  и  восстановления  в  правах.  Но  время  шло,  а  принц   не
возвращался, и новые радостные впечатления все  сильнее  овладевали  душою
Тома, мало-помалу изглаживая из нее образ  пропавшего  принца;  под  конец
этот образ стал являться лишь изредка и то не желанным гостем, -  так  как
при появлении его Тому становилось больно и стыдно.
   Несчастную мать свою и сестер он тоже вспоминал все  реже.  Вначале  он
грустил о них, тосковал, хотел их увидеть, но потом стал  содрогаться  при
мысли, что когда-нибудь они предстанут перед ним в лохмотьях, в  грязи,  и
выдадут его своими поцелуями, и стащат его долой с трона, назад в грязь, в
трущобы, на голод и унижения. В конце концов он почти перестал  вспоминать
о них и был даже рад этому, так как теперь, когда их скорбные и  укоряющие
лица вставали перед ним, он казался себе презреннее червя.
   В полночь девятнадцатого февраля Тем  Кенти  спокойно  заснул  в  своей
роскошной  постели  во  дворце,  охраняемый  своими  верными  вассалами  и
окруженный всей пышностью королевского сана; счастливый мальчик: на завтра
назначено было его торжественное коронование.
   В этот самый час настоящий король, Эдуард, голодный, мокрый и  грязный,
утомленный дорогой, оборванный - одежду его изорвали  в  драке,  -  стоял,
зажатый в толпе, с глубоким любопытством наблюдавшей за группами  рабочих,
которые копошились, как муравьи,  возле  Вестминстерского  аббатства.  Они
доканчивали последние приготовления к завтрашней коронации.



31. КОРОНАЦИОННОЕ ШЕСТВИЕ

   На следующее утро, когда Том Кенти проснулся, воздух был полон  глухого
гула, вся даль гремела. Для Тома этот гром был музыкой:  он  означал,  что
вся Англия дружно напрягает легкие, приветствуя великий день.
   Том снова занял первое  место  в  удивительной  плавучей  процессии  на
Темзе. По древнему обычаю, королевское шествие должно  было  пройти  через
весь Лондон, начиная от Тауэра. И прежде всего Том  отправился  к  Тауэру.
Как только он прибыл туда, стены древней крепости словно внезапно треснули
в тысяче мест сразу, и из каждой трещины выскочили красный огненный язык и
белый  клуб  дыма.  Раздался  оглушительный  взрыв,  в  котором   потонули
радостные крики толпы; от гула дрожала земля; огонь, дым, треск  выстрелов
повторялись снова и снова с удивительной быстротой, так что  через  минуту
старый Тауэр исчез в густом облаке дыма; только так называемый Белый Тауэр
- высокая башня, украшенная флагами, - высился над этим  морем  дыма,  как
горная вершина над грядой облаков.
   Разодетый  Том  Кенти  на  статном  боевом  скакуне,  покрытом  богатой
попоной, ниспадавшей почти до земли, возглавлял процессию;  сейчас  же  за
ним следовал его "дядя", лорд-протектор Сомерсет, на таком  же  прекрасном
коне, королевская гвардия в сияющих латах сопровождала его с обеих сторон;
за протектором следовала бесконечная  вереница  пышно  разодетых  вельмож,
ехавших в сопровождении своих вассалов; за ними - лорд-мэр и отцы  города,
в алых бархатных мантиях с золотыми цепями на груди; за ними  -  депутация
от всех  лондонских  гильдий,  в  богатой  одежде,  с  пестрыми  знаменами
корпораций. Шествие  замыкала  древняя  Почетная  артиллерийская  бригада,
существовавшая в то время уже около  трехсот  лет,  единственная  воинская
часть,  пользовавшаяся  привилегией  (сохраненной  до   наших   дней)   не
подчиняться распоряжениям парламента. Это было блестящее зрелище!  Бригада
выступала среди многолюдной толпы,  приветствовавшей  ее  на  каждом  шагу
оглушительными криками. Вот как рассказывает об этом летописец:
   "При въезде короля в город народ встретил его приветственными  криками,
молитвами,  благожеланиями  и   другими   изъявлениями   искренней   любви
верноподданных к своему государю; и король, повернувшись к  толпе  сияющим
радостью ликом и милостиво беседуя с теми, кто был ближе к его августейшей
особе, с  избытком  вознаградил  свой  народ  за  его  верноподданнические
чувства. В ответ на крики: "Да здравствует король Англии!"  -  "Да  хранит
господь его величество Эдуарда Шестого!" - он говорил благосклонно: "Храни
господь всех вас! От всего сердца благодарю мой добрый народ!" И  народ  с
восхищением внимал милостивым ответам своего короля".
   На улице Фенчерч  какой-то  "прелестный  ребенок  в  роскошном  наряде"
взошел на подмостки и приветствовал его величество такими стихами:

   Да здравствует король! - поют тебе сердца.
   Да здравствует король! - мы все тебе поем.
   Да здравствует король! Да правит без конца!
   Храни тебя господь в величии твоем!

   Толпа в один голос повторяла слова ребенка.
   Том Кенти смотрел на это волнующееся море радостных лиц, и  сердце  его
ликовало; он чувствовал, что если стоит жить  на  свете,  так  только  для
того, чтобы быть королем и любимцем народа. Вдруг  он  увидел  вдали  двух
маленьких оборванцев, его бывших товарищей по Двору Отбросов (один из  них
занимал должность лорда-адмирала  при  его  потешном  дворе,  а  другой  -
первого лорда опочивальни), и еще больше возгордился. О, если бы они могли
узнать его теперь! Как несказанно счастлив был бы он, если бы  они  узнали
его, если бы  увидели,  что  шутовской  король  трущоб  и  задворков  стал
настоящим королем, что ему прислуживают герцоги и принцы и у ног его  весь
английский народ! Но он должен был отказать себе в этом  удовольствии,  он
должен был подавить свое желание, потому что такая встреча обошлась бы ему
слишком дорого. И Том отвернулся, а мальчики продолжали прыгать и кричать,
не подозревая, кому они посылают свои приветствия.
   - Милостыни! Милостыни! - кричал народ. И Том бросал в толпу  пригоршни
новеньких блестящих монет. Летописец рассказывает: "На верхнем конце улицы
Грэсчерч, перед харчевней "Орел", город соорудил  великолепную  арку,  под
которой тянулись подмостки с  одной  стороны  улицы  до  другой.  На  этих
подмостках были  выставлены  изображения  ближайших  предков  короля.  Там
сидела Елизавета Йоркская посредине большой белой розы,  лепестки  которой
свивались вокруг нее вычурными фестонами; рядом с  ней,  в  красной  розе,
сидел Генрих  VII;  руки  царственной  четы  были  соединены,  на  пальцах
красовались выставленные напоказ обручальные кольца. От белой и алой  розы
тянулся стебель, достигавший вторых подмостков, где Генрих VIII выходил из
раскрытой ало-белой розы вместе с Джэн Сеймур, матерью нового  короля.  От
этой пары опять-таки тянулся стебель к третьим подмосткам, где  находилось
изображение самого Эдуарда VI на троне, во всем его  царственном  величии.
Все подмостки были увиты гирляндами роз, алых и белых".
   Это странное и красивое зрелище привело ликующий народ в такой восторг,
что его крики совершенно заглушили слабый голос ребенка, которому поручено
было прочесть хвалебные стихи, объясняющие значение этой аллегории. Но Том
Кенти не жалел об этом: верноподданнический рев толпы был для  него  слаще
всяких стихов, даже  самых  хороших.  Когда  Том  повернул  к  толпе  свое
счастливое юное лицо, народ заметил сходство его с изображением,  и  снова
загремела буря приветствий.
   Процессия все подвигалась вперед, проходя под триумфальными арками мимо
ярких  символических  изображений,  прославлявших  различные  добродетели,
таланты и заслуги нового короля. "По  всей  Чипсайд  из  каждого  окна,  с
каждого карниза свисали знамена и флаги, а также роскошные ковры,  дорогие
ткани и золотая парча - свидетельство богатств,  хранившихся  в  сундуках;
другие улицы были украшены столь же великолепно, и даже еще великолепнее".
   - И все эти диковины, все эти чудеса выставлены ради меня, - шептал Том
Кенти.
   Щеки  мнимого  короля  горели  от  возбуждения,  глаза   блестели,   он
блаженствовал, наслаждался. Вдруг, как раз в то  время,  когда  он  поднял
руку, чтобы бросить народу пригоршню монет, он  увидел  в  толпе  бледное,
изумленное лицо  и  пристальный  взгляд,  устремленный  на  него.  У  Тома
потемнело в глазах: он узнал свою мать! Он быстро  заслонил  глаза  рукой,
вывернув ее ладонью наружу, - старый  непроизвольный  жест,  возникший  от
давно позабытых причин и вошедший в  привычку.  Еще  мгновение  -  женщина
пробилась вперед сквозь толпу, сквозь стражу и очутилась возле  него.  Она
обхватила его ногу, она покрыла ее поцелуями, она зарыдала:
   - Дитя мое, любимое дитя!  -  и  подняла  к  нему  лицо,  преображенное
радостью и любовью.
   Один из телохранителей с  бранью  потащил  ее  прочь  и  сильной  рукой
отшвырнул назад. Слова:  "Женщина,  я  не  знаю  тебя!"  уже  готовы  были
сорваться с уст Тома, но обида, нанесенная его матери, уязвила его в самое
сердце. И когда она обернулась, чтобы в последний раз взглянуть  на  него,
прежде чем толпа скроет его окончательно от ее  глаз,  у  нее  было  такое
скорбное лицо, что Тому стало стыдно. Этот стыд испепелил его  гордость  и
отравил всю радость краденого величия. Все почести  показались  ему  вдруг
лишенными всякой цены, они спали с него, как истлевшие лохмотья.
   А процессия шла  и  шла;  убранство  улиц  становилось  все  роскошнее;
приветственные клики раздавались все громче. Но для Тома Кенти всего этого
словно и не было. Он ничего не  видел  и  не  слышал.  Королевская  власть
потеряла для него прелесть и обаяние; в окружающей  пышности  ему  чудился
упрек, угрызения совести терзали его сердце. Он говорил себе: "Хоть бы бог
освободил меня из этого плена!", невольно  повторяя  те  же  слова,  какие
беспрестанно твердил в первые дни своего насильственного величия.
   Сверкающая процессия все извивалась по кривым улицам  древнего  города,
как бесконечная змея в  блестящей  чешуе;  воздух  звенел  от  приветствий
толпы; но король ехал поникнув головой и ничего не видя перед собою, кроме
оскорбленного лица своей матери. И в  протянутые  руки  подданных  уже  не
сыпались блестящие монеты.
   - Милостыни! Милостыни!
   Но он не внимал этим крикам.
   - Да здравствует Эдуард, король Англии!
   Казалось, вся земля дрожала от этих возгласов, но король не отвечал. До
него эти крики  доносились  как  отдаленный  прибой,  заглушаемый  другими
звуками, раздававшимися ближе, в его собственной груди, в его  собственной
совести, - голосом, повторявшим  постыдные  слова:  "Женщина,  я  не  знаю
тебя!"
   Эти слова звучали в душе короля, как звучит погребальный колокол в душе
человека на похоронах близкого друга, которому при его жизни он  вероломно
изменил.
   На каждом повороте  его  ждали  новые  почести,  новая  роскошь,  новые
чудеса, грохот приветственных выстрелов, ликующие клики толпы;  но  король
ни словом, ни жестом не отзывался на них, так как, кроме укоряющего голоса
в своей собственной безутешной душе, он ничего и не слышал.
   Мало-помалу и у зрителей  изменились  лица  и  вместо  радостных  стали
озабоченными, и  приветственные  клики  раздавались  уже  не  так  громко.
Лорд-протектор скоро заметил это и сразу понял  причину.  Он  подскакал  к
королю, низко пригнулся к нему, обнажив голову, и шепнул:
   - Государь, теперь не время мечтать! Народ видит твою поникшую  голову,
твое  отуманенное  чело  и  принимает  это  за  дурное   предзнаменование.
Послушайся моего совета, дай вновь воссиять твоему королевскому  солнцу  и
озари свой народ его лучам