дней.  Он уже потерял счет им. От сырости и холода у него распухли
руки. Острые камни и бурные потоки стащили с ног унты.
   Бакулин шел, обмотав ступни кусками меха, вырезанного из комбинезона.
У  него быстро отрастала борода.  И  скоро он  превратился в  лохматого,
заросшего рыжей щетиной бродягу.
   Много раз над летчиками проносились самолеты их родного полка.  Но не
могли заметить их среди снегов и  проталин,  создавших в горах пестроту.
Ракеты Бакулин израсходовал, пробираясь к Березко, а пистолетный выстрел
был невидим с неба.
   Березко лихорадило.  Он говорил без умолку, а Бакулин молчал. Березко
только и говорил о происшедшем бое, в котором он сбил первый самолет.
   - Товарищ капитан,  это был замечательный бой,  мы одержали настоящую
победу.  Они-то думали,  что подловили нас,  а на самом деле мы сбили не
меньше десяти машин,  да я  еще видел,  как Шматко и Зубков погнались за
двоими.  Наверняка догнали...  Значит, двенадцать к шести в бою шестерки
против шестнадцати... Пусть у них четверка и уцелела... Но эти уцелевшие
хуже  мертвых,  мы  их  так  напугали,  что  от  них  только трусы будут
рождаться!
   Бакулин невольно улыбался, но чем дальше он шел, чем ближе становился
родной аэродром, тем тяжелее становилось на душе его.
   Бой,  в котором он испытал истинное упоение,  сбив четыре ненавистных
машины со свастикой и желтыми носами,  теперь стал казаться ему ошибкой.
Принимая мгновенное решение, на этот бой он шел от горячего порыва души,
а не от холодного расчета ума,  что должно командиру.  Расчет он пытался
произвести теперь, задним числом.
   Что, собственно, произошло? Он вылетел в последний предвечерний полет
во  главе патруля из  шести самолетов своей эскадрильи.  Пройдя заданным
маршрутом над станциями выгрузки войск,  он хотел уже возвращаться, имея
бензину всего на обратный путь, с небольшой страховкой.
   И  в этот момент он увидел одно облако,  начиненное "мессершмиттами",
как булка изюмом.  Маскируясь в  облаке,  немцы готовились обрушиться на
эскадрилью при ее возвращении домой.
   Они  появились с  полными баками  бензина и  так  подловили Бакулина,
поставили его в  такие условия,  что исход стычки решала не  храбрость и
мастерство летчиков, а бензин. Лишний бензин!
   Это  были те  самые желтоносые асы,  как прозвали их  наши летчики за
носы  самолетов,  выкрашенные в  желтый  цвет.  Они  потерпели  жестокое
поражение от нашего полка,  летающего на "ЯКах",  потеряли много машин и
людей и были прогнаны с неба.
   И  вот теперь,  не в силах победить в открытом бою,  они решили взять
реванш хитростью.  Стоило Бакулину пойти в бой, истратить лишний бензин,
и все его самолеты не дотягивали до аэродрома. Стоило принять решение на
уход,  все равно он  потерял бы  несколько машин и  людей,  не  причинив
ущерба гитлеровцам.
   Вероятно, желтоносые явились с переформирования, пополнивши свои ряды
молодежью,  и так рассчитали свою первую встречу с нашими "ЯКами", чтобы
выйти  из  этой  схватки  победителями наверняка  и  тем  привить  своей
молодежи задор, развеять страх перед советскими истребителями.
   При одной мысли об  этом Бакулиным овладела ярость,  и  он крикнул по
радио:
   - Атакуем!
   И  его  летчики поняли,  что призвал он  их  на  смертный бой.  Шимко
крикнул однажды:
   - Пару успею... Постараюсь трех!
   И  каждый стал драться так,  чтобы до  последней капли бензина успеть
сбить как можно больше врагов.
   Первую атаку фашисты приняли как  маневр,  при  помощи которого "ЯКи"
хотят выйти из боя.  Это у них было предусмотрено.  Одна восьмерка стала
уходить на высоту,  а вторая пошла вниз, чтобы поймать летчиков Бакулина
при попытке уйти на бреющем.
   Но  видавшие  виды  истребители поняли  этот  маневр  и,  как  только
очутились выше немцев,  четверкой ударили на них с  переворота,  а парой
пошли на высоту.
   Неожиданный удар вышиб из вражеских рядов сразу пару "мессершмиттов".
Остальные растерялись,  и  все пошло не по плану.  И  ловко рассчитанный
фашистами бой превратился в  свалку,  в карусель,  в такую жесткую сечу,
где выигрывает бесстрашие, ярость, личное мастерство.
   Немцев было много,  и  после первых ударов они  попытались собраться,
привестись  в  порядок  и  задавить  стайку  смельчаков числом.  Но  тут
лейтенант Шимко угадал немецкого командира,  сошелся с  ним на лобовых и
таранил.  Гибель командира,  разлетевшегося в  куски вместе с самолетом,
ошеломила немцев, и бой превратился в погоню и избиение.
   -  Удирая,  они видели,  что мы хозяева неба!  -  говорил восторженно
Березко и добавлял: - А как мы потом падали, ведь этого они не видали...
   Все это так.  Но все же.  к концу пути Бакулин склонился к той мысли,
что он допустил тактическую неграмотность, приняв решение атаковать. При
уходе он мог отделаться парой сбитых самолетов, не больше.
   Ему  стало  особенно тяжко,  когда Березко ослаб,  замолк и  в  бреду
только шептал губами.
   -  Погубил эскадрилью...  Погубил,  -  говорил вслух Бакулин и тут же
кричал,  словно споря с теми,  кто будет его в этом обвинять: - Не мог я
поступить иначе! Не мог бежать. Не так воспитан!
   Вот уже третий день приближался шум моторов па аэродроме.  А  Бакулин
шел все медленней. И ему казалось, что ноги заплетаются не от усталости.
Ему тяжело было прийти и сказать:
   - Вылетал сам-шесть, пришел сам-один...
   Березко  еще  жил.   Его  молодой  организм  яростно  боролся  против
заражения крови. И это заставляло Бакулина напрягать последние силы...
   Вот он стал различать голоса на аэродроме.
   Оставался еще  день  пути.  И  к  концу этого дня  Бакулин едва  шел,
шатаясь,  падая,  и, когда в ушах его стала звучать музыка, подумал, что
это конец,  это ему кажется от  слабости.  Но,  странное дело,  когда он
вышел на  край аэродрома,  покрытый карликовым лесом,  увидел сверкающие
трубы оркестра. Он долго не мог оторвать глаз от медного блеска.
   Оркестр играл  напротив шеренги самолетов так  громко и  старательно,
словно хотел  пробудить у  машин  слух.  Потом  медные трубы умолкли.  И
прозвучал голос человека,  стоявшего под знаменем,  которое трепетало на
ветру, как живое.
   - И сейчас мы должны вспомнить тех,  кого нет среди нас, но чьи имена
незримо написаны на этом знамени... Своим подвигом они помогли завоевать
полку это знамя,  высоко подняв честь полка...  Их было шестеро.  Врагов
шестнадцать.  Они должны были уйти,  не приняв боя, потому что у них был
на  исходе  бензин.  Но  их  командир смотрел шире.  Он  принял решение,
перераставшее тактические рамки.
   Это  был настоящий,  волевой и  передовой воин,  для которого превыше
всего честь полка.
   В  жестоком бою погибла его эскадрилья и он сам.  Но враг понес ущерб
неизмеримо больший.  Немцы потеряли четырнадцать летчиков сбитыми и двух
трусами. Получив сокрушительный удар, они принуждены были снять с фронта
всю эскадру "Туз черв" и отправить в тыл на переформирование.
   Там  уцелевшие  "тузы"  будут  волей  или  неволей  передавать  своим
потомкам страх перед русскими крылатыми богатырями.
   Так  одним ударом командир эскадрильи гвардии капитан Бакулин выбил с
фронта целую часть противника. В критический момент он сумел готовящееся
ему поражение превратить в  победу.  Малыми силами он  уничтожил большие
силы врага и тем достоин ордена Александра Невского.
   Все  это  говорил комиссар дивизии,  над  непокрытой головой которого
трепетало бархатное знамя.
   И странно и дивно было слушать такие слова про себя самого.
   - Бакулина нет,  найдутся Бакулины,  за которыми полетят в бой новые,
непобедимые эскадрильи нашего полка!  Мы не верили в загробную жизнь - и
напрасно.  Теперь мы  твердо знаем -  не всем,  но многим из нас суждено
жить дважды. Вначале в кратком деянии на земле, затем в долгой и славной
памяти потомков!  И, в отличие от выдуманного рая святых, не в сусальном
саду с  золотыми яблоками,  среди бесплотных уродов ангелов,  а  в  мире
живых,  в борении их умов,  кипении страстей,  в победных делах!  Вечная
слава Бакулину!
   Все летчики полка обнажили голову.
   Услышав такое,  Бакулин благоговейно снял  шлем,  молча отер слезу со
щеки, потом засмеялся.


СОЛДАТСКАЯ КАША
   На  братском кладбище советских воинов,  павших  при  штурме Берлина,
возвышается замечательный памятник солдату-освободителю.  Русский воин в
одной руке держит меч, другой прижимает к груди ребенка.
   Великий смысл вложен в  эту скульптуру - советские солдаты,  сокрушив
фашизм, спасли будущее человечества.
   Не  мстителями пришли наши  бойцы  в  столицу своего злейшего врага -
Гитлера и его приспешников, - а освободителями всех народов, в том числе
и немецкого, от фашистского ига.
   В  1965  году  советские люди  праздновали двадцатилетие славного Дня
Победы  над   гитлеровской  Германией.   Все  честные  люди  еще  раз  с
благодарностью вспомнили героев,  отдавших свою  жизнь за  их  свободу и
независимость.

   Шел штурм Берлина. Грозно грохотали советские орудия, от разрывов мин
и снарядов содрогалась земля. Огромные каменные здания рушились и горели
с треском, как соломенные.
   Особенно жестокий бой  шел на  подходах к  рейхстагу и  у  канцелярии
Гитлера.
   С  шипением,  с пламенем взрывались фауст-патроны.  Танки вспыхивали,
как  дымные костры.  А  в  узком  переулке,  совсем рядом  с  грохотом и
взрывами,  -  мирная  картина.  Бородатый  русский  солдат  варит  кашу.
Привязал  к  решетке  чугунной  ограды  пару  верблюдов,  запряженных  в
походную кухню, задал им корма. А сам деловито собирает обломки мебели и
подбрасывает в дверцу печки, поставленной на колеса.
   Откроет крышку,  помешает кашу,  чтобы не пригорела, ч снова подкинет
дров.  За его мирной работой наблюдает множество детских глаз из подвала
полуобвалившегося дома напротив.  Детворе очень страшно,  но  любопытно.
Преодолевая страх, немецкие ребятишки уставились во все глаза на первого
русского солдата, появившегося в их переулке.
   И  хотя ружье у  него за  плечами,  а  в  руках вместо оружия большой
половник, им жутковато. Страшат и его лохматые брови, и его внимательные
хитроватые взгляды исподлобья.  Словно он видит их и хочет сказать: "Вот
я вас, постойте..."
   Особенно  страшат  немецких  детей  его  кони,   чудовищные  горбатые
животные с облезлой шкурой.  Они живут где-то там, в сибирских пустынях,
и называют их верблюдами...
   Такие  в   Тиргартене  были  только  за  решетками,   и  над  ними  -
предупреждение: "Близко не подходить, опасно".
   А  русский  похлопывает их  по  шершавым бокам,  поглаживает страшные
морды.
   - Это Маша и Вася. Умные, от самой Волги с нами дошли...
   Солдат  достает  кашу  большим  половником  и   пробует  с  довольной
гримасой: "Ах как вкусна!"
   Наверное,  она  действительно вкусна,  эта солдатская каша.  Запах ее
прекрасен.  Так и щекочет ноздри,  так и зовет попробовать.  Ах, если бы
съесть хоть маленькую ложку...  Так  есть хочется,  так  оголодали дети,
загнанные в  подвалы!  Который день не только без горячего супа - совсем
без еды...
   И  когда  солдат  стал  облизывать ложку,  подмигивая детворе,  самый
храбрый не выдержал. Выскочил из подвала и застыл столбиком, испугавшись
своей резвости.
   -  Ну,  давай-ка,  давай топай,  зайчишка,  -  поманил его солдат.  -
Подставляй чашку-миску. Что, нету? Ну, давай в горстку положу.
   И хотя никто не понял чужого говора, до всех дошел ласковый смысл его
слов. Из подвала мальчишке бросили миску.
   С великим напряжением, вытянув тощие шеи, малыши наблюдали, как миска
храбреца наполняется кашей.  Как он возвращается,  веря и  не веря,  что
остался жив, и говорит удивленно-счастливо:
   - Она с мясом и с маслом!
   И  тут  подвал словно прорвало.  Сначала ручейком,  а  затем  потоком
хлынули дети, толкая друг друга, звеня мисками, кастрюльками.
   - По очереди, по очереди, - улыбался солдат.
   Многие ребята просили добавки. Иные, получив добавку, бежали в подвал
и возвращались с пустой миской.
   - Что, свою муттер угостил? Ну бери, тащи, поделись с бабушкой.
   И  солдат  ласково поддавал шлепка  малышу.  Вскоре у  походной кухни
появился старый немец.  Он  стал наводить порядок,  не давая вне очереди
получать по второй порции.
   - Ничего, - усмехнулся солдат, - кто смел, тот два съел.
   -  У  вас  есть  приказ  кормить немецких детей,  господин солдат?  -
спросил старый немец,  медленно выговаривая слова.  -  Я  был  пленным в
Сибири в ту войну, - объяснил он свое знание русского языка.
   - Сердце приказывает,  - вздохнул солдат. - У меня дома тоже остались
мал мала меньше...
   Старый немец,  потупившись,  протянул свою миску,  попробовал кашу и,
буркнув "благодарю", сказал:
   -  А  не  совершаете ли  вы  воинского проступка?  Разве  у  вас  нет
строгости дисциплины?
   - Все есть, любезный. Порядки воинские знаем, не беспокойтесь...
   - Но как же...
   Старым  немец   не   договорил.   Ударили  фашистские  шестиствольные
минометы, а их накрыли русские "катюши". Все вокруг зашаталось. Переулок
заволокло едким дымом.
   Дети присели, сжались, но не убежали.
   С площади донеслись крики, застучали пулеметы.
   - Ну, пошли рейхстаг брать, - проговорил солдат. - Теперь уж недолго,
возьмем Берлин - войне капут! А ну, детвора, подходи! Давайте, господин,
вашу миску,  добавлю!  Не  стесняйтесь,  это за счет тех,  кто из боя не
вернется, - видя его нерешительность, сказал солдат.
   Но эти слова словно обожгли старого немца.  Отойдя за угол, он сел на
развалинах, уронив на колени миску с недоеденной кашей. А дети еще долго
вились вокруг походной кухни.  Они  освоились даже с  верблюдами.  И  не
испугались,   когда   к   кухне  стали  подходить  русские  солдаты.   В
окровавленных бинтах,  в разорванных гимнастерках. Закопченные, грязные,
страшные. Но немецкие дети уже не боялись их.
   Уцелевшие после боя солдаты не хотели каши,  а просили только пить. И
произносили отрывисто непонятные слова:  "Иванов",  "Петров",  "Яшин"...
Бородатый солдат повторял их хриплым голосом,  каждый раз вздрагивая. И,
добавляя немецким детям каши, говорил:
   - Кушайте, сироты, кушайте...
   И украдкой,  словно стесняясь, все смахивал что-то с ресниц. Словно в
глаза ему попадали соринки и пепел, вздыбленные вихрем жестокого боя.
   Дети ели кашу и,  поглядывая на  солдата,  удивлялись:  разве солдаты
плачут?


ЧЕМОДАНЧИК
   После удачной облавы на волков в  Мордовском заповеднике собрались мы
у  костра,  к  которому натащили туши  убитых  зверей.  И  все  дивились
необычайной величине и  ужасной  зубастой пасти  одного  убитого  волка.
Лобастый, как бык, лохматый, как медведь, был он страшен даже мертвый.
   Выстрел в  упор двух стволов картечью не  свалил его.  Волчина грудью
сшиб охотника и чуть не растерзал.
   -  Людоед!  -  поеживаясь,  говорил потерпевший,  егерь  заповедника,
одолевший волка в рукопашной схватке.  -  По всей хватке видно - людоед,
прямо за  горло меня норовил...  Да  промахнулся,  шарф у  него в  зубах
завяз. Шинель когтями, как ножами, разрезал.
   Старая фронтовая шинель висела на охотнике клочьями.
   - Ну, брат, натерпелся ты страху! - посочувствовали егерю товарищи по
охоте. - Прямо как на войне.
   - Почему как на войне?  - встрепенулся старый фронтовик.  -  Разве на
войне одни страхи?  На  войне с  нашим братом всякое бывало.  Иной раз и
самому смешно и другим потешно.
   - Да ну, уж ты скажешь...
   - А вот скажу!
   Бывалого фронтовика только затронь.  Вскоре забыт был  страшный волк.
Все  уже  слушали необыкновенную историю про  войну,  ожидая  подвод  из
колхозов.   А  сам  рассказчик,   посиживая  на  теплой  волчьей  шкуре,
оказавшейся удобной для  сидения среди  глубоких снегов,  увлекся больше
всех.
   - Штурмовали мы Кенигсберг,  фашистскую крепость на славянской земле.
Бой был такой,  что снаряды сталкивались,  осколок за осколок задевал. И
все-таки мы вперед шли.
   - Да как же вы шли?
   -  А  вот так:  где под домами - подвалами,  а где в домах - в стенах
ходы пробивали.  И какие только форты-укрепления - брали! Тут и "Луиза",
забетонированная от верха до низа. Тут и форт "Фердинанд", прямо впереди
нас.  Тут и  форт "Еж" - голыми руками не возьмешь.  Пушки и пулеметы на
все стороны иглами торчат...
   Выходим так к центру города,  в район Тиргартена,  и вдруг видим:  из
дыма,  из пламени обезьяны прямо на нас бегут и пронзительно так кричат.
Город-то весь горит.  Из подвалов жаркий огонь пышет - подметки жжет.  А
они,  бедненькие,  босые.  С крыш раскаленная черепица летит. Трамвайные
провода, как лианы, на столбах висят. Коснутся лапками - обжигаются: все
провода от пожара раскалились.
   Стали солдаты обезьян ловить,  в  шинели кутать да в  тыл отправлять.
Всхлипывают обезьяны, прижимаются к нам, как малые детишки.
   Фашисты,  отступая,  хотели их  всех перестрелять -  из  автоматов по
клеткам... Ио не всех удалось, вот некоторые и выскочили.
   И  не  успели мы  это чудо освоить -  появляется другое.  Из железных
ворот лезет на  нас танк не танк,  самоходная пушка не пушка,  а  что-то
громадное. Пыхтит, как мотор. Голова поворачивается, как танковая башня.
А глазки сверкают узкие, как смотровые щели.
   "Вот я его противотанковой!" Один солдатик за гранату схватился.
   А сержант,  который этой группой командовал, говорит: "Отставить! Это
бегемот - зверь ценный, зоологический..."
   Ну,  тут все солдаты поняли,  что за чудо,  и стали смеяться.  А пули
свищут и осколки летят.
   Бой не кончился.
   Сержант,  увидев на воротах надпись - "Тиргартен", сейчас же по радио
в штаб доложил:
   "Так  и  так,  с  боем  вышли в  намеченный район.  И,  между прочим,
говорит, нами захвачен бегемот".
   И   только  он   это  сказал,   тут  же  по  радио  получает  приказ:
"Назначаетесь комендантом!"
   Есть  на  войне правило такое:  какой командир форт или  город первым
захватил, тот и комендант.
   Ну какой же форт или город - тут бегемот...
   Не успел разъяснить это сержант начальству,  как ударило осколками по
рации - так связь и кончилась.
   Поправил он каску, встряхнул головой:
   "Вот тебе раз, напросился на должность".
   Но приказ есть приказ - надо выполнять.
   Штурмовая группа дальше пошла,  а он передал команду своему помощнику
- и к бегемоту.
   "А ну,  говорит,  трофей,  слушать мою команду! На место! В клетку! С
четырех ног шагом арш!"
   Он-то  знает,  что он комендант,  а  бегемот-то не знает.  -  Стоит и
горячо попыхивает на него из ноздрей, а сам ни с места.
   Вокруг снаряды рвутся - того и другого убить могут.
   Что  делать?  Мимо  шли  танки.  Сержант  постучал  в  броню,  умолил
командира  развернуться и  машиной  этот  живой  танк  попятить.  Так  и
сделали. Подтолкнули бегемота к его вольере, прямо к бассейну с водой. В
этой ванне целее будет.
   А  тут,  на  счастье,  вскоре  и  бой  кончился,  фашисты белый  флаг
выкинули.
   Всем войскам отдых,  ликование,  а  на коменданта - самые заботы.  От
всех страхов заболел бегемот.  Не пьет, не ест, головы не поднимает. Что
делать?  Вызвал сержант ветеринарного врача.  Увидел тот пациента и  как
вскрикнет:
   "Это что за шутки? Я, говорит, лечу боевых коней... А меня к чудовищу
привели!"
   Ну,  потом обошелся.  Осмотрел внимательно.  Много дыр от пуль нашел.
Фашистские  автоматчики  бегемота   застрелить  хотели,   зло   на   нем
вымещали...
   "Ничего, - сказал ветеринар, - пули у него в мясе застряли, они салом
затянутся.  Самое опасное -  явление шока.  На  почве нервных потрясений
теряется интерес к  жизни и  раненый может умереть.  Надо у него вызвать
аппетит..."
   И тут же выписал бегемоту рецепт - "спиритус вини".
   Как вылили ему в рот солдатский котелок этого лекарства, так он минут
пять чихал,  до слез.  А потом вдруг развеселился. По клетке бегает, как
поросеночек хрюкает.  На  свеклу навалился -  целую груду съел.  Бочонок
квашеной капусты - на закуску. Соленых помидоров - туда