упал когда-то. На кухне угадывались очертания Монблана  из  немытой
посуды; впрочем, по чашке с остатками кофе, стоявшей  в  прихожей  прямо  на
полу рядом с затоптанным окурком,  девушка  легко  определила:  фарятьевский
чайный сервиз, никак  не  меньше  пяти  штук  "зелени".  Аля  оглянулась  на
Гончарова.
   - Так ты здесь и живешь? - спросила она, удивленно:  собственную  машину,
стоимостью по меньшей мере вчетверо превышающую стоимость этой  берлоги,  он
приказал взорвать  легко,  словно  был  кувейтским  эмиром  или  магнатом  с
капиталом в изрядное количество нулей после единицы.
   - Да разве ж это жизнь? - сымитировал Олег интонацию торговца семечками с
одесского Привоза. - Вы себе думаете, молодая барышня, шо можно жить,  минуя
всяких трудностей? И купюри, шурша, сами себе  превращаются  в  брыльанты  и
падают на всякую голову? Таки нет! Я вам скажу: если у человека есть  мозги,
то они у него есть! И не делайте мне круглые глаза, вы же  уразумели,  дитя,
об чем речь...
   - Ты что, брал уроки актерского мастерства? - рассмеялась Аля.
   - Скорее - делового.  В  детстве  нашим  соседом  по  квартире  был  Яков
Соломонович  Лисин.  Всю  жизнь  он  страдал:  проявиться  его  коммерческим
талантам было негде, и, по сути, в  хорошем  переводе  с  псевдонаучного  на
общеупотребительный еще в ранней юности он наговорил  мне  столь  популярную
сейчас книгу "Как стать богатым".
   - А сам он был нищим и больным?
   - Вот уж нет. Старик Лисин был достаточно зажиточным и денежным человеком
по советским временам. И очень любил  наставлять:  "Один  еврей  сказал  мне
как-то: лучше умереть  от  страха,  чем  от  голода.  Он  был  состоятельный
спекулянт, и его посадили. Так он был не сильно умный, вот что я вам  скажу!
Чтобы человек не страдал ни от страха, ни от голода - об том позаботился сам
Господь Бог. В каждой голове, в вашей тоже, молодой человек, миллиарды умных
клеток, и каждая себе что-то думает... А если каждая  надумает  хотя  бы  на
копейку, вы будете миллионером безо всяких конфликтов с законом. Бедность не
от отсутствия денег,  а  от  неумения  ими  пользоваться.  А  про  смерть...
Запомните, молодой человек, на всю жизнь, что я вам скажу: лучше  умереть  в
глубокой старости, в своей постели и во сне. Тогда, когда вы просто устанете
жить".
   - Да? И как он умер?
   - Глубоким стариком, в своей постели, во сне.
   -  Ну  надо  же!  Слушай,  а  почему  тогда...  -  Она  обвела   взглядом
непрезентабельную квартиру.
   - Я не всегда следую советам, - вздохнул Гончаров.
   - Это плохо? - спросила Аля, уловив какую-то странную нотку в его голосе.
   - Это хорошо. Иначе я не был бы тем, кто я есть.
   - А кто ты есть?
   Олег задумался на секунду,  улыбнулся,  видимо  стараясь  сделать  улыбку
ироничной, но оттого лицо его показалось Алене совершенно беззащитным.
   - Грустный солдат.
   - Да? И какой армии?
   Олег улыбнулся еще печальнее: - Победившей.
   - А кому они нужны, такие победы? - словно  разговаривая  сама  с  собой,
произнесла девушка.
   Олег не ответил. Принял ее куртку, повесил, спросил: - Кофе?
   - Хорошо бы. Хоть чего-нибудь очень горячего.  Слушай,  а  у  тебя  ванну
можно принять?
   - Легко.
   - Тогда я туда заберусь сразу после кофе.
   - Можно и во время.
   - Правда?
   - Да.
   - Извини... Я не понимаю, что со мной. -  Девушку  действительно  колотил
озноб. - Нервы. Это просто нервы.
   - Слушай... А нас здесь не найдут?..
   - Это вряд ли. Про эту квартирку не знает никто. Даже я  сам  забыл  одно
время. Пока не пришлось вспомнить.
   - И сколько... Сколько мы будем здесь сидеть?.. На всю  жизнь  спрятаться
нельзя...
   - Давай дождемся утра, а? Народ говорит, оно  мудренее  вечера.  Тогда  и
решим.
   - Давай, - тряхнула  она  головой  и  уверенно  прошла  на  кухню.  Одним
взглядом окинула представившуюся картину, за неимением фартука  подпоясалась
полотенцем, включила воду, набрала полную мойку воды, плеснула туда  шампунь
для посуды...
   - Может, не стоит? - запоздало спросил Гончаров.
   - Молчи, Робинзон. Можешь считать меня Пятницей.  Даниэль  Дефо  приврал:
Пятница на самом деле был женщиной, и нашлась она значительно раньше, чем  в
сюжете его романа. Без женщин мужчины быстро дичают и превращаются в зверей.
Гончаров не нашелся что ответить. Переместился незаметно в комнату  и  начал
прибираться. В этой квартирке он жил всего  три  месяца:  та  была  продана,
нужно было закрыть самые насущные долги и обезопасить не столько назойливых,
сколько жестких кредиторов, - как только "стрелка" была переведена  с  брата
жены на Олега, к нему было проявлено навязчивое внимание.
   И все потому, что  он  не  чувствовал  ничего,  кроме  тоски.  И  никаких
активных действий не предпринял. Мысли  о  будущей  войне  приходили  вялые,
словно речь шла не о его жизни  и  благосостоянии,  а  о  чем-то  совершенно
постороннем, никак к нему не относящемся.  Он  не  желал  воевать.  Те,  кто
наблюдал  за  ним  внимательно,  приняли  это  за  слабость.   И   поспешили
воспользоваться. Грустная аксиома  "предают  только  свои"  подтвердилась  в
который раз. Он остался совсем  один,  на  развалинах  некогда  процветающей
фирмы, блестящей, вызывающей зависть  у  многих  карьеры.  Пристрелить  его,
по-видимому,  просто  поленились:  спивающийся  неудачник   "дойдет"   через
год-два, его однокомнатная халупа достанется квартирным стервятникам, а  сам
он пополнит не существующий ни в одном ведомстве список животных, называемых
бомжами, если не подохнет до этого времени...
   Ему было все равно, как и где он живет. Когда ты никому не  нужен,  когда
тебя никто не любит... Может быть, стоило просто уехать? А куда можно уехать
от себя? Менять место можно только после того, как поменялся сам. И никак не
раньше.
   Первое время соседка-старушка, жившая этажом ниже, приходила  прибираться
за скромный гонорар, но потом и это ему  стало  безразлично.  Он  заперся  и
перестал открывать кому бы то ни было. Пил почти три  месяца.  Решение  было
плохим: уходить. Совсем. Но до этого нужно было завершить дела: расплатиться
с долгами. Деньгами, конечно. Воевать он устал еще на той войне.
   Но... Что же с ним случилось  сегодня?  Его  неукротимая  воля  к  жизни,
которая так часто помогала выжить тогда, на  той  войне,  словно  спала  или
затаилась в каком-то замкнутом контуре,  оскорбленная  тем,  чему  не  знала
объяснений, - предательством. Он не хотел воевать... за себя. Но как  только
появилась эта девчонка, поставленная в  крайние  обстоятельства,  обреченная
ими на гибель, мечущаяся, отчаявшаяся,  с  тоской  и  усталостью  в  глубине
огромных серых глаз... В нем проснулся воин. Которому еще вчера не  за  кого
было сражаться. Которому незачем  было  побеждать.  Который  спал,  пока  не
настал час, ему назначенный: защитить того, кто слабее.
   - Что-то с уборкой у тебя не очень... -  усмехнулась  Аля,  появившись  в
комнате и рассмотрев его потуги навести подобие порядка. - Кофе варишь?
   - Как турок в Стамбуле. - Вот и займись истинно мужским занятием.
   Собственную кухню он не узнал. Или девчонка права, и без женщины, которой
ты нужен, любящей и любимой, мужчина  превращается  просто  в  животное?  Не
способное  ни  к  чему,  кроме  функционирования  на  биологическом  уровне:
добывать какое-то пропитание, осеменять все равно каких самок,  есть,  пить,
спать?..
   Женщины существуют и на войне. Их хранят в памяти, как запах  дома,  куда
хочется вернуться. Не  все.  Некоторые  заболевают,  становятся  наркоманами
войны, а этот наркотик еще сильнее, чем власть; такие погибают  невозвратно,
их физическое существование может продолжаться еще какое-то время, пока  его
не оборвет пуля.
   Гончаров внимательно наблюдал, как пузырится  пена.  Нет,  конечно,  кофе
по-турецки нужно варить медленно, очень медленно, в раскаленном песке, чтобы
вода  в  джезве  нагревалась  равномерно;  зерна  должны   быть   непременно
свежесмолотый, и не один раз, и порошок должен быть мелким-мелким и  мягким,
как пыль, - именно тогда его горьковатый, напитанный солнцем вкус  переходит
в напиток и аромат от одной чашки свежесваренного кофе заполняет все  вокруг
и превращает обычный мир в уютный, как семейное утро. И еще  -  не  упустить
пену; она должна шапкой застыть на краях джезвы, не переливаясь и не оседая.
Так кофе должен  постоять,  но  совсем  чуть-чуть,  и  потом  разливается  в
маленькие, безукоризненно белые чашки.
   Олег был настолько увлечен этим занятием, что не заметил, как вошла Лена.
Только почувствовав на себе ее пристальный взгляд, он обернулся.
   - Слушай, Олег... А ты не бандит?
   - Нет.
   - Честно?
   - Честно.
   - А откуда тогда... Ты ведь умеешь обращаться с оружием... И вообще...
   - Война.
   - Ты был на войне?
   - Да.
   - Чечня?
   - Нет. Раньше. Давно.
   - Афганистан?
   - Да.
   Алена вздохнула: - Извини меня, я дура... Может быть,  я  пытаюсь  узнать
то, что ты хочешь забыть...
   - Человек ничего не может забыть.
   - К сожалению? Или к счастью?
   - Когда как...
   - А я ничего не помню из своего детства... Это к сожалению или к счастью?
   - Бог знает.
   - Извини... я не хотела тебя нагружать... Извини... Я тут нашла коньяк  в
баре. И чуть-чуть выпила. Ничего?
   - Даже хорошо.
   - Нет, правда, я не пьяница. Просто очень замерзла.
   - Ты отогреешься.
   - Думаешь?
   - Обязательно. - Олег ловко снял с конфорки  закипающую  джезву.  Готово.
Наполнил чашки кофе, подвинул одну девушке. - Прошу.
   -  Послушай,  Олег.  -  Алена  пригубила  кофе  и  посмотрела   на   него
внимательно, очень внимательно.  -  Все  как-то  странно...  Ты  можешь  мне
ответить, зачем ты во все ввязался? Мне важно это знать.
   - Если объяснять подробно, то это очень долго.
   - А разве нельзя коротко? Только так, чтобы я поняла.
   - Можно. - Олег задумался, но очень ненадолго. - У меня не было выбора.
   - Разве?
   - Да.
   - Но ты ведь мог сразу встать и уйти. И уехать на своей роскошной машине,
от которой теперь остался только догорающий  остов...  Ведь  этот,  которого
убили, сказал правильно: "Никому не нужны чужие проблемы". Ты мог  бы  уйти.
Но ты не ушел. Почему? Только не напевай мне про любовь с первого взгляда  и
все такое - не поверю.
   - Да, я мог бы встать и уйти. Но... Из дверей ресторана вышел  бы  не  я.
Другой человек. Которого я не знаю и знать не хочу.
   - Я что-то не очень поняла...
   - Жизнь - штука умная. И подкидывает человеку  разные  каверзы.  Люди  их
называют проблемами. Или испытаниями. В старину это  называлось  искушением.
Кстати, "искушение" и "испытание" в старославянском ~ - одно слово. Помнишь:
"И не введи нас во искушение..."
   - Погоди, Олег. Все это теория. Но я же знаю: в жизни все не так.
   - В жизни все так. Человек выбирает себе ее сам.  Он  все  себе  выбирает
сам: место, время, поступок. И проявил он малодушие или  низость,  он  потом
это не сможет исправить. Никогда. А жить с этим... унижением в  душе  просто
немыслимо.
   - Хм... Может, я еще плохо разбираюсь в людях, но... Каждый легко находит
для себя оправдание... Для любого своего поступка,  самого  низкого,  самого
подлого... Ты говоришь: выбери жизнь... А я вот ничего не  выбирала,  кто-то
все выбрал за меня... Нет, Олег, я не нытик, я старалась...  Но  как  только
начинаешь выбираться туда, где... красиво, где  тебе  хочется  быть,  что-то
происходит... И ты снова - как во вчерашнем дне, в той жизни,  которая  тебе
не мила, которую ты не  хочешь...  Малодушие,  низость...  Ты  говоришь  как
подросток, оглянись вокруг! Успешны только те, кто использует других, совсем
не задумываясь о том, что с ними  будет!  Ты  понимаешь?!  Никто  никому  не
верит, никто никому не помогает, мир  сходит  с  ума  и  наслаждается  своим
безумием! - Девушка замолчала, глотнула кофе, произнесла тихо:  -  Извини...
Не знаю, чего я завелась... Это все коньяк. Я выпью еще?.. Все никак не могу
согреться...
   Гончаров молча разлил коньяк по рюмкам.
   - А можно мне в стакан? - попросила девушка.
   - Полный? - удивленно поднял брови Олег.
   - Половину. Извини. Я что-то совсем расклеилась. Будто у меня внутри была
пружина, а сейчас завод кончился... Извини...
   Морщась, Алена выпила коньяк до дна.
   - А теперь - в ванну...
   - Полотенце в шкафу.
   - Ага. Я найду. Да... Еще... Все мои вещи  остались  в  сумке...  Там,  в
кабаке.
   - Никаких проблем. К сожалению, дамы сердца у меня нет и предложить  тебе
что-то более подходящее, чем мои  рубашки,  я  не  могу.  -  Спасибо.  Этого
достаточно. Пока... Я пошла...
   - Давай. Акул боишься?
   - Акул?
   - Ага.
   - Наверное, боюсь.
   - Не бойся. Плавай спокойно. В это время года их нет.
   - А раньше были?
   - Ага. Китовые. Сейчас ушли.
   - Далеко?
   - Как всегда, к берегам солнечной Австралии.
   - Пешком?
   - Ты удивишься, но вплавь. Через Беломорско-Балтийский канал. Они  всегда
так делают.
   - А жаль, - вздохнула девушка. - Китовых  я  как  раз  и  не  боюсь...  -
Подняла на него глаза: на ресницах блестели слезинки. - Спасибо тебе.
   - Не за что.
   - Есть за что. Ты добрый.
   Олег остался на  кухне.  Налил  себе  кофе,  плеснул  чуть-чуть  коньяку.
События вечера и ночи мелькали каким-то  калейдоскопом,  мужчина  чувствовал
усталость, но внимательно, словно в замедленной  киносъемке,  прокручивал  в
памяти все происшедшее. Цель была  проста:  вспомнить,  не  допустил  ли  он
ошибки. По опыту он знал: мы переживаем прошлое, чтобы выжить в настоящем  и
иметь надежду на будущее. Надежда - это уже не так мало.
   Прислушался, взглянул на часы. Уже минут тридцать,  как  девушка  ушла  в
ванную, и с четверть  часа,  как  стало  тихо.  Совсем  тихо.  Ни  всплеска.
Обеспокоенный, он вскочил и быстро пошел в ванную. С маху рванул  дверь,  та
оказалась незапертой,  гулко  стукнула  о  стену.  Алена  лежала  в  воде  с
закрытыми глазами, укрытая пеной. Взгляд мужчины метнулся на  подзеркальник,
он облегченно вздохнул: бритвенные лезвия покоились  в  предназначенной  для
них коробочке и было заметно, что их никто не касался... Черт! Нервы.
   Все-таки Олег подошел, тронул лоб девушки. Аля  действительно  спала.  Он
легонько коснулся ее плеча, произнес: - Э-эй...
   Аленка отключилась. Напрочь. Олег знал,  так  бывает:  организм  защищает
свой "управленческий аппарат", нервную систему; сон тогда  похож  на  полную
летаргию, во сне мозг пытается справиться с  обрушившейся  на  него  махиной
информации, обрабатывая и детализируя одно и напрочь стирая другое, то,  что
может привести к надлому психики и гибели организма. Олег помнил: так  спали
молодые пацаны на войне после нескольких дней боев. Сначала не спали  вовсе,
не могли, потом наступал такой вот "убитый" сон. И еще -  так  спали  только
молодые. Комбаты - те глушили себя алкоголем. Война была их работой.
   Гончаров аккуратно подхватил девчонку на руки, отнес на  свежезастеленную
постель.  Она  тихо  застонала  во  сне,  попыталась  отбиться  от  чего-то,
несколько раз взмахнув руками... Олег прижал ее к себе  и  держал,  пока  ее
тело не обмякло расслабленно...  Уложил  на  постель.  Замер  на  мгновение,
ослепленный ее беззащитной наготой... Красота спасет мир, он и создан  Богом
для таких вот девчонок, они согревают эту землю своим теплом и заставляют ее
вращаться...
   Девочка обняла обеими руками подушку, свернулась в клубочек. Олег  накрыл
ее толстым одеялом, плотно подбил края.  Наклонился,  подул  на  лоб  -  так
делала его мама, отгоняя от маленькой  сестренки  дурные,  гибельные  сны...
Девочка дышала ровно и спокойно. Она спала.
   Олег пошел в ванную, залез под душ, делая струю  все  горячее,  насколько
возможно, потом - пустил ледяную, снова горячую, ледяную, горячую...  Насухо
вытерся полотенцем, чувствуя,  как  пульсирует  каждая  клеточка...  Натянул
толстый "кусачий" шерстяной свитер, джинсы. Разыскал на антресолях  видавший
виды спальник, бросил на кухне, а сам сел за стол. В голове все крутилась  и
крутилась  строчка  Окуджавы:  "Не  обещайте  деве  юной  любови  вечной  на
земле..." Не обещайте. Никому и ничего.
   Сидел, слушая посвистывание закипающего чайника и мягкий шум  начавшегося
дождя. За окном мягко стелился туман, и утро все никак не наступало. Плеснул
в рюмку коньяку, выпил. Закурил сигарету. Нет, одиночество никуда не делось.
Просто спряталось, будто серая тень, и ждет его. А вот дождется  или  нет  -
этого теперь не скажет никто. По крайней мере, в  жизни  его  появился  хоть
какой-то смысл. На ближайшие несколько часов. А дальше он и не загадывал.
   Глава 22
   - Что с тобой, Красавчик?! Да на тебе лица  нет!  -  Дверь  распахнулась,
кажется, под напором даже не одного человека-ветра, а целого  сонма  ветров,
ветров-демонов, ветров-стихий, которые бушевали в груди  этого  человека,  в
его душе, если, конечно, у Маэстро вообще была когда-нибудь душа...
   На земле весь род людской Чтит один кумир священный, Он  царит  над  всей
Вселенной. Тот кумир - Телец Златой...
   Напевая, Маэстро обошел все комнаты; занавески в одной еще  покачивались,
словно от налета бриза, а он был уже в другой, в третьей, в четвертой...
   - А вы недурно устроились ребята, а? Котик, как самочувствие?  Ты  всегда
был неумеренно оптимистичен; один  приятель  как-то  сказал  мне:  "Маэстро,
можно спорить на  бессмертие  твоей  души,  что  Котик  когда-нибудь  крепко
налажает!" - "Не-е-ет, - отвечал я. - Наш Котик просто  классный  наблюдала,
равных ему поискать - не  найти..."  Потом...  Потом  я  обдумывал  ситуацию
бесстрастно и соглашался: "Ты прав. Бессмертие души - слишком важная  штука,
чтобы ставить ее на кон. Котик лажанется!" - Маэстро, который все это  время
не переставая ходил по большой комнате из угла в угол, вдруг замер, направил
на  Котина  указательный  палец,  объявил,  радостно  подвывая:  -  И  ты  -
лажанулся! Ла-жа-нул-ся! Ла-жа-нул-ся! - заговорил он  опять  скороговоркой,
пародируя скандирование фанатов  на  переполненных  трибунах.  Замер  вдруг,
наступила звенящая тишина...
   Маэстро приложил указательный палец к губам,  прошептал:  "Ш-ш-ш-ш..."  -
медленно направил его снова в голову Котина наподобие ствола, резко  опустил
большой, словно буек револьвера, прошептал отчетливо:  "Пах!"  -  и  устало,
понуро, будто разочаровавшись и в мире, и в людях этого мира, опустил голову
на грудь, обмяк всем телом, словно снятая с  крючка  марионетка,  беспомощно
заметался глазами в поисках, куда бы опустить ставшее таким немощным тело...
   Крутанулся вдруг на месте с прежней энергией, воткнул указательный  палец
в грудь Краса: - А ты, Красавчик?! Что наделал  ты?!  Подумать  только,  три
кило первокласснейшего, благородного дерьма улетели  в  трубу,  и,  как  мне
удалось узнать, улетели так бесследно, будто это было не дерьмо,  а  лебяжий
пух! Чем встречает нас этот непримиримый городок, древняя столица  славян  и
варваров? Облавой! Здешние  менты  словно  насмотрелись  кино  "Проверка  на
дорогах"! И буквально краем уха я, как последний лишенец, слышу: стрельба! В
городе, где полгода не было ни войны,  ни  разборок,  палят  из  всех  видов
автоматического оружия так, как будто на него напали  зулусские  террористы!
Как вы налажали, ребята!
   Маэстро опустился в кресло, прикрыл глаза, напел едва слышно: А на  столе
А на столе А на столе  А  на  столе  А  на  столе  лежал  чемоданчик,  лежал
чемоданчик, лежал, лежал, лежал чемоданчик..
   Замолчал, уронил голову на  руки,  плечи  опустились  вяло  и  бессильно.
Теперь лицо Маэстро выражало глубокую печаль, непритворную скорбь,  и  вовсе
не из-за ошибок каких-то там людишек, чья суть - изначальная  греховность...
Это была великая, мировая, вселенская скорбь о грехах мира...  Лицо  Маэстро
побледнело до синевы, синими стали и губы, глаза закатились,  дыхание  стало
едва  слышным...  Котин  обеспокоенно  взглянул  на  Краса,  но  тот   стоял