уть рукой.
   Алеша заставил себя пошевелиться,  подняться,  подтянуться и нащупать
галстук.  Теперь он  не  снимал его даже ночью.  Не  только потому,  что
трудно было  развязывать затянувшийся узел.  Зачем?  Давно все  спали не
раздеваясь.  Он решил не снимать потому,  что опасался: а вдруг, если он
умрет,  мама забудет повязать и  его похоронят без красного галстука.  А
главное -  с  частицей красного знамени на  груди  ему  как-то  надежней
чувствовать себя бойцом.
   Он прислушивается, не гудят ли самолеты. Нет, наверно, опять морозный
туман.  Это хорошо,  в туман фашисты не летают. Не станет надрывать душу
сирена воздушной тревоги.  За  себя он не боялся,  боязно было за людей,
которым ничем не мог помочь.  Ни поддержать старых на узкой лестнице, ни
помочь малышам.
   Сам лежал обессиленный,  как боец,  раненный на ничьей земле. Ни тебе
фашистов, ни наших. Лежишь один и подняться не можешь.
   Но  ведь  подняться  надо!   Мама  говорила,   главное  -   движение,
обязательно движение.  Немного,  чтобы не растрачивать напрасно сил,  но
двигаться надо.
   И  прежде всего умыться.  Уходя,  она  всегда оставляет рядом миску с
водой,  губку  и  полотенце.  Проведешь мокрой  губкой по  лицу,  и  оно
становится  легче,   потому  что  с  него  смывается  известковая  пыль,
налетевшая от  разрывов бомб  и  снарядов.  И  копоть от  коптилки и  от
железной печки.  Ее  поставил Антон Петрович,  их  сосед по квартире,  в
комнату которого они перебрались из  своей,  потому что в  ней воздушной
волной высадило рамы.
   Да,  неумытое лицо гораздо тяжелее.  Оно больше давит на подушку,  не
дает поднять головы. Алеша с напряжением всех сил достает все-таки губку
и снимает с лица тяжесть пыли и копоти.
   Глаза открылись! Ого, уже веселей.
   Теперь надо встать, чтобы поесть. Мама говорит: есть лежа - последнее
дело. Надо обязательно сидя за столом. И чтобы стол был накрыт: тарелки,
ложки, вилки, все, как полагается. Чтобы фашисты не чванились, будто они
загнали нас в пещерный век,  заставили потерять человеческий облик. Нет,
мы и обедаем по-людски!
   Правда,  совсем недавно пришлось ему есть не  по-людски.  Но  это был
особый случай, когда он уже не поднимался, а мама все-таки подняла его!
   Алеша очень отощал.  В  те  дни даже по  рабочим и  детским карточкам
ничего не  давали.  Но женщин,  работающих в  оборонном цехе,  там,  где
снаряжают противотанковые мины и гранаты, на счастье, кормили не супом и
не теплой болтушкой, которую с собой не возьмешь, а кашей.
   Все  матери стремятся что-нибудь да  унести с  собой детям,  а  этого
нельзя делать.  Ведь  если они  ослабнут,  кто  же  тогда будет снабжать
оружием бойцов?  Для  того им  и  дополнительное питание,  чтобы руки не
слабели, чтобы побольше гранат и мин делали.
   Поэтому мастера, выдавая женщинам добавочную пищу, просят: "Все ешьте
здесь, ничего с собой".
   И  все жидкое приходилось съедать,  суп не вынесешь из цеха.  Смотрят
строго,  ни  в  какую посудку не  отольешь.  А  вот  каша -  это  другой
разговор.  Маме повезло,  что кормили не в  обеденный перерыв,  а  перед
концом смены.  Походная кухня запоздала,  попав под обстрел, кашевар был
ранен. Каша захолодала, не разварилась, была комковата.
   Мама  просто вся  просветлела,  душа заиграла,  когда подумала:  "Ну,
теперь-то я Алика угощу!"
   Несколько комков съела,  а остальные за щеку заложила. И так принесла
домой во рту. Приложила губы к губам и давай кормить Алешу.
   Он  уже не  мог жевать:  обессилел.  Но она его заставила.  Проглотив
немного теплой каши,  он оживился,  даже поднялся и сел в постели.  Мама
все целовала его и говорила:
   - Вот мы и как птички! Так голубки кормят птенцов! Из клюва в клювик!
Из клюва в клювик!
   И они смеялись.  Смеялись! И говорили, что, сколько будут жить, этого
не забудут! Всем, всем будут рассказывать, как сказку, после войны.
   Но  теперь-то  он  не  так  слаб,  он  и  без  маминой помощи  сможет
подняться.  Теперь ему помогает чеснок.  Ой, какая это была удивительная
находка.  В  своей  собственной квартире,  обысканной,  переисканной,  в
которой ничего-ничего съедобного не осталось,  даже засахаренной плесени
на  старой невымытой банке  из-под  варенья,  даже  яичной скорлупы.  Вы
знаете,  что в скорлупе есть питательность? Не только присохнувшая к ней
пленочка,  но и сама скорлупа полезна. Это не просто кусочек извести. Ее
можно истолочь и посыпать, как соль, на хлеб.
   Переселяясь в  комнату Антона Петровича,  искали в кухне сковородник,
еще раз заглянули за плиту и  увидели там головку чеснока.  Как она туда
завалилась,  когда? Вначале глазам не поверили. Голодающим часто видятся
разные разности съедобные. Но это оказался настоящий, а не привидевшийся
чеснок.  Целая головка.  А вы знаете, сколько в ней долечек! Посчитайте.
Если есть каждый день по одной на двоих, хватит на полмесяца!
   Но чеснок нельзя есть просто так, его надо натирать на кусочек хлеба.
Тогда  самый  черствый,  самый  сырой  и  непропеченный хлеб  становится
похожим на копченую колбасу!
   И  как же они с  мамой берегли эту находку!  Чтобы и  не высохла и не
подмерзла ни одна долька.  И сколько времени прошло,  а еще держится!  И
вот сегодня Алеша будет есть хлеб, натертый чесноком.
   И угостит Антона Петровича.  Не чесноком,  конечно,  а только запахом
чеснока.  Антон Петрович ни  за  что другого угощения не примет.  Только
проведет долечкой по кусочку хлеба и скажет, зажмурившись: "Ох, вкусно!"
   Что-то  он  долго не возвращается с  дежурства?  Заслышав его тяжелые
шаги,  Алеша,  собрав  все  силы,  поторопился  было  встать,  чтобы  не
услышать:  "Ай,  как ты залежался,  лежебока,  я,  старый, уже в очереди
постоял и твой хлебный паек получил, вот, пожалуйста, а ты, молодой, все
лежишь?"
   Как хорошо,  что он есть и  живет вот здесь рядом,  за шкафом.  С ним
легче,  когда он  приходит с  дежурства и  спит днем,  можно слышать его
дыхание.  С ним надежней и ночью,  когда знаешь,  что, пока ты спишь, он
бодрствует на  чердаке,  на  крыше,  не  дает поджечь дом зажигалками...
Сколько их потушил он - и числа нет!
   "Хватаю их вот этими старинными щипцами от камина и в ящик с песком -
раз!"
   До войны он был уже седой,  но с розовыми щеками.  А теперь от голода
стал совсем белый и  как бы  прозрачный.  Мама говорит:  "И  в  чем душа
держится".  Но душа у него крепкая и хорошо держится. Когда ему особенно
тяжело, он "питает" ее "пищей духовной". Читает вслух стихи.

   Красуйся град Петра и стой,
   Неколебимо, как Россия...

   Много книг сожгли они в  печке,  но Пушкиным он не жертвует даже ради
тепла...  Много,  много строк запомнил Алеша из  того,  что читает вслух
Антон Петрович...
   И он все же пришел.  И был сегодня даже не белым,  а синеватым.  И не
разделся и  не лег спать,  приговаривая:  "А я  сегодня еще шесть штучек
погасил... Дивная ночка была... Ни одного пожара".
   Антон Петрович не  пожурил Алешу за лежебокость,  он взял его руку и,
вложив в нее бумажные пакетики, сказал:
   - Сохрани это, мальчик, до весны... Здесь семена...
   - Хорошо, - сказал Алеша, - конечно...
   - Вот тут твой паек и  мой,  вы  его тоже ешьте...  Меня на дежурстве
кормили... да, да...
   - А вы куда, дядя Тоша?
   - Я далеко,  в пригород...  Туда, где у моих родственников полная яма
картошки  со  своего  огорода...   Ждите  меня,   обязательно  ждите,  я
много-много принесу, сколько донесу...
   Алеша закрыл глаза,  представив себе яму,  полную картошки, о которой
так много рассказывал Антон Петрович...
   "Надо дотерпеть только до весны,  когда открывают картофельные ямы...
Вот  оттает земля,  иначе не  вскроешь мерзлую...  Мы  возьмем заспинные
мешки и пойдем!"
   Это была мечта, которой они жили все втроем...
   До весны еще так далеко...  Но,  наверно, Антон Петрович нашел способ
вскрыть мерзлую землю...  Картошки так хочется! Но почему же он не зовет
меня с собой?  Разве я так уж слаб?  Да,  если не зовет, значит, я очень
слаб...
   Все эти мысли вились в  голове Алеши,  в  то время как старик ласково
гладил  его  волосы,  прежде  волнистые,  а  теперь посекшиеся,  ставшие
жесткими и ломкими...
   Алеша задремал под эту ласку и не слышал, как Антон Петрович ушел.
   Очнувшись, он ощутил что-то зажатое в руке, вспомнил, что это семена.
И   стал  разглядывать  красиво  нарисованные  на   пакетиках  луковицы,
морковки, свеклы... Ой, а ведь семена съедобны.
   Но нет,  не станет их есть,  хотя их можно было жевать. И черненькие,
островатые семечки лука,  и  похожие на просинки семечки салата,  и даже
угловатые, сморщенные семена свеклы. В них много питательного.
   Конечно, если бы их было много, а то щепоточка. А вот если их посеять
и  вырастить,  это же будет целая гора.  А  вырастить есть где,  столько
вокруг скверов и дворов. Ого, только копай да сажай!
   Пионеры  уже   взяли  на   учет  будущие  огородные  площади  и   все
спланировали, где что сажать и сеять.
   Важно дождаться весны,  а  уж там-то мы проживем!  И  другим поможем.
Надо жить.  Если не  будет мальчишек,  кто же будет копать грядки.  Надо
проявить силу воли и не сжевать эти чудесные семена.
   Есть же  в  Ленинграде люди,  которые хранят знаменитую на  весь мир,
собранную за  долгие  годы  русскими  учеными  коллекцию семян  пшеницы.
Тысячи  сортов.  Начиная  с  тех,  что  обнаружили в  гробницах фараонов
Древнего Египта, до тех, что нашел академик Вавилов в неприступных горах
Памира.
   Там  их  не  горстки,  а  килограммы,  центнеры,  тонны -  пакетиков,
пакетов,  мешочков,  мешков...  И все целы.  Их стерегут для науки,  для
будущего люди, умирающие от голода. И не жуют, как крысы. Нет, это люди,
они не сдаются.  Про их стойкость так хорошо рассказывал Антон Петрович.
А какие же там,  наверно, хорошие, крупные зерна! Однажды маме на заводе
выдали горсть ячменя за ударный труд.  Ой, как же они взволновались, как
его есть.  Нельзя же так сразу.  Сжевать, и все. Дикость какая! Ячменные
зерна  вначале поджарили,  потом  смололи на  кофейной мельнице и  целую
неделю заваривали и пили как кофе!
   Что же это за прелесть,  когда пьешь не пустой кипяток,  а заваренный
хоть чем-нибудь!
   Но это все в прошлом, это было еще тогда, когда Алик сам сбегал и сам
поднимался по лестнице.  И даже тогда,  когда его стала вносить мама.  А
потом она  сказала:  "У  меня нет  сил поднять тебя".  И  Алеша перестал
выходить на улицу. Вот тогда пришлось сдать горн другому пионеру.
   "Тра-та-та! Та-та!" Горнист все еще ходит, трубит. Пионерская побудка
доносится в разбитые окна.
   "Горнист жив, и я буду жить!"
   Алеша  готов встать и  сесть за  стол  завтракать.  Там  на  тарелке,
накрытой чистой салфеткой,  лежит ломтик хлеба,  уже  натертый чесноком.
Мама убирает оставшиеся дольки, смешная, не верит в его силу воли!
   Чудачка,  он же знает,  где спрятан чеснок,  и  может достать в любую
минуту. Но он стойкий, никогда не съест свою порцию хлеба просто так, не
проглотит жадно кусками,  а сделает все, как велит мама. Нальет горячего
чаю из термоса,  оставшегося в память от папы.  Добавит туда одну чайную
ложку, одну, вареньевой воды. Есть у них такая. Они налили воду в старую
банку от варенья,  которую забыли когда-то вымыть, и получился душистый,
пахнущий клубникой настой. Вот если его влить в кипяток одну лишь чайную
ложечку, это уже будет не просто кипяток, а чай с клубничным вареньем!
   Все это Алеша представил себе и опять чуть не улыбнулся, но вспомнил,
что от улыбки у него трескаются и кровоточат губы, и сдержался.
   Вставать было нужно,  но  так  не  хотелось,  угревшись под одеялом и
шубами, лежал бы и лежал весь день, но у него есть священная обязанность
- заготовка дров.  До  прихода мамы он  должен заправить печку.  Это  их
праздник -  затопить и  смотреть,  как играет пламя.  Усевшись рядышком,
подставлять огню руки, лица, мечтать о весеннем солнце.
   С  напряжением всех сил  Алеша выбрался из-под  шуб  и  одеял и  стал
завтракать.  Медленно-медленно жевал  тоненький ломтик хлеба,  пахнувший
копченой колбасой, запивая чаем.
   Потом стал трудиться.  Это необходимо:  без труда человек вянет,  как
трава без солнца, говорит мама.
   Трудиться ему очень трудно. И, хотя топор не тяжел, рубка дров дается
нелегко.  Мама приносит обломки старинных стульев,  кресел,  кроватей из
разбомбленных домов.
   Горят они здорово,  с треском,  но крепки,  как железные.  Попотеешь,
пока изрубишь.
   Этой работы хватило бы до прихода мамы,  но Алеша разделяет ее на два
приема.   Потому  что   ему  нужно  еще  позаниматься,   выучить  уроки.
Ленинградские ребята  решили  не  бросать ученья ни  за  что!  "Пусть не
думают фашисты,  будто  они  заставят нас  вырасти неучами в  осаде.  Не
поддадимся!"
   Кто не  мог ходить в  подвал,  где были классы с  партами,  с  черной
доской,  тому уроки задавали на дом. И учительница через день, через два
обходила таких ослабевших ребят...
   Что-то ее давно нет. Но она придет же когда-нибудь, и Алеше будет чем
отчитаться. В последний приход она задала урок на неделю!
   Разогрев подмерзнувшие чернила,  Алеша  переписывает набело  диктант,
который он научился сам себе диктовать.
   И вдруг его подбрасывает далекий подземный толчок,  почти незаметный.
Но он-то знает,  что это начинается обстрел. Это ударило тяжелое орудие,
установленное немцами где-то за Пулковскими высотами.
   Нарастает тугой свист,  от  которого из  рамы вываливается заткнувшая
пролет окна подушка.
   Разрыв позади дома сотрясает стены, жалобно звенят уцелевшие стекла.
   Снова подземный толчок,  и снова тугой свист.  И еще,  и еще. Снаряды
летят вразброс, разрывы справа, слева. Не поймешь, куда целятся.
   - Дураки!   Дураки!   -   сквозь  стиснутые  зубы  ругает  фашистских
артиллеристов Алеша.  -  Куда палят? Наши солдаты, пулеметы, пушки - все
на окраинах.  В центре города ничего военного нет...  Ну и пусть,  пусть
тратят зря снаряды, дураки!
   Вот где-то  особенно близко грохнуло.  Окна застелило дымом.  Хочется
посмотреть, что загорелось. Алеша подтягивается на подоконник. Горит дом
напротив через улицу, хороший, красивый, с колоннами...
   - Дураки! Дураки!
   Может  быть,  потушат?  Хочется посмотреть дольше,  но  снова далекий
подземный толчок, и он сползает с подоконника. От близкого разрыва могут
попасть в глаза осколки стекла. А глаза ему пригодятся, чтобы смотреть в
оптический прицел винтовки, а не зря глазеть из любопытства. Не имеет он
права рисковать глазами будущего снайпера.
   Алеша заставляет себя  отвернуться к  стене,  на  которой играют тени
пожара...
   Разрыв где-то  далеко...  Но следующий может быть и  в  их доме.  Ему
становится страшно при мысли, что вернется мама, а на месте дома - груды
развалин...  Вдруг доносится звук,  от которого сразу теплеет на сердце.
Он похож на успокаивающее гуденье пчелиного улья.
   - Ура!  -  шепотом кричит Алеша,  у него что-то сел голос в последние
дни. - Ура, пошли штурмовички! Они вам дадут жару!
   Штурмовиков еле слышно за  дальностью расстояния,  но  Алеша,  закрыв
глаза,  воображает,  как  наши  летчики пикируют на  фашистскую батарею,
ведущую  огонь.  Как  гитлеровские  артиллеристы  разбегаются  и  падают
побитые...
   Когда-то  он  любил  рисовать такие картины цветными карандашами,  но
теперь сил нет, и он рисует эту картину мысленно. И шепчет:
   - И это еще не все, вам еще ночью "подсыплет" за нас за всех "Марат"!
   Он знает,  что матросы-наблюдатели,  живые глаза броненосца, стоящего
на  Неве,  притаившись у  ничьей  земли,  высматривают позиции  немецких
батарей, замечают и засекают их по выстрелам.
   А  ночью  медленно,   тихо  разворачивается  башня  главного  калибра
"Марата",  громадные орудия нацеливаются по указанным точкам и  -  бамм,
бамм!  - грохают, грохают. И весь город содрогается от радостного гнева.
Ага,  достается и  вам,  фашисты!  От  таких снарядов ни один блиндаж не
спасет. Главный калибр не шутка!
   Днем  "Марат" притворяется мертвым.  Вчера  его  беспрерывно бомбили.
Эскадрилья за  эскадрильей пикировала на  линкор  и  сыпала  бомбы,  как
мусор.  Алеша видел их поток простым глазом.  На палубе все кипело,  как
будто  извергались вулканы.  Когда корабль окутался черным дымом,  немцы
бросили бомбежку, решив, что все кончено.
   Но Алеша знал,  что маратовцы перехитрили врагов,  напустив дыму.  Их
бомбы  линкору что  орехи.  Потому  что  поверх палубы матросы настелили
много слоев броневых плит,  заготовленных для постройки военных кораблей
на балтийской судоверфи.
   Бомбы,   попадая   в   них,   сбрасывают  разрывами  несколько  слоев
бронелистов,  как  чешую.  Ночью матросы их  снова положат на  место,  и
все...
   Гитлеровцы радуются,  что разбомбили линкор,  а корабль хитро дремлет
весь день, а ночью как проснется да как загрохочет!..
   Вот и  этой ночью он  им даст!  И  радость отмщения бодрит Алешу.  Он
потирает руки, бормоча:
   - Вам попадет, попадет, дураки!
   От  сильных переживаний вдруг очень хочется есть.  Так  хочется,  что
кружится голова и он валится на пол и падает мягко,  как ватный. И долго
лежит в забытьи.
   "Тра-та-та-та!   Тра-та!  Тра-та!"  -  пробуждают  его  звуки  горна.
Оказывается, это уже новое утро. И он проспал от слабости целые сутки. И
чуть не умер во сне!  Но жив скуластый паренек,  к  которому перешел его
горн, - значит, и он будет жить!
   Алеша приподнимает голову,  потом,  опираясь на руки, встает и идет к
столу,  где ждет его недоделанный урок.  Надо заниматься,  надо учиться,
отставать  нам  нельзя,  мы  ленинградцы.  Надо  собраться с  силами.  И
настроить мысли на занятия.  Собрались же с силами ребята, которых повел
горнист помогать пострадавшим от обстрела.
   Ах,  какой же это отличный парень из пригородного колхоза,  сколько в
нем жизни, это какой-то бессмертный горнист.
   Алеша даже загадал: "Если каждое утро он будет играть побудку, я буду
жить!"
   Вот  и  вечер наполнил комнату синим светом.  Пора  опустить тяжелые,
плотные шторы и  зажечь лампочку-коптилку.  В  темноте нехорошо.  Страхи
ползут какие-то. Маленький огонек, а все же с ним веселей.
   Главное, не застыть, не перестать двигаться, пока не придет мама. Она
потормошит, потискает немного.
   С мамой ночь не страшна.  Главное, пережить то время, когда остаешься
один, без нее.
   Прошел еще один день осады. И Алеша остался жив. Темнеет быстро. Лишь
на западе зловеще багровеет полоса заката.
   И вдруг в этой багровой полосе возникают черные силуэты птиц.  Стаями
тянут они к городу, воронье... в них есть что-то мертвое, потому что они
не машут крыльями... Это фашистские стервятники...
   Куда же летят они? Тянут к Неве...
   Один  за  другим пикируют с  высоты и  опять,  опять  клюют  и  клюют
"Марат".
   Воздух сотрясается от взрывов,  и снова из окна вываливается подушка,
которую, не помнит когда и как, поставил на место Алеша.
   - Ничего у вас не выйдет,  дураки, дураки, - шепчет он, отворачиваясь
от  окна,  не в  силах глядеть на зловещую картину бомбежки.  -  Значит,
досадил он вам ночью... Постойте, вот стемнеет, наша возьмет!
   И спускает тяжелую штору.
   В  комнате во  всех углах сгущается тьма,  только над  столом желтый,
теплый огонек коптилки.  И  рядом  стриженая голова мальчика.  Беззвучно
движутся его губы,  он шепчет сам себе диктант.  Он занимается.  Если не
придет учительница, тогда мама проверит уроки и задаст новые.
   Вот она идет!  Это ее  шаги!  Он  научился различать их издалека,  на
самых первых ступенях лестницы!  Она три раза останавливается, на каждой
площадке,  ей нужно отдыхать. А может быть, она дает ему время подняться
из-за  стола,  затем  двинуться навстречу и  помочь  открыть забухшую от
сырости дверь квартиры.
   Когда мама  тянет к  себе,  а  он  подталкивает к  ней,  пусть слабо,
чуть-чуть, она уже чувствует, что он здесь, жив! И это такая радость!
   Бывает,  что от слабости не может