рогалины  и
стежки, за много лет исхоженные  ее  ногами.  Почти  бегом,  натыкаясь  на
колючие  ветки,  она  миновала  невысокий,  поросший  хвойным   молодняком
пригорок и осторожно выглянула с  опушки  на  широкий  луговой  простор  с
невидной отсюда извилиной речки. От моста  уже  вовсю  доносились  голоса,
грузно отдался в земле звук сброшенного с телеги  бревна,  она  отвела  от
лица разлапистую сосновую ветку и замерла. На большаке возле моста у самой
воды и на развороченной взрывом насыпи копошились люди:  одни  раскапывали
землю, другие сгружали бревна с подвод, а на обрыве у искореженных свай  и
балок застыли несколько мужчин в незнакомой военной форме,  с  оружием  за
плечами. Один из них, в  высокой,  с  широким  козырьком  фуражке,  что-то
указывал рукой по сторонам, другие  молча  слушали,  озабоченно  оглядывая
остатки разрушенного моста, и она вдруг с неожиданным испугом поняла - это
же немцы!



        "2"

   "Что теперь будет? Чего ждать от немцев? Где  наши?  -  тоскливо  думал
Петрок. - И как жить дальше?"
   Этих бередящих душу вопросов было великое множество, и, не найдя ответа
хотя бы на один из них, нельзя было ответить на остальные.  Напрасно  было
ломать голову, сокрушаться, пожалуй, ничего тут  не  придумаешь,  придется
принимать то, что уготовано тебе судьбой.
   Но мысли все равно лезли в голову, было не по себе:  неотвязная  тоска,
словно жук-короед, с начала войны точила душу,  и  заглушить  ее  не  было
возможности.
   Однако нельзя  сказать,  чтоб  на  хуторе  стало  совсем  плохо,  чтобы
переменилось что-либо под новой, немецкой  властью.  Напротив,  почти  все
здесь оставалось по-прежнему:  как  всегда,  одолевали  осенние  заботы  о
хлебе, была коровка, в хлевке подавал голос небольшой  поросенок,  бродили
по двору  куры.  Был  кое-какой  приварок:  свекла,  капуста,  картошка  в
огороде, в пуньке лежало в снопах три копы жита - со Степанидой нажали под
осень на покинутом колхозном поле. На столе был хлеб, и даже побольше, чем
когда-либо прежде, а картошки можно было накопать  и  еще  -  вон  она  на
Голгофе за тыном, колхозная,  значит,  теперь  ничья.  Выселковские  бабы,
которые посмелее, тихо копали от дороги, не дожидаясь  на  то  разрешения.
Ему бы тоже не мешало подкопать каких пару мешочков в бурт, который он  не
мог завершить за неделю. Степанида велела сегодня окончить,  вот  приведет
корову, снова не миновать перебранки.  Но  у  Петрока  не  лежала  душа  к
работе, голова была занята совсем другими заботами, он томился, без  конца
дымил самосадом и, словно больной, сидел на низкой скамеечке у порога  или
бесцельно  бродил  по  двору.  Внимание  его,  однако,  ни   на   чем   не
задерживалось,  вокруг  все  было   привычно,   знакомо   до   мелочей   и
воспринималось уже как часть его самого. Впрочем, оно и неудивительно: тут
прожито им двадцать лет трудной, в лишениях и заботах жизни,  которая  вот
начала сходить на нет клином, и другой уже не будет. Может бы,  и  дотянул
эту самую, богом ему отпущенную жизнь если не в сытости,  так  хотя  бы  в
покое. Если бы не война...
   В последнее время после дождей у крыльца и под  тыном  сильно  пошла  в
рост мурава, от нее всегда было мокро, и  Петрок,  выбирая  места  посуше,
прошел вдоль завалины и остановился на середине двора. Много  лет  он  был
тут хозяином, хорошо или худо, но правил усадьбой, а теперь  стал  глядеть
на нее словно чужими глазами, словно он уезжает куда-то  и  ему  предстоит
расстаться с местом, где прошла его жизнь. Впрочем, если  разобраться,  то
жалеть было не о чем. Хата давно уже была не новая, хотя  дерево  когда-то
попалось  хорошее  -  спелая  смолистая   сосна,   бревна   стен   немного
потрескались, но ни одно не сгнило.  Хата  еще  постоит,  может,  послужит
людям. Крышу в коньке надо бы  залатать,  возле  дымохода  с  весны  стало
протекать, так же как и в истопке,  что  через  сени  под  одной  с  хатой
крышей. В истопке даже льет, в сильный дождь на глиняном  полу  образуется
лужа, и  Степанида  бранится:  за  лето  не  собрался  дыру  заделать.  Но
действительно не собрался -  не  то,  так  другое,  а  главное,  не  очень
хотелось тащить  свои  кости  по  шаткой  стремянке  на  крышу,  думалось:
перестанет дождь - подсохнет и  лужа.  А  то  потревожишь  гнилую  солому,
польет сильнее, чего же хотеть от постройки,  которой  под  сотню  годков,
ставили, кажется, еще при панщине, а истопку и того раньше. Крыша на  ней,
сколько помнил Петрок, всегда зеленела под шапкой  мха,  в  маленьком,  на
одну шибку, оконце блестело радужное от старости стекло.
   Самая, может, справная здесь постройка - это новая пунька за хлевом,  с
виду самая малоприметная во дворе,  наспех  срубленная  из  тонких  еловых
верхушек, в стенах сплошь щели, но для пуньки сойдет и со щелями - ветерок
в ней продувает, а дождь не мочит. Ставили ее вдвоем с Федькой,  думалось,
если не самому, так, может, сгодится сыну. Отслужит  в  армии,  женится  и
продолжит род. Но где теперь Федька?.. А в пуньке ржаные снопы  сохнут  на
ветру, ждут своего часа.  Время  от  времени  он  снимет  сверху  два-три,
обобьет в сенях на подстилке и смелет на жерновах. Степанида испечет  пару
буханок, и неделю они с хлебом.
   Тоскливым взглядом Петрок окинул серый  осенний  простор,  картофельное
поле, протянувшееся до самого леса, подошел к  колодцу.  Внизу,  в  черном
провале сруба, блестело пятно воды - теперь ее набиралось много, не то что
летом. Вода в колодце была приятной на вкус, всегда холодная и чистая  как
слеза. Такой хорошей воды не было даже в Выселках, ни в  одном  из  восьми
колодцев. Рассказывали старики, в давние времена здесь пробивалась  из-под
земли веселая криничка, поэтому, наверно, возле нее и обосновалась усадьба
панов Яхимовских - на пригорке, у глубокого, заросшего лесом  оврага.  Кто
бы когда ни напился из колодца,  всегда  хвалил  воду.  Лет  восемь  назад
вместо неуклюжего журавля Петрок поставил  на  сруб  бревенчатый  ворот  с
цепью и узенькой двухскатной крышей от дождя. Еще надо бы сделать  крышку,
чтобы не сыпалось что со двора, но он думал:  обойдется  и  так.  Что  там
насыплется? Разве вот ветром нанесет листвы с  двух  лип,  которые  осенью
густо осыпают усадьбу. Липы сильно разрослись за последние годы, и тень от
них в летние месяцы накрывает едва ли не половину огорода.  Степанида  все
требует - обруби, но у него не поднимается рука на такую красоту. Не он их
сажал, сажали другие, липы росли здесь при всей его жизни, пусть  остаются
и после него.
   Постояв возле колодца,  Петрок  посмотрел  на  большак  за  полем,  где
недавно еще виднелась  Степанида  с  коровой,  но  теперь  ни  коровы,  ни
Степаниды там не было видно. Наверно, погнала в кустарник. Время еще  было
не позднее, до вечера часа два попасет,  а  потом  свобода  его  кончится,
придется приступать к работе: таскать  из  колодца  воду,  мыть  поросенку
картошку, толочь ячмень в ступе. Тогда уже не побудешь наедине с мыслями -
Степанида не даст побездельничать.
   Из  потертого  обрывка  газеты  Петрок  свернул   толстую,   с   палец,
самокрутку, тщательно завязал кожаный  кисет;  прикуривать,  однако,  надо
было идти в хату, искать уголек в печи. Где-то оставалось немного  спичек,
но Степанида их прятала, приберегая на крайний случай. В общем,  она  была
права: где сейчас купишь спички? В местечке торговля свернулась, товар  из
двух лавок еще летом растаскали свои же, пока  немецкая  власть  чухалась,
ничего не осталось ни в сельпо, ни в сельмаге. Как-то  он  тоже  ходил  за
добычей - Степанида погнала, - но  не  слишком  разжился:  из  опрокинутой
железной бочки за лавкой нацедил бутыль керосина со ржавой гущей  на  дне.
Не бог весть какое добро, но придет осень, зима,  понадобится.  Хуже  вот,
что нет соли, а без нее много не съешь. Но разве теперь нет только соли?
   Может, самое скверное, что нет лошади.
   Петрок повернулся, чтобы отойти от колодца, и  вдруг  увидел  за  тыном
корову. Бобовка быстро шагала напрямик по картошке  почему-то  со  стороны
леса, а не как всегда, по дороге, к воротам, за ней в распахнутом  ватнике
торопливо бежала Степанида. Весь вид жены выражал тревогу, испуг: платок с
головы сбился на сторону, ветер трепал на лбу седую прядь волос. Петрок  с
недоумением уставился в ее распаренное  лицо  -  было  еще  рано,  Бобовку
обычно пасли до вечера. Но, по-видимому, что-то случилось, и он подошел  к
воротцам и вытащил закрывавшую их жердь-поперечину.
   - Петрок, немцы!
   - Что?
   - Немцы, говорю! Там, на большаке, мост строят...
   - Мост?
   Это была новость. Петрок такого не  ожидал.  Может,  только  сейчас  он
понял, как хорошо было тут без моста  и  какая  опасность  надвигалась  из
местечка вместе с этим мостом.
   - Да, дрянь дело.
   - Куда  как  дрянь!  Наехало  немцев,  ваши  местечковцы  с  подводами,
сгружают бревна. Надо что-то делать! А то приедут, оберут. Как тогда жить?
   - Ну. Только что делать? - не мог сообразить Петрок.
   - Хотя бы кое-что спрятать. Коровку в лес, может, если  привязать...  А
поросенка...
   Может быть, корову можно отвести в лес, привязать на  веревку,  но  вот
поросенка в лесу не привяжешь, поросенка надо кормить. Да и  куры.  Оно  и
небольшая ценность - десяток курей, но и без них невозможно  в  хозяйстве.
Что было делать, куда прятать все это?
   - Я за поросенка боюсь, - устало сказала Степанида, поправляя на голове
платок. - Ведь заберут. А он такой ладный.
   - На сало они охотники: матка - шпэк, матка - яйка!  -  сказал  Петрок,
еще с той войны наслышанный о немцах.
   - Я так думаю, надо припрятать. Ты иди  сюда,  -  позвала  она  мужа  в
глубину двора.
   Они обошли истопку, за  углом  которой  была  дровокольня  с  невысокой
поленницей дров под стеной и старой  колодой  на  земле,  перелезли  через
жердь в огород. Тут за обвялыми лопухами и  спутанными  зарослями  крапивы
под  низко  нависшей  крышей   истопки   приткнулся   неказистый   дощатый
засторонок. Сарайчик этот издавна стоял пустой,  без  надобности,  в  него
сваливали разный хозяйственный хлам и  редко  заглядывали,  разве  что  за
яйцами. Возле двери в соломе иногда  неслись  куры  и  теперь  лежало  два
желтых несвежих подклада.
   - А если его сюда? - сказала Степанида,  шире  растворяя  низкую  дверь
засторонка. - Он же тихий, будет сидеть. Авось не найдут.
   Найдут или нет, кто знает, но Петрок за совместную жизнь привык слушать
жену, она была неглупая баба, а главное, всегда твердо знала, чего хотела.
И, хотя забота о поросенке была теперь не  самой  большой  у  Петрока,  он
послушно взялся за устройство нового убежища. Прежде всего повытаскивал из
засторонка в беспорядке набитый  туда  многолетний  хлам:  какие-то  сухие
палки, старое, обгрызенное свиньями корыто, поломанное, без спиц колесо от
телеги, давнюю, может, дедовскую еще  соху  со  ржавыми  лемехами.  Спустя
полчаса ломаным ящиком и  палками  кое-как  отгородил  небольшой  закуток,
принес из пуньки соломы, не ровняя ее, чтобы меньше было заметно,  напихал
в отгородку. Степанида тем временем, почесывая за ушами подросшего за лето
поросенка, тихонько привела его из хлевка.
   - Вот сюда... Теперь сюда. Вот молодец...
   "Как малого", -  подумал  Петрок,  пропуская  внутрь  будки  поросенка,
который,  тихо  подавая  голос,  доверчиво  обнюхал  порожек,   солому   и
удовлетворенно устроился в своем катухе, вовсе не  подозревая  о  нависшей
над ним опасности. В самом деле, это был упитанный спокойный поросенок,  и
им очень не хотелось лишиться его. Может, еще и уцелеет, если будет  иметь
свой, хотя бы небольшой, свинячий разум,  не  заверещит  при  посторонних,
думал Петрок.
   - Ну вот, - спокойнее сказала Степанида. - Все  скрытнее  будет.  Пусть
сидит там.
   Они вернулись во двор, где с тревожным  ожиданием  в  печальных  глазах
стояла Бобовка, возле ее ног бродили две курицы.
   - А как же куры? - спросил Петрок.
   Их тоже  следовало  прибрать  куда-нибудь  подальше  с  глаз,  но  куда
спрячешь дурную курицу?  Тихо  она  не  может,  а,  снеся  яйцо,  радостно
закудахчет на всю околицу и тем  погубит  себя.  Но  что  там  куры,  куда
больших забот требовала корова, как бы на нее первую и не обрушилась беда.
   - Корову, может, в Берестовку отвести?  К  Маньке?  Все  же  дальше  от
местечка, - неуверенно предложил Петрок. Но Степанида тут же возразила:
   - Ну, не. Бобовку я в чужие руки не отдам.
   - Как же тогда?
   - В Бараний Лог. На веревку или спутать. Пусть ходит.
   - А ночью?
   - А ночью, может, не приедут. Они же днем больше шарят.
   Слабая это была надежда на ночь, но иного,  видать,  не  придумаешь,  и
Петрок молча согласился.
   Осенний день незаметно близился к вечеру, понемногу смеркалось, хотя во
дворе и поблизости в поле еще  было  светло.  Встревоженная  Степанида  не
торопилась доить Бобовку, та постояла, вздохнула и, не дождавшись хозяйки,
начала щипать траву под тыном, добирать недоеденное в поле.  Петрок  то  и
дело с опаской поглядывал за ворота да на большак, ждал,  когда  покажутся
немцы. И все слушал, стараясь в вечерней тиши поймать чужой подозрительный
звук. Но, как и всегда, на дорожке и на  большаке  было  пусто,  вокруг  в
понуром  осеннем  просторе  воцарялась  вечерняя  тишина.   Только   ветер
неутомимо теребил на липах пожелтевшую листву,  щедро  усыпая  ею  огород,
дорожку, траву-мураву на дворе. Петрок вытащил ведерко воды из  колодца  и
поставил перед Бобовкой. Но та лишь обмакнула губы и  не  пила,  почему-то
поглядывая через тын в  поле,  будто  ожидая  оттуда  чего-то.  Надо  было
загонять ее в хлев, но Степанида задержалась в хате, и Петрок позвал:
   - Слышь? Доить надо.
   Степанида молчала, и он подумал, что действительно в Яхимовщине  что-то
круто менялось, если хозяйка опаздывала доить  корову.  Но  теперь  все  и
везде менялось, следовало ли удивляться переменам  на  хуторе,  философски
утешал себя Петрок. Не дождавшись ответа Степаниды, он ступил  на  плоский
припорожный камень и заглянул в сени. Степанида,  нагнувшись,  стояла  над
синим сундуком, что-то искала  там,  бросила  на  хлебную  дежку  какую-то
кофту, еще одну, встряхнула большой  черный  платок  с  красными  цветами.
Петрок удивился:
   - Что ты там ищешь?
   - А тут это... Фенькино, чтоб спрятать куда подальше.
   - Фенькино? Не выдумывай ты! Кому оно нужно?
   - Кому? Немцам! - огрызнулась жена, перебирая в сундуке. - А  это  вот?
Что с ней делать?
   Она развернула тонкую бумажную трубочку, взглянув на которую  он  сразу
узнал предмет давней Степанидиной гордости - грамоту за успехи в обработке
льна. Сверху на плотном листе бумаги виднелся цветной герб  Белоруссии,  а
внизу синели печать и размашистая  подпись  председателя  ЦИКа  Червякова.
Грамота до войны висела в простенке между окнами, потом ее  сняли,  хотели
сжечь, но Степанида не дала, прибрала в сундук.
   - Ты это в печь! - встревожился Петрок. - Это тебе не игрушка.
   - А, пусть лежит. Не за краденое. За старание мое.
   Степанида свернула грамоту трубочкой и завернула в какую-то одежку.  Из
остального отобрала в сундуке что  получше,  большею  частью  Фенькино,  и
большим узлом завязала в цветастый платок.
   - Надо спрятать. Может, в бурт с картошкой?
   - Сгниет. Да и напрасно ты это. Немцы, они больше  по  съестной  части.
Тряпки они не тронут. Я знаю.
   - Много ты знаешь! - усомнилась Степанида. - Как  бы  с  твоим  знанием
голыми не остаться.
   - Ничего, как-нибудь, - сказал Петрок. - Мы перед ними вины не имеем. А
коли к ним по-хорошему, то, может, и они... Не съедят, может...
   Он говорил, подбадривая себя и успокаивая жену, хотя сам не  меньше  ее
сомневался: так  ли  это?  Знал  и  чувствовал  только,  что  надо  как-то
переждать лихое время, затаиться, притихнуть, а  там,  глядишь,  изменится
что к лучшему. Не вечно же длиться этой войне. Но чтобы  остеречься  беды,
надо вести себя как можно  осмотрительнее  и  тише.  Это  как  перед  злой
кусливой собакой: надо пройти мимо, не показывая страха, делая вид, что ты
вовсе ее не боишься, но и не дай бог зацепить  ее.  Если  он  фашистов  не
зацепит, неужели же они без  причины  будут  к  нему  вязаться?  Разве  он
какой-нибудь начальник, или партийный, или  хотя  бы  еврей  из  местечка?
Слава богу, он здешний, крещенный в христианскую веру,  колхозник,  такой,
как все в округе. А что сын в Красной Армии, так разве это по  его  доброй
воле? Это же служба. Так было при царе и еще  раньше.  Служили  многие  из
деревни, правда, самому Петроку не пришлось - подвело  здоровье.  Вся  его
жизнь протекла тут, на глазах у  людей,  за  что  же  к  нему  можно  было
придраться?



        "3"

   Кое-как управившись со скотом, они наскоро похлебали остывшего  в  печи
супа и легли спать - он на кровати за шкафом, а она в запечье. Пока  всюду
было глухо и тихо, и эта тишина  вместе  с  привычностью  вечерних  хлопот
несколько уняла тревогу. Петрок невнятной  скороговоркой  пробубнил  "Отче
наш", чего этой осенью он давно уже не делал, и со вздохом  перекрестился,
надеясь, что, может, еще и обойдется. Приехали и поедут дальше, что им тут
долго делать, на этом большаке? Может, они для того только и  чинят  мост,
чтобы куда-то проехать, зачем им какой-то хутор на отшибе от дороги? Фронт
откатился черт знает куда,  ходили  слухи,  что  немцы  взяли  Москву,  но
непохоже было, чтобы на том  война  кончилась,  она  продолжается  где-то,
страшная эта война. Может, уже в Сибири?  А  может,  брехня  все  это  про
Москву, поди, Москву им не  взять.  Мало  что  зашли  далеко,  но  ведь  и
Наполеон зашел далеко, да подавился. Не так просто проглотить такой кусище
России даже с такой пастью, как у этого Гитлера. Небось тоже подавится.
   Петрок и так и этак поворочался на своем сенничке, повздыхал,  услышал,
что Степанида тоже ворочается в запечье, и тихо спросил:
   - Баба, не спишь?
   - Сплю. Почему же нет, - неохотно отозвалась Степанида и смолкла.
   - А я так думаю, может, напрасно боимся? Зачем мы им? Как приехали, так
и уедут.
   - Если бы! А то вон из местечка не вылезают. Учитель этот да Подобед из
сельпо до сих пор на веревках качаются.
   - Ай, не говори такое напротив ночи. Не дай бог! -  отмахнулся  Петрок,
уже пожалев, что начал этот разговор с женой.
   Больше они не переговаривались, и Петрока мало-помалу сморил  тревожный
неглубокий сон, не приносящий ни отдыха, ни успокоения. Ему долго  снились
какие-то черви  -  целый  клубок  мелких,  будто  мясных  червей,  которые
ползали, шевелились,  кишели,  свивались  возле  его  ног.  Петроку  стало
противно, даже почему-то страшно, и он проснулся.  Сразу  понял,  что  еще
рано, еще не кричали петухи  в  Выселках,  в  тишине  хаты  звучно  тикали
ходики, но не хотелось вставать, смотреть время,  и  он  продолжал  лежать
неподвижно, пытаясь заснуть или дождаться рассвета. Думы его  были  все  о
том же: как жить на свете, в котором так неожиданно и без остатка  рухнули
прежние порядки, на  что  опереться,  чтобы  удержаться  в  этой  трудной,
тревожной жизни! Думал о сыне Федоре, которого, наверно, уже нет в живых -
такая война и столько погибло народу. Да и  про  Феню  тоже.  С  весны  от
девчонки не было никаких известий, ждали на каникулы домой, но она  так  и
пропала в Минске. Может, ушла на восток  и  теперь  где-либо  за  фронтом,
все-таки училась на докторшу, там теперь такие нужны. Это  было  бы  самое
лучшее, лишь бы не попала к немцам. А если не остереглась от них в  городе
или по дороге домой?.. Страшно было подумать,  что  в  такое  время  могло
случиться с девчонкой.
   Под утро он все же уснул ненадолго и  проснулся,  заслышав  Степанидины
шаги по хате. Начинался новый тревожный день, в запотевших  с  ночи  окнах
серел ненастный рассвет. Одетая в ватник  Степанида  отодвинула  занавеску
возле кровати.
   - Ты бурт окончи. А то без картошки останемся. И пор