толкнуть дверь,  тогда он просто на
нее валится, и дверь поддается. И ликует, что дождался мамы, не поддался
смерти!
   Но сегодня он что-то очень слаб. И у него не хватает сил, не может он
толкнуть дверь и сползает к порогу...
   И  в  это время дверь открывается и к нему навстречу падает мама.  Ее
одежда пахнет морозом и  дымом.  Ее  лицо черно от  копоти.  Пряди волос
слиплись. И губы черствы. Но он целует, целует их, хотя ему больно...
   И вдруг понимает, что это не его мама... Это чья-то чужая. Хотя у нее
такие же ввалившиеся глаза.  И из них так же, как у мамы, текут слезы. И
она шепчет те же слова, что мама:
   - Ты жив? Ты цел? Зайчонок!
   Ему хочется сказать,  что она,  очевидно,  ошиблась подъездом.  И  он
совсем не ее "зайчонок". Но чужая мама, схватив его в объятия и усаживая
на стул, сама говорит:
   - Вижу,  занавешено наше окошко даже днем...  значит,  никого в живых
уже нет.  И  вдруг смотрю -  щелочка и в нее кто-то смотрит...  Ах,  как
бросилась я вверх по лестнице,  откуда и силы взялись! Подумала, а вдруг
это мой...  А  у  тебя что,  никого не осталось тоже?  Ты один?  На вот,
маленький Кушай!
   И сует ему в рот что-то липкое.
   - Это питательно.  Это я  своему несла...  А его нет.  И дома нет,  и
ничего нет... развалины. А уходила - все еще было.. и дом и он... Ну, ты
кушай,  кушай...  Да ты что, разучился есть? Давно один? Ослаб совсем...
даже шторку не задернул.. Смотрю - свет горит... И вот я на этот свет...
Ты кушай, кушай, ты должен есть, чтобы жить!
   Алеша машинально ест. Согревается идущим от нее теплом и засыпает.
   Возможно,  это ему приснилось...  Но,  проснувшись еще раз от  звуков
горна,  Алеша обнаруживает у себя под боком сверток с едой.  От него так
необыкновенно пахнет,  что Алеша находит его сразу. Развертывает - и что
же там:  хлеб,  намазанный повидлом!  Это так вкусно...  И его зубы сами
впиваются...  Но  тут  его  останавливает мысль:  "Это не  мое...  Здесь
какая-то ошибка!"
   Но зубы уже нельзя остановить.  Они жуют,  жуют и  заставляют глотать
прожеванное...
   Наверно,  Алеша уже  был  так  плох,  весь организм его был на  таком
крайнем пределе,  что не съесть этот хлеб с повидлом было бы равносильно
смерти.  И  когда Алеша проглотил все  до  последней крошки,  он  впал в
забытье... Когда Алеша проснулся снова, он сразу встал с кровати. И чуть
не упал от радости - в дверях показалась мама.
   - Ты жив?  Цел,  олененок!  -  Она крикнула все так же, как та, чужая
мама, за исключением "зайчонка".
   И у нее так же закапали слезы. И они обнялись так крепко, что слышали
биение сердец друг друга за тонкими слабыми ребрами. И это так радостно.
Бьются два сердца рядом. Они живы, живы. И вместе.
   - Как ты тут жил без меня, олененок?
   - Ничего, - отвечает Алеша.
   - А я,  когда очнулась,  спрашиваю,  где я,  что со мной,  какой день
идет?.. Подумать только, была в обмороке трое суток!.. Как упала, выходя
из цеха...  И вот...  Хорошо,  что подвезли машиной...  Жив,  жив, милый
Алешуня мой...  Теперь все будет хорошо.  Все чудесно. Ты не слышал еще,
по льду Ладоги проложена ледовая дорога.  Дорога жизни!  А что ты ел тут
без меня? Как ты не умер с голоду? Постой, да у тебя кто-то был... Чужие
варежки?
   И  Алеша  тоже  замечает чужие  варежки,  уроненные под  столом...  И
рассказывает о  чужой  маме,  которая ему  словно  приснилась.  Как  она
плакала о своем и кормила чужого "зайчонка".
   Мама молча кивает головой.  Она  видела этот дом,  развалины которого
еще  курятся дымом...  Там работают саперы,  пытаются спасти кого-нибудь
из-под обломков... И многих уже спасли.
   - Может,  она еще найдет своего,  поэтому она и поторопилась уйти,  -
старается мама утешить Алешу.
   - Зачем же я съел его хлеб с повидлом?
   - Ничего,  Алеша,  был бы он жив, в госпитале... его тоже накормят...
Да и я могу помочь...  Если...  Ах, как же она ушла и ничего, кроме этих
варежек...  А может быть,  сказала что-нибудь? Хоть бы узнать кто! Может
быть,  она  разговаривала с  Антоном Петровичем?  Он  спит все еще после
дежурства? - прислушалась мама. - Почему на тебе его пальто?
   - Ах,  я  и  забыл,  он  же ушел...  за картошкой.  Велел ждать его с
большим мешком, с большим... с большим и полным картошки!
   - Да? - Мама тревожно оглядела комнату. - А взял ли он мешок, Алеша?
   - Взял,  взял,  я сам видел...  И оделся похуже, это ведь далеко, там
уже рядом окопы... И ямы. Полная яма огородной картошки!
   - Зачем же ты отпустил его, Алеша?
   - Так ведь же обещал вернуться!
   - И он отдал тебе хлеб? И карточки до конца месяца?
   - Да,  вот они,  велел получать и  кушать,  а  он там у родственников
покормится.  Картошкой.  Ему  же  нужно  будет  отдохнуть перед  дальней
дорогой. Ну что ты, мама?
   - Давай, Алеша, помолчим.
   - Ты  думаешь,  он  пошел умирать на кладбище?  Чтобы не быть людям в
тягость? Нет, мама, нет!
   - Помолчим.
   - Но  он  же обещал вернуться...  А  хорошее пальто набросил на меня,
чтобы мне было теплее!.. Нет, мама... Он не мог обмануть меня!
   - Нет,  конечно,  Алеша... Он старый коммунист... Мы будем ждать его.
Мы должны жить и крепиться.  Мы не должны умирать,  Алеша! Столько людей
отдали  за  нас  свои  жизни.  что  мы  обязаны крепиться и  победить...
Победить!
   Мать и сын долго молчали.
   А  потом  они  обедали  и  сразу  ужинали,  заправив кипяток лавровым
листом.  По  запаху это  был  почти суп.  Они  ели его ложками,  налив в
тарелки.  И несли ко рту, подставив ломтики хлеба. Когда на хлеб капало,
хлеб  пропитывался тоже запахом настоящего супа.  Это  было так  вкусно!
Мама,  как всегда,  пыталась обмануть сына,  подсунуть ему кусочек хлеба
побольше.  Но Алеша бдителен.  Он разгадывает ее "военные хитрости" и не
ошибается, сортируя маленькие квадратики, на которые они разрезают паек.
   Сегодня уже  подвезли муку по  "дороге жизни",  по  льду Ладоги.  Был
туман,  и  немецкие летчики не  смогли  помешать нашим  автоколоннам.  И
завтра,  глядишь,  они пробьются и можно будет вот так же есть не пустой
обед и ужин, а с хлебом, с настоящим хлебом!
   И сын и мать полны надежд,  укладываясь спать вместе, чтобы согревать
друг друга.  Они вдоволь насмотрелись на огонь. Закрыли печь. Прежде чем
заснуть,  они еще долго говорят не наговорятся.  Алеша рассказывает, как
снова его разбудил утром веселый горнист.
   - Он так хорошо трубил,  мама,  так громко.  Ты не бойся, он и завтра
придет и разбудит.  Я знаю.  Ему ничего не сделается.  Он такой здоровый
паренек из пригорода... Он жив, и я буду жить!
   - Такой беленький, да? - говорит мама. - Кажется, я его видела вчера.
   - Нет, он смугловатый.
   - Ага, с голубыми большущими глазами, ну да, я же с ним встретилась в
воскресенье, собирая обломки мебели на дрова...
   - Да нет же, мама, глаза у него как раз карие.
   - Ну, а мне показалось...
   - Конечно,  ты его видела издалека,  а  я  смотрел прямо ему в глаза,
когда передавал горн, как ослабевший более сильному...
   - Правильно, правильно, он сильный, на нем матросский бушлат...
   - И вовсе и не бушлат, а полушубок.
   И вдруг они засыпают, не успев уточнить, как выглядит горнист.
   Он  жив,  здоров,  каким бы  он  ни  был,  голубоглазым или кареоким,
главное,  что трубил он  в  горн,  призывно поднимая ребят на  борьбу за
жизнь.
   И  каждый  раз,  пробуждаясь,  Алеша  улыбкой ранил  себе  губы,  они
трескались, пересохнув от недостатка питания.
   "Жив горнист! Значит, и я проживу!"
   Так  продолжалось много-много дней.  Пока  наконец не  пришла весна и
все,  кто уцелел, вышли на улицы. И вышел Алеша с семенами, сбереженными
им для посева.  И взрослые,  и дети чистили,  убирали улицы,  вскапывали
каждый клочок земли. Семена были нужны, как вода и воздух.
   Каждому пакетику люди радовались.  Алешу хотели ребята качать,  да не
хватило сил.  Преодолевая усталость, он бросился навстречу горнисту, как
только завидел его с медной трубой в руках.  Обнял, подкравшись сзади, и
удивился, что он так худ. Закрыл ему глаза ладонями:
   - Угадай кто? Не узнаешь, это же я, Алеша!
   - Какой Алеша? Пусти!
   - Спасибо тебе!  Спасибо,  друг!  Если бы не ты, я бы, пожалуй, умер!
Как  ты  здорово трубил каждое утро  побудку!  И  откуда у  тебя нашлось
столько силы?!  Я едва по комнате передвигался...  А ты чуть не по всему
городу...  Я  слышал,  как ты играл и  на нашей улице,  и дальше,  и еще
дальше...  Ну,  ты просто железный какой-то! Ну, разве не помнишь? Ты же
принял от меня горн тогда, зимой.
   Поняв,  что  горнист не  может  угадать его,  Алеша разомкнул руки  и
заглянул ему в лицо.
   И отшатнулся: перед ним стоял совсем другой мальчик, не тот, которому
он передал горн, а синеглазый, узколицый, бледный. Совсем другой.
   - А где же тот мальчишка, который из пригорода? Вася?
   - Не знаю, - сказал синеглазый, - мне передал горн мальчишка с нашего
двора, Аркадий.
   - А ему кто?
   - Одна девочка из дома напротив...
   - А ей кто?
   Оказывается,  ходил и трубил не один горнист и не два,  а много-много
мальчиков и девочек.  Они сменялись,  передавая горн из ослабевший рук в
более сильные.  Многие умирали,  но горн жил.  Он играл,  играл,  звучал
непрерывно, "помогая всем ленинградским ребятам стойко переносить беду.
   И  вот  всем уцелевшим светит солнце.  Они  будут жить.  А  их  враги
утекли, как растаявший снег в половодье.
   А бессмертные наши горнисты,  послушай,  они и сейчас по утрам звонко
играют побудку!


НЕИЗВЕСТНЫЕ ГЕРОИ
   - Как  ты  сюда  попал,  Гастон?  Тоже  фашисты тебя  привезли?..  Из
Франции,  да?..  Смешной ты  какой,  ничего не  понимаешь!  Немцы  и  то
по-нашему понимают:  курка,  яйки,  млеко,  давай-давай. Все знают! А ты
француз - и ничего не понимаешь!
   Алеша  Силкин смотрит снизу  вверх  на  своего приятеля.  Добродушный
француз улыбается во  весь рот и  действительно ничего не понимает.  Ему
нравится этот русский мальчик,  который и на чужбине не унывает: свистит
соловьем и хвастается синяками от хозяйских побоев.
   Объясняются они  жестами да  рисунками на  песке.  Гастон  много  раз
чертил пальцем извилистый берег  родной Бретани и  рисовал две  фигурки:
одну - с косой, другую - с винтовкой; потом с жаром говорил, что фашисты
предложили ему поехать в Германию взамен военнопленного брата,  которого
обещали  отпустить домой.  Мать  умолила  Гастона  поменяться с  братом,
измученным в  неволе,  но,  когда он согласился и  приехал на германскую
каторгу, оказалось, что его обманули: брат давно умер! Гастон рисовал на
песке гроб и тоскливо говорил:
   - Теперь мы ляжем в могилы оба.
   Всего этого Алеша не понимал,  но ему было ясно одно: Гастона завезли
сюда насильно, и фашисты ему так же ненавистны.
   - А  нас  с  матерью  сюда  из  Курской области пригнали,  как  семью
партизана.  Меня этому бауэру-кулаку продали в батраки,  мать - другому,
сестру -  третьему.  Но мой отец им за все отомстит. Да я еще сам сделаю
им какую-нибудь беду! - объясняет он жестами.
   Гастон понимает, что мальчишке не сладко. И он обнимает его за плечи,
как братишку.
   Встречаются они у  ручья,  куда пригоняют на  водопой кулацких коров.
Разговаривают с опаской:  это строго воспрещено.  Особенно теперь, когда
вся пограничная полоса Восточной Пруссии объявлена военной зоной.
   Русские приближаются!  Эта  весть  облетела всех.  У  немцев поджилки
затряслись. А пленники оживились.
   В  окрестности стали  твориться странные  дела:  неожиданно возникали
пожары,  таинственно  обрывались  провода  высоковольтных  электролиний.
Пронесся страшный слух, что воскрес повесившийся поляк и теперь ходит по
хуторам,  влезает в  форточки и  слуховые окна  и  душит  обрывком своей
веревки немцев.  Немцы потеряли покой и сон.  Ходят вооруженные. Наглухо
запирают окна и двери.
   - Мать моего хозяина, семидесятилетняя старуха, и та с ружьем! Выйдет
в сад и в кусты ружье сует,  нет ли там поляка,  - рассказывает Алеша. -
Ей-богу! И меня ружьем стращает: прицелится и зашипит, как гадюка... Ну,
я ей беду сделал:  взял да грабли на дорожке подложил.  Как ее стукнуло,
так  она  сразу  лапки  кверху,  а  ружье стрельнуло.  И  такой поднялся
тарарам!..  Хозяин  забрался  в  каменную  кладовую.  Фрау  под  кровать
залезла...  А уж меня потом били,  били!  Вот, видал рубцы? - И, показав
Гастону исполосованную спину,  Алеша добавляет:  -  Ну,  я  им  еще беду
сделаю, я не таковский...
   В  ответ показывает синяки и Гастон,  но Алеша никак не может понять,
как он их заработал и какое было приключение на его хуторе.
   Через  несколько дней  мимо  прусских  хуторов  к  границе  с  Литвой
потянулись колонны немецких войск.  А  навстречу им полицейские прогнали
толпы безоружных немецких солдат, беглецов из разбитых дивизий.
   Появились грузовики со  снарядами.  Между двух  холмов немцы натянули
маскировочные сети  и  устроили огромный склад.  В  него свозили снаряды
самых разнообразных калибров, ящики с минами, пакеты с толом.
   "Вот прилетели бы наши самолеты,  - думал Алеша, - да и разбомбили бы
все это!"
   При   виде  первых  советских  самолетов  у   Алеши  чуть  сердце  не
разорвалось от радости.  Но летчики прилетали несколько раз, а склада не
обнаружили.
   Как  сообщить о  нем?  Пальцем ведь  не  покажешь!  Разве  с  воздуха
разглядишь,  какой  это  мальчишка:  русский или  немецкий?  С  воздуха,
наверное,  просто козявка... Думает Алеша, думает, а придумать ничего не
может.
   По  ночам стал доноситься с  востока отдаленный гул.  То наши русские
пушки обстреливали Восточную Пруссию. Вот-вот и появятся русские солдаты.
Фашисты издали приказ:  немедленно собрать урожай.  Лошадей мобилизовали
вывозить на станцию старые запасы, а жать и косить хлеб стали вручную.
   Хозяин дал Алеше кривую,  неуклюжую косу и приказал работать. А чтобы
подогнать, побил плетью.
   Пришлось косить.  Смотрит Алеша вверх:  там  вся  его надежда.  Снова
кружит в небе советский самолет, как бы говоря: "Потерпи еще немного, мы
уже близко!"  Но что он видит с такой высоты?  Разве разберешь,  что это
косит русский мальчик,  которого только что избил немецкий кулак? Сверху
земля  ему,   нашему  летчику,  вероятно,  кажется  ковром,  на  котором
отдельными полосами и  квадратиками лежат желтые пшеничные поля и черные
пашни.  Ведь не заметили же летчики немецкий склад, прикрытый сеткой. На
большом ковре полей эта сетка,  пожалуй,  им кажется зеленой лужайкой...
Вот если бы  указать летчикам на  это место стрелой из  белого полотна -
тогда  другое дело!  Алеша  помнит,  как  в  партизанский край  прилетал
самолет и ему выкладывали из холстов букву "Т". Но где возьмешь полотно?
Да и  как его расстелешь?  Немцы сразу заметят...  Вон выглядывают,  как
хорьки из своих нор, их часовые из-под маскировочной сетки...
   Косит Алеша,  прокладывая длинный гон через все поле,  а  сам на небо
смотрит, где вьется и вьется родной русский самолет.
   "Интересно:  а  заметно  ему  скошенную полосу  в  некошеной пшенице?
Наверное,  заметно.  Ой,  заметно!"  И  тут  сердце забилось у  Алеши от
радостной догадки.
   Он  поглядел через  ручей:  на  другом  берегу косит  пшеницу Гастон.
Парень он здоровый, большой, но у него дело почему-то не идет - не лежит
душа косить. Как бы его увидеть! Как бы поговорить!
   Дойдя до  ручья,  Алеша останавливается,  точит косу бруском,  а  сам
манит Гастона. Тот понял, идет навстречу и тоже начинает точить косу.
   Стоят они рядом, звенят брусками о косы. Немцам не до них: смотрят на
русский самолет,  который обстреливают зенитки.  В небе курчавятся белые
облачка разрывов,  а  самолет словно  танцует среди  них,  но  прочь  не
уходит.
   - Гастон,  -  говорит Алеша, - давай выкосим две стрелы. Ты одну, а я
другую напротив склада.  Понимаешь?  Наш летчик увидит и догадается, что
стрелы указывают не зря. Неужели тебе не ясно?
   Алеша берет палочку и  начинает чертить на прибрежном песке план двух
полей  и  маскировочную  сеть  между  ними,  а  затем  две  стрелы.  Две
сходящиеся стрелы.  И  жестами  показывает,  что  их  нужно  выкосить  в
пшеничном поле.  Бретонец долго смотрит,  хлопает себя по лбу и, схватив
косу, бежит обратно.
   Он принимается за работу с такой яростью, что Алеша боится отстать от
него и начинает махать косой изо всех сил. Ему хочется, чтобы две стрелы
пролегли одновременно. Пот льет с него градом, тяжелые колосья ложатся с
шорохом.  Алеша весь пригнулся,  чтобы лучше был размах.  Он  работает и
даже не замечает, что пришел хозяин и смотрит на него с удивлением.
   Гастон  и  Алеша  косили  до  самого вечера.  Когда  загудел мотор  и
серебристая птица стала делать над холмами плавные спирали,  оба подняли
головы и отерли пот.
   Долго следили они за самолетом. Покружив, он взял курс на восток.
   "Заметил  или  не  заметил?   Что  будет  дальше?"  -  думали  каждый
по-своему, Гастон из Бретани и курский мальчик Алеша.

   Когда  в  нашей штабной фотолаборатории проявили пленку,  привезенную
самолетом-разведчиком, и отпечатали фотоснимки, дешифровщики внимательно
разглядели их  и  один  отложили отдельно.  Снимок заинтересовал бывалых
разведчиков.  За  время  войны они  разгадали немало тайн.  Вооружившись
сильными лупами,  подолгу сидят они  над  иным снимком,  прежде чем дать
заключение, что на нем: настоящий это аэродром или ложный? Действительно
ли это тень завода? Скирды сена на поле или тяжелые танки?
   По  многим  тончайшим  признакам дешифровщики устанавливают истину  и
редко ошибаются. На этот раз случай был особенный: среди пшеничных полей
на  фотографии ясно виднелись две тонкие стрелки,  как бы указывающие на
луговину,  что  разделяет поля.  После  сличения  с  картой  установили:
никакой  луговины  здесь  прежде  не  было.   Все  ясно.   Это  натянута
маскировочная сеть. А что под нею - это уж установит бомбежка.
   Так и  было доложено командиру.  Скоро расшифрованный снимок лежал на
столе генерала, командующего бомбардировщиками.
   Глубокой ночью Алеша и  Гастон проснулись от  ослепительного голубого
света, проникшего во все щели. И, выбежав из сараев, они увидели зрелище
сказочной красоты.
   В темном небе висели гирляндами осветительные бомбы.  Как раз над тем
местом, где скрывался под маскировочными сетями фашистский склад!
   Навстречу  голубым  гроздьям  света,  медленно  спускавшимся с  неба,
летели красные шары  зенитных снарядов и  бесконечные нити  трассирующих
пуль.  Сквозь бешеный треск стрельбы слышался спокойный, равномерный гул
невидимых самолетов.
   На  это  зрелище можно было смотреть без конца.  Но  вдруг послышался
свист бомб,  затем удар;  окрестность содрогнулась от множества взрывов,
слившихся в один такой силы,  словно земля раскололась.  С домов сорвало
крыши. Выбило все стекла. Столб пламени поднялся от земли до неба...
   Гастона кусок черепицы с крыши стукнул по затылку,  а Алешу сорванной
с  петель дверью ударило по  спине.  Наутро они  похвалились друг  перед
другом  своими  синяками.  Немало синяков получили они  за  время  своей
неволи в Восточной Пруссии, но этими особенно гордились.


ДРУЖБА
   Дружба везде нужна, а на войне в особенности.
   Дружили в  одной  пехотной роте  радист Степан Кузнецов и  пулеметчик
Иргаш Джафаров.
   Кузнецов  был  синеглазый,   русоволосый,   веселый  паренек,   родом
рязанский;  а Джафаров - казах, смуглый житель степей, всегда задумчивый
и все песни про себя напевал.
   Кузнецову его песни нравились.
   - Мотив хороший,  грустный, за сердце трогает, а вот слов не понимаю,
- говорил он. - Надо выучить.
   И во время похода все учился казахскому языку.
   И на марше и на привале всегда дружки вместе, из одного котелка едят,
одной шинелью укрываются. И перед сном все шепчутся.
   - Как по-вашему "родина"? - спрашивает один.
   - Отаны, - отвечает другой.
   - А как по-казахски "мать"?
   - Ана.
   - Отаны-ана. Очень хорошо!
   В  конце  концов  Кузнецов  стал