Один
придворный пробормотал:
   - Если слухи справедливы и король -  сумасшедший,  не  мешало  бы  этим
сумасшествием заразиться иному здоровому.
   - Сколько лет ребенку? - спросил Том.
   - Девять лет, смею доложить вашему величеству.
   - Может  ли  ребенок,  по  английским  законам,  вступать  в  сделки  и
продавать себя, милорд? - обратился Том с вопросом к одному ученому судье.
   - Закон не  дозволяет  малолетним  вступать  в  какие-либо  сделки  или
принимать в них участие, милосердный король, ввиду того, что  их  незрелый
ум не в состоянии состязаться с более зрелым умом и злоумышленными кознями
старших. _Дьявол_ может купить душу ребенка, если  пожелает  и  если  дитя
согласится, - дьявол, но никак не англичанин... в последнем случае договор
недействителен.
   - Ну, это дикая выдумка, чуждая  христианской  религии!  Как  же  может
английский закон предоставлять дьяволу такие права, каких не имеет ни один
англичанин?! - воскликнул Том в благородном негодовании.
   Этот новый взгляд на вещи  вызвал  у  многих  улыбку,  и  многие  потом
повторяли эти  слова  в  придворных  кругах  в  доказательство  того,  как
самобытно мышление Тома и как проясняется его помутившийся разум.
   Старшая преступница перестала рыдать и жадно, с  возрастающей  надеждой
впивала в себя каждое слово. Том это заметил, и ему стало еще  более  жаль
эту одинокую, беззащитную женщину, стоявшую на краю гибели. Он спросил:
   - Что же они делали, чтобы вызвать бурю?
   - _Они стаскивали с себя чулки, государь_!
   Это изумило Тома и разожгло его любопытство до лихорадочной дрожи.
   - Удивительно! - воскликнул он пылко. - Неужели это  всегда  производит
такое страшное действие?
   - Всегда, государь... по крайней мере  если  женщина  того  пожелает  и
произнесет при этом нужное заклинание - мысленно или вслух.
   Том обратился к женщине со страстной настойчивостью:
   - Покажи свою власть! Я хочу видеть бурю!
   Щеки суеверных придворных внезапно побелели от страха, и у  большинства
явилось желание, хотя и не высказанное, уйти  поскорее  из  зала,  но  Том
ничего не заметал, он был всецело поглощен предстоящей катастрофой.  Видя,
что на  лице  у  женщины  написано  удивление,  он  с  горячим  увлечением
прибавил:
   - Не бойся, за это ты не будешь отвечать. Больше того: тебя  сейчас  же
отпустят на волю, я никто тебя пальцем не тронет. Покажи твою власть.
   - О милостивый король, у меня нет такой власти... меня оговорили.
   - Тебя удерживает страх. Успокойся. Тебе ничего не будет. Вызови  бурю,
хоть самую маленькую, - я ведь не требую большой и разрушительной, я  даже
предпочту безобидную, - вызови бурю,  и  жизнь  твоя  спасена:  ты  уйдешь
отсюда свободная, вместе со своим ребенком, помилованная королем, и  никто
во всей Англии не посмеет осудить или обидеть тебя.
   Женщина простерлась на полу и со слезами твердила, что у нее нет власти
совершить это чудо, иначе она, конечно, с радостью спасла бы жизнь  своего
ребенка и была бы счастлива потерять  свою  собственную,  исполнив  приказ
короля, сулящий ей такую великую милость.
   Том настаивал. Женщина повторяла свои уверения. Наконец Том произнес:
   - Мне сдается, женщина сказала правду. Если бы _моя_ мать  была  на  ее
месте и получила бы от дьявола такую волшебную силу, она не задумалась  бы
ни на минуту вызвать бурю и превратить всю страну  в  развалины,  лишь  бы
спасти этой ценой мою жизнь! Надо думать, что все матери созданы  так  же.
Ты свободна, добрая женщина, - и ты, и твое дитя,  -  ибо  я  считаю  тебя
невиновной. Теперь, когда тебе уже нечего бояться и ты  прощена,  сними  с
себя, пожалуйста, чулки, и если ты для меня вызовешь бурю, я  дам  тебе  в
награду много денег.
   Спасенная  женщина  громко  изъявила  свою  благодарность  и  поспешила
исполнить  приказ  короля.  Том  следил  за  ее  действиями  со  страстным
вниманием, которое  слегка  омрачилось  тревогой:  придворные  стали  явно
выражать беспокойство и страх. Женщина сняла чулки и с себя и с ребенка и,
очевидно, была готова сделать все от нее зависящее,  чтобы  землетрясением
отблагодарить короля за его великодушную милость, но из этого ровно ничего
не вышло. Том был разочарован. Он вздохнул и сказал:
   - Ну, добрая душа, перестань утруждать себя зря: видно, бесовская  сила
тебя покинула; если же когда-нибудь она вернется  к  тебе,  пожалуйста  не
забудь обо мне - устрой для меня грозу.



16. ПАРАДНЫЙ ОБЕД

   Час обеда приближался, но  -  странное  дело!  -  эта  мысль  почти  не
тревожила Тома и уже совсем не пугала его. Утренние  события  внушили  ему
веру в себя; бедный, испачканный сажей котенок за эти  четыре  дня  вполне
освоился с незнакомым ему чердаком. Взрослому и  в  месяц  не  сделать  бы
подобных успехов. Никогда еще не проявлялось так  явственно  уменье  детей
легко приспособляться к обстоятельствам.
   Поспешим же, - благо нам дано это право, - в большой зал  для  парадных
банкетов и посмотрим, что там происходит в то время, как Том  готовится  к
великому  торжеству.  Это  обширный  покой  с   золочеными   колоннами   и
пилястрами, с расписными стенами, с расписным  потолком.  У  дверей  стоят
рослые часовые, неподвижные, как статуи, в богатых и живописных  костюмах;
в руках у них алебарды.  На  высоких  хорах,  идущих  вокруг  всего  зала,
помещается оркестр; хоры битком набиты пышно разодетыми горожанами  обоего
пола.  Посредине  комнаты,  на  высоком  помосте,  стол   Тома.   Впрочем,
предоставим опять слово летописцу:
   "В зал входит джентльмен с жезлом  в  руке,  и  вместе  с  ним  другой,
несущий  скатерть,  которую,  после  того  как  они  трижды   благоговейно
преклонили колени, он постилает на стол; затем они  оба  снова  преклоняют
колени и удаляются. Тогда приходят двое других - один опять-таки с жезлом,
другой с огромной солонкой, тарелкой и хлебом. Подобно  первым,  преклонив
колени, они  ставят  принесенное  ими  на  стол  и  удаляются  с  теми  же
церемониями. Наконец приходят двое придворных, оба в великолепных одеждах,
у одного из  них  в  руках  столовый  нож;  простершись  трижды  на  ковре
изящнейшим образом, они приближаются к столу и начинают тереть его  хлебом
и солью, причем они делают это с таким страхом и трепетом, как если бы  за
этим столом уже восседал король".
   Так заканчиваются торжественные приготовления к пиршеству.  Но  вот  мы
слышим в гулких коридорах звуки рога и  далекий  невнятный  крик:  "Дорогу
королю! Дорогу его светлому величеству!" Эти  звуки  повторяются  снова  и
снова, все ближе; наконец у самых наших ушей раздаются и  эти  возгласы  и
эта военная музыка. Еще минута, и в дверях возникает великолепное зрелище:
мерной поступью входит сверкающая пышная  процессия.  Пусть  дальше  опять
говорит летописец:
   "Впереди идут джентльмены, бароны,  графы  и  рыцари,  кавалеры  ордена
Подвязки. Все роскошно одеты, у всех  обнаженные  головы;  далее  шествует
канцлер между двумя лордами: один несет королевский скипетр,  а  другой  -
государственный меч острием кверху, в красных ножнах с вытисненными на них
золотыми лилиями. Далее идет сам король. При его появлении двенадцать труб
и множество барабанов исполняют приветственный туш, а на хорах все  встают
и  кричат:  "Боже,  храни  короля!"  Вслед  за  королем   идут   вельможи,
приставленные к его особе, а по правую и по левую руку его почетная стража
из пятидесяти дворян с золочеными бердышами в руках".
   Все это было красиво и очень приятно. Сердце Тома  сильно  билось  и  в
глазах светился веселый огонь. Все его движения были изящны. Это изящество
достигалось именно тем,  что  Том  не  делал  ни  малейших  усилий,  чтобы
достигнуть его, так как он был весь поглощен и очарован радостным зрелищем
и мажорными звуками. Да и трудно ли быть изящным в красивом и ловко сшитом
наряде, после того как ты уже успел привыкнуть к нему,  -  особенно  в  те
минуты,  когда  этого  наряда  даже  и  не  замечаешь.  Помня  данные  ему
наставления, он отвечал на общие приветствия легким наклонением  головы  и
милостивыми, благосклонными словами:
   - Благодарю тебя, мой добрый народ!
   Он сел за стол, не снимая шляпы и нимало не смущаясь  этой  вольностью,
так как  обедать  в  шляпе  был  единственный  царственный  обычай,  равно
присущий  и  королям  и  Кенти.  Свита  короля  разделилась  на  несколько
живописных групп и осталась с непокрытыми головами.
   Затем под звуки веселой музыки вошли королевские телохранители - "самые
высокие и сильные люди во всей  Англии,  специально  отобранные  по  этому
признаку". Но опять-таки предоставим слово летописцу:
   "Вошли гвардейцы-телохранители с непокрытыми головами, в алой одежде  с
золотыми розами на спине; они уходили и входили опять, всякий раз  принося
новые кушанья на золотых и серебряных блюдах.  Эти  блюда  принимал  некий
джентльмен в том самом порядке, как их приносили, и  ставил  их  на  стол,
между тем как лорд, предназначенный для отведывания блюд, давал каждому из
телохранителей попробовать то кушанье, которое он только что принес,  дабы
удостовериться, что оно не отравлено".
   Том отлично пообедал, хотя и  сознавал,  что  сотни  глаз  впиваются  в
каждый кусок, который он сует себе в рот, и с таким интересом глядят,  как
он разжевывает этот кусок, будто перед ним не еда, а взрывчатое  вещество,
угрожающее разнести его на мелкие части и разбросать  по  всему  залу.  Он
старался быть очень медлительным в каждом движении и  вдобавок  не  делать
ничего самому, а ждать, пока  специально  предназначенный  для  этой  цели
придворный не опустится перед ним на колено и не сделает за него  то,  что
надобно.  В  течение  всего  обеда  Том  ни  разу  не  попал   впросак   -
блистательный успех, без малейших изъянов.
   Когда обед кончился  и  Том  удалился  в  окружении  пышной  свиты  под
радостный стук барабанов, веселые звуки фанфар и громогласные  приветствия
толпы, он почувствовал, что, хотя обедать  публично  не  такое  уж  легкое
дело, все же он готов претерпевать эту пытку по нескольку раз в день, если
такою ценою он может избавиться  от  других,  более  неприятных  и  тяжких
обязанностей своего королевского звания.



17. КОРОЛЬ ФУ-ФУ ПЕРВЫЙ

   Майлс Гендон торопливо прошел весь мост до саутворкского берега,  зорко
всматриваясь в каждого прохожего, в надежде настигнуть тех, кого искал. Но
надежда его не сбылась. Расспрашивая встречных, он проследил часть их пути
в Саутворке, но там следы обрывались, и он совершенно  не  знал,  что  ему
делать дальше. И все же до самого вечера он продолжал  свои  поиски.  Ночь
застала его усталым, голодным, а от цели он  был  так  же  далеко,  как  и
раньше. Он поужинал в харчевне Табард и лег спать, решив  на  другой  день
встать пораньше и обшарить весь город. Однако он долго  не  мог  уснуть  и
рассуждал сам с собой таким, примерно, образом:
   "Предположим, мальчику удастся убежать от негодяя,  выдающего  себя  за
его отца. Вернется ли он в Лондон, в свое старое жилье? Нет! Потому что он
будет бояться, как бы его опять не поймали. Что же  он  сделает?  В  целом
мире у него есть один единственный друг и защитник - Майлс Гендон,  и  он,
естественно, попытается разыскать своего друга, если только для этого  ему
не понадобится возвращаться в Лондон и подвергать себя  новым  опасностям.
Он, безусловно, направится к Гендон-холлу, так как знает, что Майлс держит
путь туда, в свой родной дом. Да, дело ясное: надо, не теряя времени  тут,
в Саутворке, двинуться через Кент на Монксголм, обыскивая по дороге леса и
расспрашивая прохожих о мальчике".
   Вернемся теперь к пропавшему без вести маленькому королю.
   Оборванец, который, по словам трактирного слуги, подошел будто  бы  тут
же на мосту к королю и молодому человеку, на самом деле не подходил к ним,
но следовал за ними по пятам. В разговор с ними он не вступал. Левая  рука
его была на перевязи, и на  левый  глаз  был  налеплен  большущий  зеленый
пластырь. Оборванец слегка  прихрамывал  и  опирался  на  толстую  дубовую
палку. Молодой человек повел короля в обход  через  Саутворк,  мало-помалу
приближаясь к большой проезжей дороге. Король начинал сердиться,  говорил,
что дальше не пойдет, что не подобает ему ходить  к  Гендону,  что  Гендон
обязан явиться к нему. Он не потерпит такой  оскорбительной  дерзости.  Он
останется здесь.
   Молодой человек сказал:
   - Ты хочешь остаться здесь, когда  твой  друг  лежит  раненый  в  лесу?
Ладно, оставайся!..
   Король сразу заговорил по-другому.
   - Раненый? - воскликнул он. - Кто посмел его ранить? Впрочем,  об  этом
потом, а сейчас веди меня, веди! Скорее, скорее!  Что  у  тебя,  свинцовые
гири на ногах? Ранен? Поплатится же за это виновный, будь  он  хоть  сыном
герцога!
   Лес был еще довольно далеко, но  они  быстро  дошли  до  него.  Молодой
человек осмотрелся, нашел воткнутый в землю сук, к которому была привязана
какая-то тряпочка, и повел короля в чащу; время от времени  им  попадались
такие же сучья, служившие, очевидно, путеводными вехами. Наконец они дошли
до поляны, где увидели остатки сгоревшего крестьянского дома,  а  рядом  с
ним полуразрушенный сарай. Нигде никаких признаков  жизни,  полная  тишина
кругом. Молодой человек вошел  в  сарай,  король  быстро  вбежал  за  ним.
Никого! Бросив на молодого  человека  удивленный  и  недоверчивый  взгляд,
король спросил:
   - Где же он?
   В ответ раздался издевательский смех. Король пришел в  ярость,  схватил
полено и хотел кинуться на обманщика,  но  тут  еще  кто-то  издевательски
захохотал над самым его ухом. То был хромой бродяга, следовавший за ним по
пятам. Король повернулся к нему и гневно спросил:
   - Кто ты такой? Чего тебе надо здесь?
   - Брось эти шутки и перестань бушевать! - сказал бродяга. - Не  так  уж
хорошо я перерядился, чтобы ты не мог узнать родного отца.
   - Ты не отец мне. Я тебя не знаю. Я король. Если это ты  похитил  моего
слугу, так найди и верни его мне, или ты горько раскаешься!
   Джон Кенти ответил сурово и внушительно:
   - Я вижу, что ты сумасшедший, и мне неохота наказывать тебя; но если ты
вынудишь меня, я тебя накажу... Здесь твоя болтовня не опасна, потому  что
здесь некому обижаться на твои безумные  речи,  но  все  же  тебе  следует
держать язык за зубами, чтобы не повредить нам на  новых  местах.  Я  убил
человека и не могу оставаться дома, и тебя не оставлю, так как  мне  нужна
твоя помощь. Я переменил свое имя и  хорошо  сделал,  -  меня  зовут  Джон
Гоббс, а тебя - Джек; запомни это покрепче! А  теперь  отвечай:  где  твоя
мать, где сестры? Они не явились в условленное место; известно  тебе,  где
они?
   Король угрюмо ответил:
   - Не приставай ко мне со своими загадками! Моя мать умерла; мои  сестры
во дворце.
   Молодой человек чуть опять было не захохотал,  но  оскорбленный  король
сжал кулаки, и Кенти, или Гоббс,  как  он  теперь  называл  себя,  удержал
своего спутника:
   - Тише, Гуго, не дразни его; он не в своем уме, а ты  его  раздражаешь.
Садись, Джек, и успокойся; сейчас я дам тебе поесть.
   Гоббс и Гуго стали о чем-то тихо разговаривать между собой,  а  король,
чтобы избавиться от их неприятного общества, отошел в  полумрак,  в  самый
дальний угол сарая, где земляной пол был  на  целый  фут  покрыт  соломой.
Король лег, укрылся, за неимением одеяла,  соломой  и  весь  ушел  в  свои
мысли. У него было много горестей, но какими ничтожными казались они перед
великим горем - утратой отца. Имя Генриха VIII заставляло  трепетать  весь
мир; при этом имени каждому  рисовалось  чудовище,  дыхание  которого  все
разрушает, рука которого умеет лишь карать и казнить, но для мальчика были
связаны с этим именем только сладостные воспоминания, и образ, который  он
вызывал в своей  памяти,  дышал  любовью  и  лаской.  Он  припоминал  свои
задушевные разговоры с отцом, с  нежностью  думал  о  них,  и  неудержимые
слезы, струившиеся по его щекам, свидетельствовали  о  глубине  его  горя.
День клонился к вечеру, и мальчик, истомленный своими  невзгодами,  заснул
спокойным, целительным сном.
   Много времени спустя - он не мог сказать,  сколько  именно,  -  еще  не
совсем проснувшись, лежа с закрытыми глазами и спрашивая себя,  где  он  и
что с ним случилось, он услыхал над собой унылый,  частый  стук  дождя  по
крыше; ему стало хорошо и уютно; но через минуту это  чувство  было  грубо
нарушено громким  говором  и  хриплым  смехом.  Неприятно  пораженный,  он
высвободил  из  соломы  голову,  чтобы  посмотреть,  что  тут  происходит.
Непривлекательную и страшную картину увидел он. В другом конце  сарая,  на
полу, ярко пылал костер; вокруг костра, в зловещем красном  свете,  лежали
вповалку на земле бродяги и оборванцы. Ни в снах он не видел, ни в  книгах
не встречал подобных созданий. Здесь были мужчины  высокие,  загорелые,  с
длинными волосами,  одетые  в  фантастические  рубища;  были  подростки  с
жестокими лицами, такие же оборванные; были слепцы-нищие с  повязками  или
пластырями на глазах; были калеки с костылями  и  деревяшками;  больные  с
гноящимися,  кое-как  перевязанными  ранами;  был   подозрительного   вида
разносчик со своим коробом; точильщик ножей, лудильщик, цирюльник - каждый
со своим инструментом; среди женщин были совсем  молодые,  почти  девочки,
были и старые, сморщенные  ведьмы.  Все  они  кричали,  шумели,  бесстыдно
ругались; все они были грязны и неряшливы; было здесь и трое  младенцев  с
какими-то болячками на лицах, и несколько голодных собак  с  веревками  на
шее: они служили слепцам поводырями.
   Ночь уже наступила, пир только что кончился, начиналась оргия.  Жбан  с
водкой переходил из рук в руки. Раздался дружный крик:
   - Песню! Песню! Пой, Летучая Мышь! Пой, Дик, и ты, Безногий!
   Один из слепцов поднялся на ноги и приготовился петь, сорвав и  швырнув
на пол  пластыри,  закрывавшие  его  вполне  здоровые  глаза,  и  доску  с
трогательным описанием причин его несчастья. Безногий освободился от своей
деревяшки и на двух совершенно здоровых  ногах  стал  рядом  с  товарищем.
Затем оба загорланили веселую песню, а вся  орава  нестройно  подхватывала
припев. Когда дело дошло до последней строфы, полупьяный  хор,  увлекшись,
пропел ее всю  с  самого  начала,  наполняя  сарай  такими  оглушительными
гнусавыми звуками, что даже стропила задрожали.
   Вот как, примерно, звучал бы конец этой вдохновенной песни в переводе с
воровского языка, на котором она была сложена:

   Притон, прощай, не забывай,
   Уходим в путь далекий.
   Прощай, земля, нас ждет петля
   И долгий сон, глубокий.
   Нам предстоит висеть в ночи,
   Качаясь над землею,
   А нашу рухлядь палачи
   Поделят меж собою.
   [заимствовано из книги "Английский бродяга",
   изданной в Лондоне в 1665 году (прим.авт.)]

   Затем пошла беседа, но уже не на воровском  языке,  -  он  употреблялся
только тогда, когда было опасение, что  подслушивают  враждебные  уши.  Из
разговора выяснилось, что Джон Гоббс не был здесь новичком,  но  и  раньше
водился с этой шайкой. Потребовали, чтобы он рассказал, что с ним  было  в
последнее время, и когда он объявил, что  "случайно"  убил  человека,  все
остались довольны; когда же он прибавил, что убитый - священник, все очень
обрадовались и заставили его выпить с каждым по очереди.  Старые  знакомые
радостно приветствовали его, новые гордились возможностью пожать ему руку.
Его спросили, где он "шатался столько месяцев", на что он ответил:
   - В Лондоне лучше, чем в деревне, и безопаснее,  особенно  в  последние
годы, когда  законы  стали  такие  строгие  и  их  приказывают  так  точно
соблюдать. Если б не это убийство, я остался бы в Лондоне.  Я  уже  совсем
решил навсегда остаться в городе, но этот несчастный случай все спутал.
   Он спросил, сколько теперь человек в шайке. Атаман ответил:
   - Двадцать пять овчин, верстаков, напилков, кулаков, корзинщиков да еще
старухи и девки  [слова  из  воровского  жаргона,  об