лал он, представься ему такая возможность.
     "Хочешь, - говорила рыба, - я оживлю твоих друзей, погибших на войне? Хочешь, я сделаю так, что войны вообще никогда не будет? Хочешь, ты будешь счастлив?"
     И тут Комбат неожиданно для себя произнес трижды:
     - Дозу! Дозу! Дозу!
     В последний раз он уже выкрикнул это короткое страшное слово, и то понеслось над рекой, словно ураганный ветер, поднимая волны.
     Рублев открыл глаза, в ужасе глядя на стену. Нет, кирпичи больше не выдвигались из нее, как ящики. Перед ним была нормальная кирпичная стена, основательная, на которой стоит дом.
     "И это все, что ты мог бы пожелать? - спросил себя Комбат. - Нет, у меня есть еще желание - поквитаться с врагами. Я буду жить, потому что должен!"
     И это слово - "должен" - пересилило в нем, вытерло другое навязчивое слово - "доза". Он нашел его, это заветное слово - "долг".
     "Раз должен, значит, буду!"

***

     Что происходило в подвале бомбоубежища, как мучился Комбат, об этом Подберезский у него потом не спрашивал. Но когда на третий день он открыл дверь, то увидел Рублева, сидящего без движения в углу. Подберезский сделал шаг, сомневаясь, жив ли его командир. Голова Комбата шевельнулась, и Подберезский узнал взгляд: так Рублев смотрел на него после госпиталя, после тяжелого ранения, когда пришел в себя и впервые открыл глаза. Комбат был почти без сил, он даже не мог самостоятельно идти, и Андрей поддерживал его, вел по гулкому коридору, словно Рублев был ранен.
     За все это время Комбат похудел килограммов на двадцать, одежда висела на нем, как на спинке стула, его шатало.
     - Ничего, Иваныч, ничего, батяня. Вот видишь, ты ее победил.
     - Ага, Андрей, победил, - шептал Комбат искусанными в кровь губами. - Я ее, проклятую, победил. Меня так просто не одолеешь, не возьмешь, я еще силен. Сигарету дай.
     - Сигарету, Иваныч, ты что!
     - Дай сигарету, курить хочется.
     Подберезский сам раскурил сигарету и бережно вправил в израненные губы Комбата. После первой затяжки Рублев закашлялся: так может кашлять старый больной чахоточный. Затем еще несколько раз затянулся.
     - Гадость какая! А мне, Андрюха, казалось, табачный дым - приятная вещь. А он гадкий.
     - Гадкий, гадкий, Иваныч! Очень гадкий! Я тебя сейчас буду кормить.
     - Ага, хорошо. Щей хочу, Андрюха, щей из квашеной капусты со сметаной. - Редких таких щей, без мяса.
     - Сейчас сделаем, Иваныч, чего пожелаешь, все сделаем!
     Через двадцать минут перед Комбатом стояла тарелка щей, принесенная из ресторана. Рублев медленно ел.
     - Ну, как ты?
     - Я ничего, Андрюха, ничего. Спасибо тебе, что запер меня там.
     - Я боялся, Иваныч, но пойми-.
     - Я все понимаю, Андрюха, все.
     - Что с тобой было, может, расскажешь?
     - Нет, не расскажу. Я об этом никому не расскажу и никогда. Никогда, Андрей! И не спрашивай у меня, никогда не спрашивай.
     Бахрушин, узнав, что Борис Рублев пришел в себя и больше не просит дозу, был крайне удивлен.
     - Я подъеду, Андрей.
     - Не надо, Леонид Васильевич, он пока никого не хочет видеть, только все время спрашивает о каком-то мальчике. А что за мальчик, рассказывать не хочет.
     - Ладно, может, потом как-нибудь расскажет, - Бахрушин был обрадован, но все еще сомневался, так ли обстоят дела, как их описывает Андрей Подберезский.
     Андрей не отходил от своего командира ни днем, ни ночью. Он уговаривал его, заставлял есть, пить молоко, всевозможные соки, заставлял лечь спать.
     Комбат кивал, соглашался, ложился, отворачивался к стене, но почти не спал, лишь иногда проваливался в какое-то кошмарное забытье. И главным в этих страшных видениях была железная дверь с толстым стеклом-экраном, за которым появлялись безобразные лица лысого санитара по кличке Хер Голова и капитана Грязнова.
     И постепенно у Комбата в голове начала складываться, правда с большими провалами, с черными дырами, картина происшедшего. Многих деталей недоставало, но многие он видел и все время пытался расставлять их на нужные места.
     "Вот вокзал, вот мальчишка с ведром, магазин, одежда, медальон... Да, медальон, он оставил медальон ювелиру, оставил и забыл забрать, не успел. А ведь надо, ведь у мальчишки это самая ценная вещь, самое дорогое в жизни - то, что связывает его с прошлым. А я, в какой жизни сейчас?
     Все, что было, тоже в прошлом."
     Медальон с фотографией не выходил из головы Комбата, как острая заноза не выходит из пальца, и прикосновение к занозе вызывает нестерпимую боль.
     "Медальон... Где же я его оставил?" - и Комбат вспомнил ювелира, у которого оставил медальон.
     Когда появился Подберезский, Комбат посмотрел ему прямо в глаза.
     - Андрюха, мне надо отсюда уехать.
     - Куда угодно, Иваныч, я тебя завезу.
     - Тогда поехали.
     - Что, прямо сейчас? Еще утро.
     - Утро? А какое сегодня вообще число и что делается на улице?
     Подберезский назвал число, день и месяц и понял, что его друг, бывший командир Борис Рублев, даже не понимает, даже не отдает себе отчет, что прошел месяц с того дня, как он исчез.
     - Нам надо ехать.
     - Надо позавтракать, Иваныч.
     - Потом, Андрей, потом.
     - Хоть сок выпей.
     - Нет, сока не хочу, выпью молока, горячего молока, спешу.
     - Да-да, сейчас согрею.
     Андрей вскипятил молоко и налил в кружку. Комбат дрожащими руками держал кружку и пил. Молоко текло по небритому подбородку, по искусанным в кровь губам.
     Наконец, допив молоко до последней капли, он поставил чашку.
     - Ну вот, подкрепился. Представляешь, Андрей, на пищу не могу смотреть.
     - Худо тебе, Иваныч?
     - Уже ничего, немного полегче, уже терпимо. Первые дни, вот тогда было худо, а сейчас уже ничего.
     Подберезский даже не курил в присутствии Комбата, понимая, что у того это может вызвать раздражение и неприятные чувства.
     - Тебе одеться надо, Иваныч. Вот, бери из шкафа все, что нужно.
     Когда Комбат разделся, Подберезский взглянул на него и тут же отвернулся. Рублев этот взгляд перехватил.
     - Что, как из концлагеря?
     - Да, наверное, в концлагере выглядят получше, чем ты, Иваныч.
     - Ничего, ничего, Андрюха, были бы кости, а мясо, ты же знаешь, нарастет.
     - Да, да, нарастет.
     Комбат едва смог сесть в машину и тут же откинулся на спинку заднего сиденья. Крупные капли пота усыпали его лицо.
     - Черт побери, совсем слаб, словно на гору взобрался.
     - Куда едем?
     - Ко мне домой. Там неподалеку есть ювелирная мастерская.
     - Чего-чего? - не понял Подберезский.
     - Ювелирная мастерская, говорю, мне там одну вещичку забрать надо.
     - Крестик, что ли, или кольцо?
     - Нет, Андрей, не крестик и не кольцо.
     - А что?
     - Увидишь.
     Когда они приехали на место, Комбат с помощью Подберезского вышел из машины и с трудом поднялся на крыльцо. Ювелир был на месте, он с удивлением посмотрел на изможденное, небритое лицо Рублева и сразу не признал заказчика.
     - Давно, очень давно я оставил у вас медальон, его надо было починить.
     - Медальон? Какой? - насторожился ювелир.
     - Медальон, вроде бы серебряный, маленький такой, квадратный...
     И ювелир вспомнил медальон, который лежал в верхнем ящике его рабочего стола. Выдвинул ящик, но отдавать его не спешил.
     - Так вы же говорили, что придете завтра?
     - Да-да, говорил, обещал.
     - И не пришли, - произнес ювелир.
     - И не пришел, это точно. И вообще мог не прийти.
     - Наверное, вы были в больнице?
     - Да, был.
     - Пожалуйста, возьмите.
     Комбат хотел расплатиться, но ювелир покачал головой.
     - Вы мне заплатили сразу, а работа не очень сложная, хотя и повозился с ней.
     Комбат держал на дрожащей ладони медальон, всматривался в лицо мальчика на фотографии.
     - Этот мальчик? - спросил Подберезский.
     - Ага, он, - сказал Комбат, бережно сложил медальон и спрятал в карман.
     - Ну что, едем?
     - Только давай заедем ко мне домой, может, Сергей приходил, может, записку оставил.
     Но записки ни в двери Бориса Рублева, ни в почтовом ящике не оказалось. Квартира дохнула пыльным, застоявшимся воздухом, остаться в ней Рублеву не захотелось.
     - Увези меня отсюда, Андрей.
     В машине Подберезский, поглядывая в зеркальце на Рублева, сказал:
     - Слушай, Иваныч, я тут с Гришей Бурлаковым созвонился, он говорит, чтобы я тебя к нему доставил.
     - Ты ему все рассказал, что ли?
     - А что, я Бурлаку, по-твоему, не мог сказать правду?
     - Ну рассказал, так рассказал, назад уже ничего не воротишь.
     - Так может, поедешь к нему? Он тебя своим сибирским целителям покажет, а они тебя на ноги поставят быстро. Отварами отпоят, витаминами откормят, будешь, как и прежде.
     - Ты хочешь сказать, Андрей, козлом скакать начну?
     - Ну, не козлом, а хоть мясо на костях немного нарастет. А то ты, действительно, как тот Кощей.
     Слово "Кощей" как-то странно кольнуло сознание Комбата и тут же связалось с кличкой Бурый. И он очень ярко вспомнил весь эпизод на вокзале, вспомнил кожаную куртку Бурого, как совал его в унитаз и пускал воду, а затем, узнав адрес Альберта, ехал за город. Вспомнил и перекошенное ужасом лицо гомика-педофила Альберта, и на губах Комбата застыла недобрая улыбка.
     - Иваныч, ты чего? - спросил Подберезский.
     - Да так, Андрюха.
     Комбат вытащил из внутреннего кармана серебряный медальон, дрожащими пальцами раскрыл его, посмотрел на улыбающегося Сережку.
     - Я тебя обязательно найду, - произнес шепотом Комбат, - обязательно найду, Серега, обязательно! Всех этих сволочей найду, всю мразь найду. Им не жить, я тебе обещаю!
     С того самого дня, как Подберезский привез к себе в тир Комбата, его заведение не работало. На двери появилась вывеска: "Тир закрыт по техническим причинам. Ведется капитальный ремонт".
     - А что, в самом деле тир закрыт, Андрюха?
     - Пострелять хочешь, Иваныч?
     - Можно было бы, - как-то негромко произнес Рублев.
     - Для тебя всегда открыт. Только, может, не надо?
     - Надо, надо, Андрюха, пойдем. Только не держи меня за локоть, как беременную бабу, сам буду идти. Я же все-таки мужик и себя в руках могу держать.
     - Ну, - обрадованно пробормотал Подберезский, открывая тяжелую дверь.
     Комбат разделся. Он был худ и костляв.
     - Выбирай оружие, я сам тебя буду обслуживать, Иваныч.
     - Не надо, Андрей, ты это брось. Я же вижу, мишени висят.
     - Куда же они денутся, висят, висят. Ты из чего пострелять хочешь?
     - Из пистолета для начала.
     Подберезский принес пистолет и ящик с патронами.
     - Ну давай, - а сам встал за спиной Комбата, надев наушники.
     Комбат с трудом поднял пистолет. Он держал его двумя руками, стоял, широко расставив ноги, и мрачно смотрел на мишени.
     "Интересно, кого он там видит?" - задал себе вопрос Подберезский.
     Комбат медлил, не нажимал на курок.
     - Что-то не так, Иваныч? - громко, не слыша собственного голоса, спросил Подберезский.
     - Так, так, все так, Андрюха, только вот глаза слезятся, пелена какая-то гнусная плывет и плывет.

Глава 16

     Андрей Подберезский смотрел на Комбата, Который держал в вытянутых руках пистолет, но почему-то медлил стрелять. Что-то удерживало его от такого простого движения, как нажатие указательным пальцем на рифленый металл спускового крючка.
     "Что же с ним?"
     Обычно Комбат стрелял сразу, уж что-что, а это Подберезский знал. А сейчас Комбат морщился, моргал, желваки ходили под скулами.
     "Да, сдал Иваныч, сдал. Ну, еще бы, не сдать, такое пережить Я бы, наверное, сдох", - мелькнули невеселые мысли в голове.
     - Ну, ну, - шептал Комбат, покусывая и без того вспухшую, израненную нижнюю губу.
     Пелена, плывшая перед глазами, не исчезала. Лишь на доли секунды появлялись в этой пелене, как в череде быстро летящих, несущихся по небу облаков, редкие разрывы.
     И странное дело, в этих разрывах Комбат видел ужасные лица - рожи своих врагов, всех тех, кто его мучил, кто принес невыносимые страдания.
     - Ну, суки, держитесь! - все тело Бориса Рублева дернулось.
     Комбат стрелял без остановок. Когда патроны в обойме кончились, он продолжал держать пистолет в вытянутых руках, со ствола тонкой голубоватой струйкой стекал пороховой дым.
     Подберезский подошел сзади к Рублеву, положил ладонь ему на плечо и затем заглянул в глаза, бездонно-пустые, как колодцы в пустыне.
     - Худо тебе, Иваныч?
     - Да, и не говори, Андрюха, не спрашивай. На, держи свою пушку.
     Подберезский взял пистолет, рукоятка была мокрая, словно бы пистолет опустили в воду. С оружием в руках он зашагал к мишени. Результат Подберезского поразил: он подобного не ожидал. Ведь не может человек, уставший, измученный, по-настоящему больной, так хорошо стрелять. Центр мишени был изрешечен и изорван, все пули вошли в черный круг.
     Андрей присвистнул от удивления и восхищения. Даже в лучшие времена такого результата никто из знакомых Подберезского достигнуть не мог.
     - Слушай, Иваныч, тебя на чемпионат мира можно отправлять по спортивной стрельбе.
     - Нет, Андрюха, это была не спортивная стрельба.
     Я... - Комбат хотел произнести и поделиться со своим другом самым сокровенным, самым наболевшим, но резко осекся, и желваки под скулами, обтянутыми почти прозрачной, почти пергаментной кожей, дернулись. Комбат заскрежетал зубами.
     - Ты что-то хотел сказать, Иваныч, что-то недоговариваешь?
     - Просто повезло сегодня. Вроде и руки дрожат, вроде и глаза не видят, а пули, как ни странно, все в цель полетели.
     - Пойдем, Иваныч, поедим. Тебе надо много есть.
     - Я бы ел, Андрей, да не в коня корм. Не лезет в меня пища, буквально от всего выворачивает. Единственное, что не вызывает рвоты, хотя не знаю почему, так это молоко.
     А представляешь, Андрюха, ведь раньше меня силой не заставил бы никто стакан молока выпить. А тут, как в детстве, на молоко тянет. Может, я в детство впал, а, Подберезский? - Комбат улыбнулся.
     - Жить снова начинаешь.
     Улыбнулся и Андрей. Если Комбат начал шутить, если он так палит, быстро и точно, значит, дело идет на поправку, значит, он выберется, обязательно выберется. Не такой человек Комбат, чтобы застрять на полдороге, чтобы сделать первый шаг и остановиться. Подберезский полагал, что самое тяжелое уже позади. Но он даже и представить не мог, какие страдания испытывает Комбат, как ему хочется запретного зелья, как у него все болит, и боль настолько сильная, что временами Рублев едва сдерживается, чтобы не заорать, чтобы не завопить и не полезть на стену.
     "Держись, держись, Рублев, прорвемся!" - сам себе говорил Комбат и не верил в уговоры.
     Он жил на каком-то неестественном усилии воли, почти на запредельном, превышающем всяческие человеческие возможности. Но он не был бы Борисом Рублевым, если бы вел себя иначе, если бы дал себе слабину, позволил сорваться.
     Действительно, если сделал первый шаг, если смог выстоять и продержаться неделю без дозы, то терпи, страдай, скрежещи зубами, прокусывай губы, грызи их, но держись. Дальше будет легче, каждый прожитый без наркотиков день, каждый час, каждая секунда были для Комбата бесконечно долгими. Секунды ползли как часы, а часы - как неделя. А неделя без наркотиков была длиной в полжизни.
     Комбат держался, держался изо всех сил. А сил у него уже не оставалось, он жил на чем-то запредельном, заставляя себя молчать. Возможно, будь он глубоковерующим, то его искусанные в кровь губы шептали и шептали бы молитву, и, возможно, молитва помогала бы Комбату выстоять и одолеть дьявола, искушающего каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновение.
     "Да Зачем ты страдаешь, зачем мучишься, Борис? - говорил подленький внутренний голос. Иногда он говорил, иногда шептал, а иногда вопил прямо в ухо:
     - Брось все это, зачем мучиться? Возьми у Подберезского деньги, купи дозу, купи, это же несложно. И тебе сразу станет легче, тебя отпустит, ты воспаришь."
     Но Комбат знал, что каждая уступка непростительна и платить за уступку придется жизнью. И он держался, ничего не говоря Подберезскому.
     - Иваныч, молоко, - послышался голос Андрея.
     Комбат двинулся в маленькую комнатку, приспособленную для жилья. На столе стояла большая кружка с горячим молоком. Комбат, боясь расплескать, взял ее, поднес ко рту и маленькими глотками начал пить.
     - Ты, Андрей, - произнес Рублев, - наверное, совсем из-за меня забросил все дела? Вертишься возле меня, как санитарка возле раненого.
     - Что ж поделаешь, Иваныч, такова "сэ ля ви", - пошутил Андрей.
     - Нет, "сэ ля ви" не такова, - сказал Комбат, - тебе, Андрюха, надо делом заниматься. Да и у меня есть кое-какие делишки.
     - Я тебе помогу, Иваныч, только скажи. Если надо, я свистну, и ребята соберутся.
     - Нет, не надо. Я, Андрей, никого подставлять не хочу и вмешивать в свои дела тоже никого не собираюсь. Сам справлюсь.
     - Ты что, Иваныч, мы тебе поможем, кого-кого, а тебя не бросим.
     - Я знаю, - чашка была поставлена на стол и отодвинута. - Дай мне немного денег, мои куда-то исчезли.
     - Бери, сколько надо. Вот, деньги здесь, ты же знаешь, - и Подберезский показал на шкаф.
     - Да мне немного надо, я тебе отдам.
     - Кончай, Комбат, а то я обижусь. Ты же знаешь, я человек обидчивый.
     - Ладно, Андрей, знаю, знаю.
     У Андрея Подберезского дел, действительно, накопилось выше крыши. Он все забросил, в последнее время принадлежал Комбату. От того момента, как он забрал Рублева из госпиталя, он не отходил от него ни на шаг, все время был рядом с ним, готовый выполнить любое его желание.
     Он был восхищен своим бывшим командиром, своим другом, хотя, возможно, и не до конца осознавал, какие мучения принимает Рублев, как он борется с самим собой.
     Для того чтобы было хоть немного легче, Комбат постоянно двигался. Стоило ему остановиться хоть на пару секунд, нестерпимая боль возвращалась и начинала терзать тело и душу. Поэтому он ходил, вскакивал из-за стола, двигался, хотя и был очень слаб.
     - Ты бы прилег, Иваныч, поспал.
     - Не могу, Андрей.
     - Ты вообще почти не спишь.
     - Не могу, Андрей, я боюсь глаза закрывать, всякая дрянь сразу наваливается, словно бы я не у тебя, а там.
     - Где там? - задал вопрос Комбат.
     - Там, Андрюха, там... - Комбат не стал уточнять, а Подберезский понял: лучше не переспрашивать. Придет время, и, возможно, Борис Рублев все расскажет.
     А Комбат не хотел ни с кем делиться своим горем, не хотел никому рассказывать о своих страданиях и о том, что с ним приключилось. Зачем? У каждого своя жизнь, каждый несет свою боль и свой крест. И Комбат решил, что будет нести свой крест в одиночку и без посторонней помощи. Если сможет, значит, останется жить, значит, останется человеком. А если нет...
     Вот об этом ему думать не хотелось, ведь и так время от времени всплывало лицо Валерия Грязнова, Комбат видел его губы и явственно слышал голос:
     - Ты будешь бомжом, Рублев, будешь. Ты будешь ползать, ты станешь воровать, убивать ради дозы. Ты ради наркотиков пойдешь на все, на любое преступление. Ты даже близких не пощадишь, ты опустишься, вернее, я тебя опущу и выброшу где-нибудь в городе. Ты будешь воровать, как самый последний бродяга, для тебя не останется ничего святого - ни друзей, ни товарищей, ни родственников. У тебя сохранится только одна мысль - где достать дозу, достать и быстренько вколоть. Ты будешь жить от дозы до дозы - так, как живут все конченые, как живут все наркоманы.
     И жить для тебя труднее, чем быстрая смерть, жить для тебя уже не в радость, не в кайф. Наркотик - вот что станет твоей мечтой, целью, страстью!
     Жуткий голос Грязнова звучал в ушах Комбата почти постоянно, и лишь бесконечным усилием воли Комбат мог заставить себя не слышать этот голос, предрекающий ему гибель.
     - Суки! Суки! - шептал Комбат. - Ничего, ничего, мне еще пару дней простоять, пару ночей продержаться, и тогда я до тебя доберусь, Гря