вие завтрашней беды.
   - А чего мне переживать? - словно отвечая какому-то  внутреннему  голосу,
говорит Ява. - Я вс„ равно не  успел  бы  выучить  всю  грамматику.  За  две
недели! Кто же е„ за две недели выучит! Люди е„  веками  выдумывали,  головы
себе сушили. Сколько уч„ных полысело на этой грамматике. А хотят, чтобы я е„
выучил за две недели. Кино!
   "А кто тебе не давал целый год учить?" - хочу сказать я,  но  не  говорю:
поздно уже говорить, да и чего это я такой умный - я и сам не очень  учил  и
тоже могу получить завтра двойку. Запросто! Экзамен - это экзамен, и кто там
знает, что оно будет - удача или неудача.
   - Давай, может, вс„-таки что-нибудь повторим, на всякий случай, -  говорю
я.
   - Перед смертью не надышишься. Только в голове вс„ перепутается.
   - А Карафолька, я видел, повторяет, и Гребенючка тоже.
   - Пускай. Они вс„ знают, им нужно повторять. А мы ничего не знаем. Нам  и
повторять нечего. Нам учить нужно. А вс„ сразу не выучишь.
   Как хорошо, что Ява говорит "мы", "нам". Он знает, что мне всегда хочется
вс„ делить с ним поровну - и радости и печали.
   До позднего вечера пробыли мы  с  Явой  на  реке  возле  лодки...  И  вот
наступил день, день первого в нашей жизни экзамена.  В  школе  празднично  и
торжественно, как во время  выборов  (у  нас  и  агитпункт  и  избирательный
участок всегда в школе). В коридорах постелены дорожки, на окнах цветы, стол
в классе накрыт красной скатертью. Даже плакат  висит  в  вестибюле:  "Добро
пожаловать!"  Девочки  в  белых  передниках,  хлопцы  непривычно  умытые   и
прич„санные.
   Входим в класс. В груди холодно,  как  перед  прыжком  с  вербы  в  реку.
Садимся. Каждый за отдельную  парту.  Списать  -  и  думать  нечего.  Звенит
звонок.
   Входит Галина Сидоровна, с красивой прич„ской, в ш„лковом платье. За  ней
ид„т Николай Павлович, учитель географии. Он у нас на экзамене ассистент.
   Галина Сидоровна становится у доски, сжимает  руки,  словно  сейчас  петь
будет (она, видно, тоже волнуется), и говорит:
   - На первой странице каждый напишите:  "Экзаменационный  диктант  ученика
(ученицы) пятого "Б" класса Васюковской средней шко-лы" - и свою фамилию.
   Мы задерживаем дыхание, склоняем головы, пишем.
   Экзамен начался.
   Ученики сопят, перья скрипят.
   Пот теч„т мне за воротник праздничной рубашки.  Ох  и  мука  адская  этот
экзамен!..
   Наконец - вс„!
   В полном молчании мы выходим из класса. Идут  все  вяло,  еле-еле  -  как
после двухдневного пионерского похода.
   Я подхожу к Яве:
   - Ну как?
   Он только рукой махнул. По всему  видно,  что  дела  у  него  плохи.  Все
надежды теперь на маму-депутата  и  на  те  инстанции,  которые  требуют  от
учителей план по пят„ркам.
   Давно уже можно идти домой, но все толпятся возле школы и не  расходятся.
Каждому не терпится узнать, как оно  там,  как  написали.  Галина  Сидоровна
закрылась в классе с Николаем Павловичем - проверяют.
   И даже школьный п„с Собакевич, который всегда носится по двору  вместе  с
нами, сейчас присмирел и сидит у дверей - вроде тоже переживает.
   Уже дважды Николай Павлович выходил на крыльцо покурить и говорил:
   - Чего вы? Идите домой. Вс„ равно сегодня ничего не скажем. Завтра  утром
приходите.
   Потопчемся мы немножко, двинемся к воротам. Потом глядь - кто-то остался.
   "Ага, - думает каждый, - он останется и узнает, а я как дурак дома сидеть
буду. Нет!"
   И назад. Сперва тихо было, потом девочки "классы" на земле  понарисовали,
запрыгали на одной ноге, мальчики в пятнашки стали играть. Вс„-таки время не
так долго тянется.
   И вот наконец двери отворились, и на крыльцо вышла Галина Сидоровна.  Все
- сразу к ней. Хлопцы молчат, а девочки, как сороки:
   - Галина Сидоровна, ну скажите! Галина Сидоровна, ну  пожалуйста!  Галина
Сидоровна, дорогая!
   Галина  Сидоровна  отрицательно  качает  головой:  "Завтра,  завтра".  Но
девочки не отстают.
   - Галина Сидоровна, ну хоть намекните!
   Улыбнулась учительница:
   -  Хватит  уже,  хватит  вам.  Успокойтесь.  Отметки  объявим  завтра  на
родительском собрании. А вообще все перешли в шестой класс... Все, кроме...
   И на Яве взглядом остановилась:
   -  Все,  кроме  Реня.  Тебе,  Рень,  прид„тся  ещ„  раз  писать.  Осенью.
Переэкзаменовка у тебя. Написал ты диктант даже не на двойку, а на  единицу.
Сам виноват - сколько раз я тебе говорила...
   Мне больно было смотреть на Яву. Он стоял бледный, с опущенной головой.
   Эх ты, мама-депутат! Эх вы, инстанции, которые требуют пят„рок!
   Я никогда  не  видел  Яву,  всегда  независимого  и  насмешливого,  таким
униженным, жалким и одиноким. Были все - вес„лые и счастливые, что перешли в
шестой класс. И был он - один со своей переэкзаменовкой. Я  боялся,  что  он
вот-вот заплачет. Должно быть, он сам этого  боялся.  Потому  что  крутнулся
вдруг на одной ноге, рванулся и побежал. Никто не стал его догонять. Даже я.
Что я мог ему сказать, чем успокоить?
   Я переш„л себе в шестой класс, а у него переэкзаменовка.
   Впервые в жизни разошлись наши пути. И ничто, ничто до  самой  осени,  до
переэкзаменовки, не сделает нас равными, как когда-то. Да ещ„ и  неизвестно,
что будет осенью.
   С тяж„лым сердцем возвращался я домой. И радости, что  я  сдал  первый  в
своей жизни экзамен, не было.
   В тот день я больше Яву не видел. И не знаю, как встретили  у  него  дома
эту грустную новость.  Да,  уж  конечно,  пирогов  не  пекли  и  патефон  не
заводили... Знаю только, что на  следующий  день  на  родительское  собрание
Явина мама не пришла. Ей, наверное, было очень стыдно.
   Кстати, за экзаменационный диктант я получил не тройку, а четверку.
   Меня даже в жар бросило, когда я узнал об этом.
   Годовую мне, конечно, вывели тройку, но вс„ равно  получить  на  экзамене
четв„рку было... ну, как... ну, как выиграть,  например,  в  денежно-вещевую
лотерею автомобиль "Москвич". Я даже не мечтал!
   Это, наверное, с перепугу, от нервного напряжения.
   Когда прошло первое удивление, я  сразу  подумал:  "Яве,  наверно,  будет
неприятно,  когда  узнает".  И  стало  мне  досадно,  будто  я  поступил  не
по-товарищески. Да разве я хотел!..
   Грустно было. Хотя лично у меня, казалось  бы,  все  основания  были  для
радости: и экзамен я сдал, и в шестой класс переш„л, и  в  Киев  послезавтра
еду, в гости к дяде своему, на целый месяц.
   Я так мечтал поехать в Киев вместе с Явой, пойти  с  ним  в  Исторический
музей и посмотреть там и казацкое оружие, и личные  вещи  Ковпака,  Руднева,
Кузнецова и других героев... И вообще вс„  осмотреть.  Разве  во  время  той
двухдневной экскурсии мы могли успеть что-нибудь? А целый месяц  в  Киеве  -
это же здорово! Я уж и с отцом договорился, и дядя не возражал против Явы. А
теперь... Разве пустит теперь мама Яву в Киев!  Вряд  ли.  А  может...  Надо
вс„-таки попробовать.
   Я пош„л к Яве.
   Он сидел на завалинке и чистил в деревянное корыто картошку и св„клу  для
свиньи Манюни. Это была препротивная работа, которой Ява всегда  избегал.  А
теперь он, по-стариковски сгорбившись, покорно резал тупым  ножом  бугристые
картофелины и св„клу с крысиными хвостами. И лицо у него было такое... такое
было лицо...
   Ява молча кивнул мне, продолжая резать св„клу.
   - Ява, - дрожащим голосом сказал я. - Ну чего ты, Ява?
   - А что? Ничего, - тихо сказал он, не поднимая головы.  Я  не  знал,  что
говорить дальше. Я стоял и молчал. Он тоже молчал.  Потом,  вс„  так  же  не
глядя на меня, вдруг спросил:
   - Едешь в Киев?
   - Послезавтра. А ты?
   - А я... - криво улыбнулся он. - В Париж. А потом в Рио-де-Жанейро.
   ...Зря я спросил - конечно же, он никуда не  едет.  Никуда  он  не  едет,
бедный Ява. А люди едут. Вон Карафолька сегодня утром в пионерлагерь поехал,
к морю. Никогда мы с Явой не были на море. Только в кино видели. А  как  нам
хотелось к морю!.. Синие дали, белые корабли, чайки стонут над волнами, реют
альбатросы,  в  дымке  мигает  огонь  маяка...  Курс  норд-ост!"  -   кричит
капитан...
   Море...
   В прошлом году мы дважды пробовали бежать к морю. И дважды нас ловили  на
станции.
   Карафолька же никуда не бежал, а важно поехал  в  плацкартном  вагоне.  У
открытого окна. Ещ„ и мороженое пломбир по девятнадцать копеек  на  перроне,
чертяка, ел. Я сам видел...
   - Так послезавтра, говоришь, - вздохнул Ява. -  Ну  что  же.  Приедешь  -
расскажешь.
   И такая покорность неумолимой судьбе звучала в этих словах.  Неужели  это
он, мой храбрый и мужественный друг Ява!
   Эх, что сделали с человеком! И с каким человеком!
   Да знаете вы, как он играет в цурки-палки, как бь„т пенальти, как прыгает
вниз головой с самой верхушки старой вербы в реку! (А ну, пусть прыгнут  так
ваши отличники, пусть попробуют!)
   Эх, люди! Ничего вы не понимаете! Из хаты вышел дед Варава. Не  глядя  на
нас, направился к колодцу, который был у них возле перелаза.  И  только  дед
загремел цепью, спуская вниз ведро, как с улицы подош„л к колодцу... Кныш.
   - День добрый, диду,  -  вежливо  поздоровался,  стал  и  на  нас  искоса
посматривает. И вдруг  говорит:  -  Я  слыхал,  у  вас  неприятность,  можно
сказать, большая. Хлопчик вашенький на экзаменах в школе провалился. Один на
вс„ село. Ай-яй-яй!
   Дед нахмурился и молчит. А Кныш сво„:
   - Ну и бюрократы в той школе. Да как и везде теперь. Жалко им было,  чтоб
хлопец переш„л в шестой класс. И это, должно быть, нарочно. Знают, что  мама
депутат, так чтоб насолить. И вообще только здоровье отнимают у детей в  той
школе. И кому это нужно... Один, знаете, выучился на инженера и  без  штанов
ходит, а другой расписаться не умеет, а имеет и хлеб, и даже с маслом... так
что...
   Дед как раз вытянул ведро.
   - Извиняюсь, некогда мне, - сказал он и, не взглянув даже на Кныша, пош„л
в хату.
   Кныш скривился и пош„л прочь. Как жаль, что нам не до  него,  что  у  нас
переэкзаменовка, что не можем мы сейчас  вывести  его  на  чистую  воду.  Но
берегись! Мы ещ„ добер„мся до тебя, Кныш! Мы вс„ раскроем!
   ГЛАВА V. КАК ЯВА СТАЛ РОБИНЗОНОМ КУКУРУЗО.
   Я поехал в Киев.
   Ну, что вам сказать? Этот месяц, ясное дело, был очень интересный Побывал
я, конечно, прежде всего в Историческом музее. Был  я  там  с  дядей  своим,
который много рассказывал мне об истории нашей Украины,  об  истории  Киева.
Целый день бродили мы по залам музея И вообще побывал я в Киеве  везде,  где
только можно было. Даже катался по Днепру  на  "Ракете",  что  на  подводных
крыльях.
   Очень я скучал по Яве этот месяц. Вс„ время вспоминал Яву  и  жалел,  что
его нет рядом со мной Что бы я ни  увидел,  всегда  думал  "Вот  это  б  Яве
понравилось! Вот бы Ява обрадовался, если б увидел!"
   Я даже написал ему из Киева письмо, но он не ответил. Может, боялся,  что
ошибок наделает. Кто его знает. Гордый он, Ява
   И вот я возвратился домой. Только с мамой, с папой  поздоровался  и  -  к
Яве. В кармане электрический фонарик лежит, "динамический" (рукой нажимаешь,
в середине что-то визжит и крутится и загорается лампочка - никаких батареек
не нужно). Это подарок Яве из Киева
   Иду я, а у самого сердце стучит, словно кол„са поезда, - ту-тук,  ту-тук,
ту-тук. Волнуюсь. Целый месяц же не виделись Подхожу смотрю, а он как  сидел
перед моим отъездом на завалинке над корытом, так и сидит и картошку чистит.
Кино прямо! Будто он целый месяц с завалинки не вставал.
   Кашлянул я, он голову поднял, меня увидел Бросились мы друг к другу.  Вот
радость!
   - Ну! Здоров! - хлопаю я его по спине.
   - Здоров! Ну! - толкает он меня в плечо. Не целоваться же нам. Вытащил  я
из кармана фонарик.
   - На, - говорю, - это тебе. Смутился он, растерялся:
   - Да зачем! Вот ещ„!..
   А у самого глаза так и горят. Ещ„ бы! Такой фонарик! Вечный!
   Ява тут же стал пробовать, как он действует. А я начал  рассказывать  про
Киев. Мне не терпелось поделиться с ним своими впечатлениями. Это же закон -
если не поделишься впечатлениями, и радости по-настоящему не почувствуешь. Я
вс„ время говорил, а он молча  кивал  головой  или  поддакивал:  "Ага",  "Ты
смотри", "Да ну?", "Интересно". И это было  как-то  непривычно.  Потому  что
всегда он говорил, а я слушал. Фантазии у него было больше, чем  у  меня.  А
тут вышло наоборот. Сперва я увл„кся и ничего не замечал. А  потом  заметил,
что он становится вс„ грустнее и мрачнее.
   Я словно споткнулся, оборвал себя на полуслове:
   - А вообще... а вообще ничего особенного. Ну, а у тебя как? Как тут Кныш?
Ты что-нибудь новое выследил?
   - Не-а. - Ява махнул рукой. - Я его почти не видел.
   - Ну, а у тебя у самого как дела? Он пожал плечами и отвернулся:
   - Никак.
   - Ну вс„-таки? На рыбалку. В футбол. В цурки-палки. Да?
   - Нет.
   - Что - нет?
   - Ни разу я на рыбалке не был. И в футбол не играл. И в цурки-палки.
   - Да ну?
   - Вот тебе и ну. Не пускает меня мать никуда. Только уроки и только возле
свиней  да  возле  коровы  вожусь.  Настоящим  крепостным  стал.  Как  Тарас
Шевченко. Прямо хоть стихи пиши - "Менi тринадцятий минало...".
   - Да-а, - как только мог сочувственно, протянул я.
   Ява вздохнул:
   - Замучился я, Павлуша. Не могу больше. Бежать думаю.
   - Куда?
   - На какой-нибудь необитаемый остров.
   - Вот дуралей! Где же ты возьм„шь этот необитаемый остров?  Теперь  таких
островов и не бывает.
   - Бывает. Это ты не знаешь.
   - Как же ты убежишь, когда мы и до моря с тобой доехать не  сумели?  Тебя
же на первой станции поймают.
   - А я и не пойду на станцию. Зачем мне станция?
   - А как же?
   - В плавни3 подамся. Знаешь, сколько там островов!
   Это  я  знал.  Плавни  у  нас  знаменитые.  Начиная  от  нашего  села  на
много-много километров тянутся они на юг. Как заедешь, куда ни кинь глазом -
всюду плавни, от края до края.
   Чистоводье чередуется с топью, покрытой кочками, с островками,  заросшими
осокой и вербами. Но в основном плавни - это  камыши.  В  тех  камышах  люди
прорезали так называемые стружки - узкие извилистые коридоры чистоводья,  по
которым можно проехать лодкой. Заблудиться в этих стружках - раз плюнуть.
   Недаром во  время  войны  плавни  наши  были  партизанским  краем.  Сотни
партизан скрывались здесь, и немцы ничего не могли с ними сделать.
   А дичи в плавнях, как мошкары, - темно. И кряквы, и чирки,  и  бекасы,  и
дикие гуси... Чего только нет!
   Для охотников наши плавни - настоящий охотничий рай. "Эльдорадо"  -  край
чудес, как говорит учитель географии Николай Павлович, тоже заядлый охотник.
   Да, знаменитые у нас плавни. И, конечно, найти  какой-нибудь  необитаемый
остров там очень просто.
   - Но как же ты там жить будешь? Пропад„шь. Помнишь, как Гунька пропал?
   ...Жил в нашем селе  когда-то  блаженненький  Гунька.  Пришелец-бродяжка.
Никто не знал, как он в селе  появился.  Зимой  босиком  ходил,  без  шапки.
Старухи его святым считали. Тихий был, никого не трогал. Ходит себе по  селу
и сме„тся: "Ги-ги... ги-ги". Любил в плавнях бродить. Уйд„т - два дня  нету.
Потом является - худой, голодный,  заросший  рыжей  щетиной.  Даже  зимой  в
плавни ходил, по  льду.  В  трескучий  мороз  пойд„т,  разожж„т  на  острове
большущий кост„р; люди уже думают, плавни горят. Приходит. "Фу, - говорит, -
натопил. Теперь в селе тепло будет". Два года назад пош„л Гунька в плавни  и
не вернулся - то ли Действительно погиб,  утонул  где-то  в  болоте,  то  ли
просто уш„л из села, так никто и не знает. Больше его не видели.
   - Неужели хочешь пропасть, как Гунька? - повторил я.
   - Не пропаду, - уверенно сказал Ява и вытащил из-под рубашки книгу. - Вот
жил же человек на необитаемом острове, и ничего. Не пропал.
   - Что за книга? - спрашиваю.
   - "Робинзон Крузо". Читал?
   - Нет. Что это за Кукурузо?
   - Крузо, а не Кукурузо, чудак. Очень интересная книга.
   - Книга книгой а плавни плавнями. Ты лучше подумай.
   - Я уже думал. И решил окончательно. Ты меня знаешь. Я только тебя  ждал,
чтобы посоветоваться и чтоб ты мне немного помог.
   Это  меня  обезоружило.  Раз  человек  обращается  к  тебе  за   помощью,
отговаривать его - свинство.
   - И надолго ты собираешься на тот остров? - спросил я.
   - Робинзон пробыл на необитаемом острове двадцать восемь лет, два  месяца
и девятнадцать дней, - вздохнув, сказал Ява.
   - Ого-го! Это же сколько тебе тогда будет? Сорок с хвостиком. Это мы  все
уже школу окончим и  институты.  Карафолька  академиком  станет,  Гребенючка
агрономом. Я л„тчиком... если получится. А ты...
   - Что ж поделаешь, - опять вздохнул Ява.
   - Слушай, а кто же будет за Кнышом следить? Кто  будет  его  разоблачать,
выводить на чистую воду? Может, он и в самом деле опасный преступник?
   Ява смутился. Я уже торжествовал, считая,  что  он  сейчас  откажется  от
своей затеи, но он сказал:
   - Нет, ничего я не забыл. Но прид„тся тебе самому  следить  за  Кнышом  и
разоблачать его. А я не могу тут больше жить. Не могу.
   Я помолчал.
   -  А  может,  вс„-таки  не  будешь  бежать?   Перетерпишь,   перемучишься
как-нибудь.
   - Нет, раз я решил - вс„!
   - А чтоб он сгорел, тот Кукурузо, что надоумил тебя на остров бежать! Что
же, мы до старости так и не увидимся? - с отчаяньем сказал я. - С кем же я в
цурки-палки играть буду? С Карафолькой что ли?
   Ява сморщил  лоб,  посмотрел  на  меня,  что-то  соображая.  И,  помолчав
немного, сказал:
   - Почему это не увидимся? Ты один  будешь  знать  про  остров.  И  будешь
иногда приезжать... Робинзон тоже не совсем один был. Потом он  спас  дикаря
Пятницу и вдво„м с ним жил. Так что...
   - Выходит, я буду у тебя дикар„м, - нахмурившись, сказал я. - Ты, значит,
герой... А я дикарь. Вот Кукурузо!
   - Да Крузо, а не Кукурузо. Робинзон Крузо. Понятно?
   - Это он был Крузо, а ты - Кукурузо. Как раз  подходящее  для  тебя  имя.
Помнишь, как мы в кукурузе... - И я хихикнул.
   Так Ява перестал быть Явой, а стал Робинзоном Кукурузо. Видимо,  на  роду
ему было написано носить выдуманные имена.
   "Что же случилось в кукурузе?" - спросите вы.
   Охотно вам расскажу. Слушайте.
   ГЛАВА VI. ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В КУКУРУЗЕ.
   Однажды (это было прошлой весной) Ява неожиданно предложил:
   - Давай, Павлуша, вырастим новый сорт  кукурузы.  Я  уставился  на  него:
заболел он, что ли? А он...
   - Кукуруза, - говорит, - очень  важный  сельскохозяйственный  продукт,  и
выращивание новых е„ сортов  -  дело  большой  государственной  важности.  И
вообще селекционеры-мичуринцы очень уважаемые люди  не  меньше  космонавтов.
Вот моя мать, смотри, и депутат, и в Киев на совещания ездит, и в президиуме
всегда сидит.
   Слушал я, слушал, а потом не выдержал.
   - Тю, - говорю, - на тебя! Тоже  ещ„  наш„л  вес„ленькое  дельце-кукурузу
выращивать.
   Посмотрел он на меня, скривился презрительно. - Ты, - говорит, - Павлуша,
дубина. Ничего не понимаешь. Да ты знаешь, что бы это для меня значило, если
бы я изобр„л новый сорт кукурузы! Какой это  был  бы  выход!  И-эх!  Никакая
грамматика, никакие штаны не были бы страшны для меня. Начала бы  меня  мама
за штаны или грамматику ругать, а я ей - раз! - новый сорт кукурузы.  Она  -
ах! - и про вс„ на свете забыла. Кукуруза - это же е„ жизнь. Освободился  бы
я от неприятностей навеки.
   Кроме грамматики, многие беды Явы были связаны со штанами. Штаны  на  Яве
горели. Любые новые штаны из любого самого прочного Материала  за  полмесяца
превращались в отрепье. Потому что такой уж  был  у  Явы  характер.  Ява  не
ходил, не бегал, а летал. Если сравнить  его  характер  с  авиацией  (вы  же
знаете, я л„тчиком хочу стать!), то характер у Явы был реактивный  -  тысячи
километров в час. Прежде всего не выдерживали таких скоростей  и  перегрузок
штанины. Они обтр„пывались внизу,  превращаясь  в  бахрому.  Ява  сокруш„нно
вздыхал и  подстригал  бахрому  ножницами.  Этим  парикмахерским  делом  ему
приходилось заниматься вс„ чаще и чаще, штаны  с  каждым  разом  становились
короче. К тому же Ява вс„ время на что-нибудь напары