чке.  Джонатан,   тем   временем,
рассматривал газеты на непонятном ему языке.
   - Это какая буква?
   - "М".
   - А эта?
   - "Р".
   - То есть, у нас это "п", а у вас "р"?
   - Именно.
   - А эта?...

***

   Я не  заметила,  как  сжевала  весь  обед.  Принесли  счет.  Джонатан
внимательно просмотрел его и подозвал официанта:
   - У вас тут дважды проставлена одна и та  же  закуска.  Мы  этого  не
заказывали и не ели.
   Мне стало немножко неловко. Игорь никогда  не  просматривал  счет,  а
если и видел, что его  обсчитывают,  то  никогда  не  говорил  об  этом.
Впрочем, у них на Западе другие привычки и другое отношение к деньгам.
   Официант с фальшивым изумлением уставился в счет, будто действительно
вышла невероятная оплошность, и рассыпался  в  извинениях.  Счет  быстро
исправили, и Джонатан расплатился.
   - Я уже знаю множество вещей про Россию: я знаю русские буквы, я знаю
что цены в ресторанах непристойно дороги и  что  в  них  обсчитывают,  -
сказал он, выходя.
   - Их избаловала наша  клиентура:  наши  новые  богачи  не  только  не
проверяют счета, но еще и  дают  такие  чаевые,  что  их  и  обсчитывать
незачем.
   - Чаевые - это личное  дело  каждого,  добровольное  дело:  хочешь  -
даешь, а не хочешь или не можешь - не даешь. А когда  меня  обсчитывают,
меня, таким образом, вынуждают платить больше. А я не люблю, когда  меня
пытаются принудить к чему бы то ни было. Вопрос принципа. Куда мы едем?

***

   Расспросив нескольких прохожих, я выяснила, что в двух  троллейбусных
остановках отсюда имеется  районная  библиотека.  Джонатан  хотел  взять
такси, но я сочла это неоправданной роскошью и потерей  времени  -  пока
такси поймаешь! - и потащила его на остановку.
   - Надо было взять  машину  на  прокат,  -  ворчал  Джонатан,  плетясь
недовольно за мной на остановку. - Мы так и за год  не  управимся,  если
будем пользоваться муниципальным паспортом.
   Он налетел  на  меня  сзади,  потому  что  я  внезапно  замерла,  как
вкопанная.  Стеклянная  будочка  остановки  была  оклеена  листовками  к
предстоящим выборам. Прямо передо  мной  на  толстом  стекле  прилепился
пожелтевший от ветра и снега, с отклеившимся уголком листок, с  которого
на меня смотрело лицо...
   Мое лицо. Лицо Шерил. Только этому лицу было раза в два  больше  лет.
Внизу крупными буквами было написано: СВЕТЛАНА ИВАНОВНА ЗАЗОРИНА.
   Джонатан выглянул из-за моей  спины.  И  тоже  увидел.  Наши  взгляды
встретились.
   Я протянула руку и сорвала листок  со  стекла.  Не  сговариваясь,  мы
развернулись, отошли подальше от остановки и стали ловить такси.
   - Кажется, библиотека уже не нужна, - задумчиво проговорил  Джонатан.
- Займемся поисками акушерки?
   - В гостиницу, - выдавила я. - Я должна это переварить.

***

   Лежа на животе на моей необъятной кровати, я бездумно дрыгала ногами.
Голова звенела от пустоты. Я ничего не понимала.
   - Скажи что-нибудь умное, - попросила я Джонатана, когда он  зашел  в
мой номер.
   - А что тут можно еще сказать? - удивился он.  -  Это  ваша  с  Шерил
мать, ясно же.
   Мать, ядрена вошь! Наша мать! Эта  красивая,  несколько  располневшая
блондинка,  которой   полнота   придавала   дополнительное   очарование,
округлость лица добавляла  "русскости"  в  ее  внешность,  милую  нежную
уютность, с которой она многообещающе смотрела  со  своей  фотографии  в
глаза избирателям - наша мать?
   - И эта предводительница русских женщин избавилась от нас с Шерил при
рождении... А теперь этот секретик ее стал тяготить, вдруг кто пронюхает
про грехи молодости. И она решила от нас избавиться, причем на этот  раз
окончательно. Так?
   - Весьма вероятно. Я  тебе  ведь  говорил,  что  политика  -  грязная
вещь... Роддом имени Ленина-Ахматовой - ты там родилась?
   -  Нет,  я  в  другом,  имени  Индиры  Ганди...  Погоди,  я  даже  не
подумала... Какое же отношение может  иметь  акушерка  этого  роддома  к
моему рождению?
   - Вот найдем ее и узнаем. Ведь не случайно же Игорь о ней  написал  в
записке... Может, она работала раньше в твоем.  Во  всех  случаях,  она,
видимо, работала там, где рожала Зазорина.
   -  Джонатан,  насколько   я   поняла   из   газет,   партия   Василия
Константиновича враждует с партией Зазориной,  они  расходятся  по  всем
принципиальным  вопросам:  он  за  армию  -  она  против,   вернее,   за
профессиональную; он за "женщину-мать" - иными словами,  за  женщину  на
кухне - она за "настоящее,  а  не  показное  равноправие",  как  было  в
интервью, и так далее. Так что, вряд ли Василий Константинович замешан в
этом деле... К тому же Игорь ничего о  нем  не  написал.  Тогда,  может,
лучше связаться с ним? Он может что-то знать об Игоре.
   - Оля! Ты меня удивляешь. Тебе ведь и  дядя  Уильям  сказал,  и  твой
Игорь в записке написал, что ни в коем случае никто не  должен  знать  о
твоем приезде в Москву! Или  дядя  хлопотал,  делая  для  тебя  паспорт,
напрасно? Или ты покрасила волосы в темный цвет не для конспирации?
   Джонатан укоризненно посмотрел на меня,  как  учитель  на  школьницу,
которая не выучила урок и несет у доски ахинею.
   Я   смутилась.   Действительно,   глупость   сказала.   Мои   "ум   и
сообразительность" явно стали меня подводить последнее время...
   - Да, конечно, - пробормотала я, - я  не  забыла  про  конспирацию...
Просто я удивилась, что ниточки этой странной детективной истории с мной
в главной роли ведут к  Зазориной.  Каким  тогда  образом  в  этом  деле
оказался замешан Игорь? Я не знала, что он с ней  знаком...  Никогда  от
него не слышала этого имени.
   - Давай не будем гадать, Оля. Мы сюда  приехали  как  раз  для  того,
чтобы все узнать. И узнаем. Ты переварила, наконец, свое  потрясение?  А
то мой желудок не отказался бы переварить чашечку кофе.
   Интересно, сколько чашечек кофе за день способен  переварить  желудок
англичанина? По-моему, целое ведро чашечек.
   - Пей, - махнула я рукой, - я не хочу.
   Джонатан заказал кофе  в  номер.  Сидя  напротив  меня,  он  тренькал
ложечкой об стенки чашки и задумчиво изучал записку Игоря.
   - А наше "б", это, значит, "в" по-русски?
   - Да, - вздохнула я. Нашел время изучать русский язык.
   - "Зве-тла-на"... Так?
   - "С". Светлана.
   - Светлана. За-зо-ри-на. Правильно?
   - Правильно. Скажи  пожалуйста,  у  тебя  и  впрямь  способности!  Мы
собираемся провести остаток вечера за изучением русского языка?
   Джонатан удивленно посмотрел на меня.
   - Это ведь ты хотела ехать в гостиницу. Я всего лишь  жду,  когда  ты
"переваришь"  информацию  и  утрясешь  свои  взаимоотношения  со  своими
эмоциями.
   - Переварила уже.
   - Тогда едем.
   - В роддом?
   - Ну да.
   - Джонатан... Я все-таки хотела бы подать маме какую-нибудь весточку.
Она же волнуется, я для нее пропала...
   - Оля, ты, надеюсь, отдаешь себе отчет в том, что твоей  маме  нельзя
звонить по телефону? Он может прослушиваться. И к ней нельзя приходить -
за ней могут следить.
   - Но они же считают, что меня нет, что меня уже убили, устранили!
   - Должны считать, да. Но кто может  поручиться,  что  им  не  удалось
связаться с киллером? Кто может поручиться, что этот Дима не сумел найти
средство передать в нужные руки записочку? Ты понимаешь, что дядя сделал
тебе фальшивый паспорт - уверяю тебя, это было непросто и он использовал
для этого всю свою власть, - и настоял на смене твоей внешности,  именно
потому, что опасность вовсе не отступила! Только отсрочилась. Уже прошло
несколько дней со дня твоего  "убийства",  и  мы  не  можем  знать,  как
развиваются события в Париже.
   - Джонатан, я  не  могу  так  поступить  с  мамой!  Она  терзается  в
неизвестности, не понимает, что со мной случилось и строит догадки, одна
страшнее другой! Счастье, что она не знает  реальной  правды,  поскольку
правда эта превосходит все возможные мамины кошмары...
   - Понимаю тебя, но... Хотя... Знаешь, как  мы  сделаем?  Ты  напишешь
маме записку. Жива, мол, здорова, не волнуйся, скоро приеду -  будто  бы
ты пишешь из Парижа. Попроси никому о твоей записке не говорить, а  саму
записку сразу же уничтожить. А я твою записку отнесу.  Или,  еще  лучше,
положу в ваш почтовый ящик.
   - И ты думаешь, что записка с подобным текстом ее  успокоит?  Да  она
тут же начнет глотать лекарства!
   - Тогда, Оля, я не знаю, что тебе еще предложить.
   Зато меня вдруг осенило. Я кинулась искать бумагу и ручку - благо,  у
меня был ежедневник, из которого я вырвала пару страниц. Я  исписала  их
целиком, вдохновенно описывая мои суперромантические отношения с молодым
англичанином, потрясающим парнем, в которого я влюбилась без памяти, чем
и объясняется мое исчезновение -  забыла  обо  всем  на  свете...  Игорю
заклинала ничего не говорить, так же  как  и  любому  другому  человеку,
который  будет  про  меня  спрашивать  -   кто   знает,   вдруг   Игорь,
настороженный моим глухим молчанием, подошлет кого-то выяснять про  меня
у мамы! Так что, мамочка, официальная версия такова: я куда-то  пропала,
не пишу-не звоню, как последняя свинья, и ты ума  не  можешь  приложить,
куда я запропастилась...
   Эту записку привезет из Парижа по твоему адресу один мой знакомый; ты
же, как только прочитаешь, сразу порви в мелкие клочки и выброси - а  то
мало ли, вдруг Игорь заявится и найдет ее!
   Постскриптум гласил: "Я знаю, что поступаю некрасиво по  отношению  к
Игорю, но когда ты увидишь моего англичанина, ты сама все поймешь!"
   - Вот! - помахала я запиской. - Это  то,  что  нужно!  Мама  даже  не
сможет догадаться, что я в Москве.
   - И что ты там написала? - осторожно спросил Джонатан.
   - Э-э-э... Какая разница, собственно. Сочинила одну историю.
   - Любовную? - усмехнулся Джонатан.
   Я растерялась. Не мог же он за  один  день  изучить  русский  язык  и
прочитать  записку,  пока  я  размахивала   ею,   правда   же?   Значит,
догадался...
   Джонатан, глядя на мое растерянное лицо, добавил с затаенной улыбкой:
   - Я тоже подумал, что это был бы лучший вариант. Телепатия, наверное.
Кстати, кто там у  тебя  фигурирует  в  качестве  героя?  Это  я  не  из
любопытства спрашиваю, я просто хочу убедиться, что телепатия существует
и у нас с тобой оказался один и тот же кандидат.
   - А кто у тебя кандидат?
   - Как кто? Я, конечно. Джонатан Сандерс.
   -  До  чего  же  ты  наглый,  Джонатан   Сандерс.   Меня   от   твоей
самоуверенности уже просто тошнит.
   - А ты предпочитаешь мужчин зажатых и закомплексованных?
   - Я предпочитаю скромных.
   - Вот уж не думал, что у тебя такой плохой вкус!
   Я  запустила  в  него  своим  еженедельником.  Он  увернулся,  поднял
шлепнувшийся на пол еженедельник и аккуратно  положил  его  на  стол.  Я
снова запустила им в него. И на  этот  раз  Джонатан  ловко  отскочил  в
сторону и, поймав еженедельник на лету, положил его возле себя.
   - Вещь испортишь. Выбери что-нибудь менее ценное... - Джонатан  обвел
глазами комнату. - Подушку, например. Или яблоко, хочешь,  дам  тебе  из
холодильника. Представляешь, какой кайф будет, когда ты залепишь им  мне
в лоб - холодненьким, тверденьким, хрустященьким...
   - Оно будет хрустеть, когда стукнется об твой лоб?
   - Нет, когда я его поймаю и съем. Причем тебе не дам  ни  кусочка  за
плохое поведение.
   - Ах, так!
   Я снова потянулась за своим еженедельником, лежавшем на  столе  возле
локтя  Джонатана.  Он  перехватил  мою  руку  и  потянул  на  себя.   Не
удержавшись, я плюхнулась к нему на колени. Джонатан, взяв обеими руками
мое лицо, прикоснулся к моим  губам.  Большими  пальцами  рук  он  нажал
легонько на мой подбородок, вынуждая меня приоткрыть рот, и его  мягкие,
упругие губы впились в нежную влажную сердцевину моих...
   Поцелуй был долгим, тихим, нежным, бездонным. В нем не было  страсти,
вернее, она была,  но  какая-то  потаенная,  сдержанная,  отложенная  на
потом.  В  этом  поцелуе  ей  не  было  места;  сам  поцелуй  был  столь
насыщенным, столь упоенным, что все остальное было лишним,  было  только
способно разрушить его полноту и магию. Мы будто пили друг друга, пили и
не могли напиться, никак не могли разнять губ. И только оттенок  горечи,
едва ощутимый в начале, сгустившись, разлучил наши губы.

***

   Удивительно, сколько  разных,  противоречивых  чувств  человек  может
испытывать одновременно! Я была готова писать  от  страха,  особенно  по
ночам, когда древний, дремучий, шкурный страх за  свою  жизнь  овладевал
моим  сознанием  целиком;  и  в  то  же  время,  во  мне   играл   азарт
детектива-охотника; я страдала при мысли о маме, для которой я  пропала,
и  одновременно  наслаждалась  новой  ролью  Мэри  Сандерс,  англичанки,
красивой шатенки с мальчуковой стрижкой, спутницей высокого  англичанина
по имени Джонатан Сандерс: то ли сестра, то ли жена...
   И я любила его, Джонатана Сандерс. Кем бы он ни был, гомосексуалистом
или импотентом, или просто неразгадываемой загадкой для меня,  -  но  он
вошел в мою душу.
   Я еще не до конца разлюбила Игоря, но уже знала, что  мои  чувства  к
нему были обречены.

***

   Не знаю, как это получилось. Долгое время я думала, что Игорь  бросил
меня, предал, что  он  замешан  в  этом  деле.  Наверное,  эти  мысли  и
подорвали мою любовь к нему.
   Оказалось, что это было не так: он меня не предал.  Он  меня  пытался
спасти...
   Но чувства уже не вернулись.
   Впрочем, одна из моих догадок все-таки была верна:  Игорь  замешан  в
этом деле. И, если бы искомой  девушкой  оказалась  не  я,  его  любимая
Оленька, то он, скорее всего, довел бы начатое до конца...
   Или другие довели бы. Но ведь Игорь же согласился  работать  на  тех,
кто поручил ему нас с Шерил разыскать? И неужели  же  он,  столь  тонкий
дипломат и  политик,  умеющий  читать  между  строк  и  между  слов,  не
догадался, с какой целью нас ищут? И все равно взялся за эту работу... В
юридическом смысле он даже вряд ли попадает под классификацию сообщника;
но я не юрист. Я просто девушка, живое существо, которое хотят убить,  и
Игорь взялся помогать этим людям. И пусть он чудесный  и  замечательный,
мой Игорь, пусть он нежнейший и заботливейший из мужчин, но мысль о том,
что он замешан в убийстве вытеснила из моего сознания любовь. Еще не  до
конца, пока не до конца; но я знаю, что уже никогда, никогда я не  смогу
любить мужчину, способного - пусть даже не убить, -  но  направить  руку
убийцы... Я с омерзением вспомнила киллера Диму и невольно  содрогнулась
от заново пережитого страха и отвращения.
   Джонатан погладил меня по волосам.
   - Не вспоминай, - сказал он. - Забудь, как плохой сон.
   Я снова поразилась его проницательности.
   - Как ты догадался, о чем я думаю?
   Джонатан снова провел рукой по моим стриженным волосам.
   - Помнишь, я однажды сказал тебе, что нужно уметь слушать сердце?  Ты
еще удивилась тогда.
   - Верно, удивилась. И не совсем поняла, что ты имеешь ввиду. Если  бы
это был не ты,  я  бы  подумала,  что  эти  слова  принадлежат  человеку
наивному...
   - Ты знаешь, в чем заключается переворот в  нашей  культуре,  который
совершили Битлз?
   - Ну, рок-музыка, новый тип исполнения, новый имидж, философия хиппи,
peace&love... Только при чем тут они?
   - Эти ребята разрушили  много  предрассудков  и  традиций.  Англия  -
страна крайне консервативная и с большим трудом воспринимает все  новое.
Битлз принесли интерес и даже моду на восточные философии,  особенно  на
дзэн...
   - О, этого и у нас полно! И честно говоря, они мне кажутся  не  очень
симпатичными, эти бритые в балахонах...
   - Это адепты, это совсем другая история. Я сам  далеко  не  адепт,  я
протестант по религии и просто философ по натуре, и ищу для себя в любой
философии то новое, что могло бы обогатить мои представления о  жизни...
Благодаря восточным философиям я  понял,  что  ум  и  логика  -  любимые
инструменты познания западноевропейской цивилизации, - крайне ограничены
в своих возможностях. Часто бывает так, что ум не в силах  справиться  с
тем, с чем справляется интуиция, ощущения. И я стал учиться их слушать и
им доверять. Это было не так уж просто  -  разум  лез  на  первый  план,
размахивая своей логикой, не давал вслушаться в голос интуиции, создавал
беспрестанные помехи на линии связи. Но мне все-таки  удалось  поставить
его на свое место. Теперь они у меня добрососедствуют - мое логическое и
интуитивное начало... Я ответил на твой вопрос?
   -  Значит,  это  твоя  интуиция  позволяет  тебе   чувствовать,   что
происходит со мной?
   - Точнее  было  бы  сказать,  что  это  какой-то  комплекс  ощущений,
какой-то способ познания,  которому  названия  еще  не  придумали.  Этот
комплекс есть у всех, но не все люди знают,  как  им  пользоваться.  Вот
тебе не приходилось ли когда-нибудь чувствовать беспричинную неприязнь к
человеку, которую ты подавляла, говоря себе: у меня нет никаких  причин,
чтобы к нему плохо относиться?
   - Еще как приходилось! И потом часто оказывалось, что  ощущение  было
не случайным.
   - Именно. Люди даже не подозревают, как  глубока  по  сути  поговорка
"первое впечатление самое правильное".
   - То-то мне Сережа так сразу не понравился!
   - Потому что это  и  есть  восприятие,  еще  не  замутненное  работой
разума, - то, что  можно  назвать  "голос  сердца".  А  когда  начинаешь
общаться с человеком, то  ты  уже  попадаешь  в  плен  его  маленьких  и
больших, преднамеренных и бессознательных уловок - всего  того,  что  мы
называем обаянием, всего того, что использует человек, для  того,  чтобы
понравиться другим.  Мы  все  любим  нравиться  себе  подобным,  так  уж
устроено тщеславное человеческое существо... Нам надо выходить, Оля.
   - Сначала к маме.
   Джонатан кивнул. Я снова надела на себя  длинное  черное  кашемировое
пальто, которое мы купили в Англии - шубу пришлось оставить у  Джонатана
из конспирации, - и мы вышли на мороз.

***

   В такси мы не проронили ни слова. Я нервничала, приближаясь к блочным
кварталам Беляева. Вот уже и наш дом стал виден, подъезд...
   - Остановите здесь.
   Джонатан, вооруженный моей запиской и указаниями, направился к  моему
подъезду, а я, замирая от ужаса при мысли,  что  вдруг  я  сейчас  увижу
маму, сжалась в комочек на заднем  сиденье  такси.  Я  бы  не  перенесла
этого: я бы бросилась к ней, я бы разревелась, я бы все испортила...
   К счастью, мама так и не  появилась  за  те  пять  минут,  в  которые
обернулся Джонатан.
   - Ну что, теперь тебе легче? - спросил, садясь обратно.
   Я хлюпнула носом в ответ. Джонатан похлопал меня легонько по коленке,
успокаивая.
   - У вас с мамой, видимо, очень близкие отношения?
   - Очень, - признала я. - А у тебя с твоей - нет?
   - Я ее люблю. Но отношения у нас сдержанные. У каждого своя жизнь.  И
никто не считает себя вправе  задавать  вопросы  и,  тем  более,  в  нее
вмешиваться...
   - Куда ехать будем? - обернулся к нам таксист, про которого мы слегка
забыли.
   Я посмотрела на Джонатана.
   - Может, лучше поедем прямо к этой даме, которую зовут Светлана?... -
хоть  я  и  говорила  по-английски,  я  не  хотела  произносить  фамилию
Зазориной.
   - С чем, Оля?
   - С моим лицом.
   - Мало. Нужны факты. И ими, судя по записке  Игоря,  располагает  эта
акушерка. Едем в роддом.
   Я продиктовала  адрес,  выисканный  заранее  в  справочнике,  шоферу.
Некоторое время мы молчали, я думала о маме. Наверное, такие  отношения,
как у Джонатана с его матерью, легче.  Не  так  тесно  связывают  людей,
следовательно, не так больно  быть  вдалеке,  в  разлуке...  Вспомнилась
песня из обожаемого мною фильма: "Если у вас нет собаки, ее  не  отравит
сосед, И с другом не будет драки, если у вас друга нет..."
   - Скажи мне, - обернулась я  к  Джонатану,  -  тебя  ваши  с  матерью
отношения устраивают? У тебя нет чувства, что  тебе  не  хватает  тепла,
поддержки?
   - Я об этом даже никогда не думал. У нас так принято. Теперь, когда я
вижу ваши отношения, я на