а  или,  может,  разбежались  по  оврагу.
Хлопоча днем возле  кухни,  она  поглядывала  украдкой  по  задворкам,  не
покажется ли какая. Но  не  показалась  ни  одна,  куда-то  запропастились
надолго.
   - Попроси там, чтобы пустили  курей  поискать.  Кур,  скажи,  разогнали
вчера, надо собрать.
   - А что? Можно. Ну, боже, помилуй!
   Не  видно  было  в  темноте,  но  она  знала,  Петрок  перекрестился  и
нерешительно открыл дверь. Потом не  сразу,  погодя  из  сеней  послышался
тихонький стук в хату, и Степанида заволновалась: черт знает,  что  сейчас
будет? Хотя бы живым вернулся ее Петрок.
   Кажется, его впустили в хату, и он пропал  там  надолго.  Она  ждала  и
слушала, но почти ничего не было слышно, кроме редких не  наших  слов,  из
которых ничего невозможно было понять. И вдруг тоненько, певуче  зазвучала
одна струна скрипки, другая и третья, их звуки слаженно слились в мелодию,
и она узнала Петрокову руку. На что другое он был не слишком сноровист, но
играть на скрипке умел, это она знала. Неужели вернут, с грустной радостью
подумала Степанида. Однако Петрок не  возвращался,  зато  из  хаты  певуче
заструилась печальная музыка некогда  любимой  ее  "Купалинки".  Степанида
слушала-слушала,  подавляя  в  себе  что-то   жалостливое,   что   властно
овладевало ее чувствами, и не  сдержалась.  Из  глаз  выкатились  одна  за
другой несколько  слезинок,  она  быстренько  стерла  их  с  лица  уголком
жесткого платка и  снова  затаилась  слушая.  Петрок  играл  чисто,  очень
старательно, как когда-то играл на вечеринках в Выселках,  Замошье,  Гущах
на пару с цимбалистом Лавриком. Когда окончил, там  снова  заговорили,  но
скоро притихли, и опять зазвучал новый мотив,  песня  про  Волгу,  которую
пели перед войной. Слышно было, ему даже подпевали, несуразно фальшивя, на
чужом языке. Степанида все  слушала,  и  ее  первое  невольное  очарование
музыкой начало уступать место досаде и даже злобе - зачем  он  им  играет?
Нашел кого тешить музыкой! Не мог отказаться, что ли? Сказал бы: не  умею,
не моя скрипка, чужая. А то обрадовался: похвалил офицер за  сортир,  так,
может, теперь наймется ему играть, когда тот будет сидеть там.  Ну,  пусть
только вернется!.. Если в конце концов не заслужит от них еще одного пинка
в зад.
   Время шло, а с пинками там явно не торопились,  наверно,  действительно
его игра нравилась. Петрок играл долго, после  песен  взялся  за  танцы  и
переиграл им и "Казачка", и "Левониху", и краковяк.  Степаниде  показалось
даже, что там раза два похлопали в ладоши и кто-то сказал "браво", что ли.
"Смотри ты! - удивлялась Степанида. - Ну погоди же,  я  тебе  покажу,  как
угождать этому воронью!"
   Может, спустя только час стукнули двери - одна, вторая. Петрок вернулся
в истопку и уже с порога сказал тихо, но вполне удовлетворенно:
   - Ну, я же говорил...
   - Отдали?
   - Отдали вот, а ты не верила, - он сунул ей что-то в темноте, и она  не
сразу нащупала тоненький гриф скрипки.
   - А про кур спросил?
   - А, про кур... Забыл. Забыл,  знаешь.  Там,  поди,  с  ними  не  очень
поговоришь.
   Коротко размахнувшись, она  швырнула  скрипку  на  жернова,  та  слегка
стукнулась о что-то нетвердое  и  отскочила,  тихонько  загудев  струнами.
Петрок ужаснулся:
   - Ты что? Ты что это, того?..
   - Я не того. Это ты,  гляжу,  скоро  будешь  того,  -  вполголоса,  зло
заговорила она. - Приладился, играет. Кому ты играешь, подумал? Может, они
детей твоих поубивали. Где твоя дочка?  Где  сын?  Который  уже  месяц  ни
весточки, может, в земле уже, а он им играет!
   - Ну а что поделаешь? Сказали! Ну и играл. Зато отдали.
   - Отдали! Теперь каждый вечер им играть будешь?
   Петрок не  успел  ответить,  как  снаружи  где-то  поблизости  от  хаты
громыхнул очень звучный в ночной  тиши  выстрел,  и  сразу  там  загалдело
множество голосов - встревоженно,  громко,  по-немецки.  В  хате  стукнули
двери, все выскочили из нее на темный двор, и  тут  же  опять  послышались
тревожные крики, и снова два  раза  подряд  грохнули  выстрелы.  Степанида
сидела будто неживая, не понимая,  что  происходит,  куда  и  в  кого  там
стреляют,  как  вдруг  над  хатой  и  двором  вспыхнул  слепящий,   словно
электрический  свет;  в  оконце  ударил  яркий   огненный   сноп,   быстро
перебежавший по полу, по кадкам, по Петроку, который,  замерев,  держал  в
руках красную скрипку, и  вдруг  погас  на  стене  под  черной  потолочной
балкой.
   - Ракета, - упавшим голосом сказал  Петрок.  -  Что  же  это  делается?
Спалят...
   Она также не знала, что там делается,  и,  ничего  не  видя,  с  ужасом
прислушивалась к загадочной суматохе возле усадьбы. Похоже было, весь этот
гвалт смещался за хату, к оврагу, слышен был топот сапог по земле, там  же
в отдалении бахнуло еще несколько выстрелов. А когда вскоре вспыхнула  еще
одна ракета, ее дальний свет тусклым неверным отблеском метнулся по ветвям
лип к громоздкому верху машины под ними. "Кого они там увидели? - думала в
страхе Степанида. - Неужели поросенка? Может, выбрался,  прибежал,  теперь
точно застрелят".
   Она уже не могла оставаться на сеннике, стала на  коленях  к  оконцу  и
всматривалась в темень двора. Потом попыталась выйти, но тут же  вернулась
к оконцу, решив, что теперь выходить нельзя: чего  доброго,  еще  убьют  в
темноте. И она вслушивалась в выкрики,  недалекую  тревожную  суету  возле
оврага или на огороде по ту сторону усадьбы. Там громыхнуло еще  несколько
выстрелов и послышалась зычная отрывистая команда.
   - Боже мой! Что же это? - не в  состоянии  что-либо  понять,  спрашивал
Петрок.
   - Тихо ты! Слушай...
   Ну, конечно же, что им еще оставалось, кроме как сидеть  и  слушать.  И
вот в этой нескончаемой напряженности, когда  там  немного  притихло,  она
услышала короткий разговор у крыльца, кто-то обратился к часовому,  и  она
поняла одно только знакомое  слово  "бандытэн".  "Но  откуда  здесь  могут
взяться бандиты? - подумала она. - Может, из лесу напали на  немцев,  если
те так яростно бросились к оврагу? Но почему тогда не слышно  выстрелов  с
той стороны, от оврага?.."
   - Что будет, что  будет?  -  продолжал  сетовать  Петрок,  и  она  тихо
откликнулась:
   - Что будет, то и будет. Не знаешь разве?
   - Хоть бы не запалили хутор.
   - Могут и запалить, - согласилась Степанида. - Они все могут.
   Ей показалось, что кто-то пробежал вдоль стены за истопкой во двор  или
к палатке, там снова послышались голоса,  но  в  этот  раз  сдержанные,  и
прибежавший, громко топая по  земле,  снова  скрылся.  Выстрелов  не  было
слышно, хотя еще несколько раз засветили  ракеты,  их  дальний  скользящий
отсвет ненадолго разогнал мрак во дворе и в истопке.  Она  увидела  белое,
словно полотно,  Петроково  лицо,  в  руках  тот  держал  ненужную  теперь
скрипку, вроде не зная, куда с нею деваться.
   - Идут!!
   Петрок весь напрягся в темноте, она  почти  физически  ощутила  это,  а
потом уже и до ее слуха донесся  далековатый  еще  разговор,  возбужденные
голоса немцев. Голоса приближались - группа или,  может,  все  вместе  они
возвращались в  усадьбу.  Да,  возвращались  -  голоса  стали  явственнее,
временами их перебивал  один  погромче,  может  быть,  голос  фельдфебеля,
подумала Степанида и снова прислушалась. Нет, это  был  другой  голос,  он
разъяснял что-то или, возможно, оправдывался.
   Вскоре по стежке за истопкой и на дровокольне затопали тяжелые шаги, по
двору метнулось несколько лучей фонариков, которыми  немцы  освещали  себе
дорогу.  Они  ввалились  во  двор,  кажется,  всей  оравой,   остановились
посередине. Кто-то вбежал  в  хату  ("Лихт,  лихт!"),  и  в  окне  засияла
электрическая лампочка - включили свет.
   Степанида  стояла  возле  оконца,  уже  ясно   сознавая,   что   сейчас
обнаружится что-то очень неприятное для нее, но  того,  что  оказалось  на
деле, она не предвидела. Сквозь старое грязное стекло оконца не много было
видно  в  ночной  мгле  двора,  разве   только   то,   что   высвечивалось
электричеством из хаты. Она увидела, как немцы  приволокли  и  бросили  на
траву что-то тяжелое, а сами  столпились  вокруг,  оживленно  разговаривая
между собой. Одни смеялись, другие возбужденно что-то  выкрикивали.  Из-за
их спин и пилоток видна была в середине только высокая фуражка  офицера  в
блестящем плаще. Фонарик бросал светлое пятно у ног на землю.
   - Кого-то убили, - сказала  она  Петроку,  который  пристроился  рядом,
заглядывая в оконце. Но  не  успел  тот  что-либо  увидеть,  как  в  сенях
раздался грохот, слабый лучик фонарика метнулся по истопке, ослепил их  на
сеннике под оконцем.
   - Фатэр, ком! Смотрель айн бандит! Опознаваль айн бандит, - сказал, тут
же поправив себя, фельдфебель.
   Перекрестившись на ходу, Петрок подался к двери, Степанида  осталась  в
темноте и уже не смотрела в оконце.  Она  будто  вся  окаменела,  стоя  на
середине истопки, уже зная, что  произошло  страшное,  и,  как  приговора,
ждала подтверждения своей догадки.
   Когда вскоре Петрок вернулся, Степанида не спросила у него - _кто_. Она
была бы благодарна Петроку, если бы тот вообще ничего  не  сказал,  просто
помолчал до утра. Но Петрок был не таков, чтобы долго молчать  о  главном,
и, едва прикрыв за собой дверь, сообщил испуганным шепотом:
   - Янку убили!
   Почувствовав, будто рухнула куда-то во тьму, Степанида молчала,  сердце
ее болезненно защемило,  а  Петрок,  видно,  понял  это  ее  молчание  как
невысказанный вопрос к нему и поспешил уточнить:
   - Ну, того пастушонка. С Выселок.
   Чтобы в самом деле не  упасть,  она  руками  нащупала  край  сенника  и
медленно опустилась на него.
   Сознание ее и вправду словно провалилось куда-то из этой истопки и этой
страшной ночи, она перестала ощущать себя в этом суматошном мире,  который
все суживался вокруг нее, уменьшался, чтобы вскоре захлопнуться  западней.
Она знала, ее конец близился скоро и неумолимо, и думала только:  за  что?
Что она  сделала  не  так,  против  бога  и  совести,  почему  такая  кара
обрушилась на нее, на людей?  Почему  в  эту  и  без  того  трудную  жизнь
вторглись эти пришельцы и все перевернули вверх дном, лишив человека  даже
маленькой надежды на будущее?!
   Почему и за что, непрестанно спрашивала она себя, не находя  ответа,  и
мысли ее обращались вспять,  в  глубину  прожитого.  За  стеной  во  дворе
понемногу утихало, переставали топать грубые солдатские сапоги,  временами
доносились немецкие фразы, но она не слушала  эти  постылые  чужие  слова,
душевно успокаиваясь, он уже видела другое время и слышала  в  нем  другие
голоса людей, сопровождавших ее всю жизнь. Может,  только  в  них  и  было
теперь утешение, если в этом мире еще оставалось место  для  какого-нибудь
утешения...



        "12"

   На хуторе в тот день  не  обедали:  Степанида  ждала  из  школы  детей.
Петрока с утра не было дома - на рассвете повез с  мужиками  самообложение
на станцию, вернуться должен был ночью. Как раз сделалось очень скользко -
дня три до того была оттепель, на дворе все плыло, с  неба  сеялся  мелкий
дождик, а утром ударил мороз, - поле, дорога,  деревья  покрылись  ледяной
коркой; один сук на липе не выдержал,  обломился  и  обледенелыми  ветвями
завис над снегом. Сквозь оттаявшее окно Степанида увидела  за  этим  суком
человека в поле,  который  то  быстро  бежал  по  дороге  из  Выселок,  то
приостанавливался и ровно скользил по санной  колее,  размахивая  длинными
рукавами зипуна. Когда человек перебежал большак и  направился  к  хутору,
Степанида признала  в  нем  выселковского  подростка  Потапку.  Потапка  -
переросток, в школу зимой он не ходил: не было обувки  -  и  целыми  днями
сидел на скамейке в хате,  половину  которой  занимал  сельсовет,  всегда,
разинув рот, слушал, о чем говорили  мужчины.  Если  случалась  надобность
кого-либо позвать, сельсоветский председатель, одноглазый  Левон  Богатька
посылал Потапку. Подросток не слишком  охотно,  но  шел  или  бежал,  куда
посылали, и, вернувшись, снова присаживался у порога, полный  внимания  ко
всему, о чем говорили старшие.
   Недолго поглядев в окно, Степанида отставила в угол  прялку,  поправила
платок. Было уже ясно, что Потапка бежит на хутор не так себе, что у  него
какая-то надобность. Последнее время в Выселках едва ли  не  каждый  вечер
собирались  сходки,  с   крещения   деревенские   активисты   и   приезжие
уполномоченные из района  старались  сагитировать  мужиков  в  колхоз.  Да
впустую. Позавчера просидели всю  ночь,  спорили  и  ругались,  разошлись,
когда уже занялся рассвет, а в колхоз записалось всего шесть хозяйств.
   Глядя на Потапку, Степанида подумала, что, верно, и  теперь  тот  бежит
оповестить о собрании. Значит,  ликбеза  сегодня  не  будет.  Она  немного
пожалела об этом, потому что сегодня, как никогда раньше, удачно  исписала
страничку в тетрадке, и слова, может быть, первый раз за зиму,  получились
довольно аккуратные, почти все ровненькие, вероятно, в школе ее  похвалили
бы. Прошлый раз учительница упрекнула за  небрежность  -  было  темновато,
писала, когда улеглись дети, в коптилке кончался  керосин,  а  Петрок  все
ворчал за печью, что не вовремя пристрастилась к  грамоте,  надо  ложиться
спать. Теперь же, оставшись одна в хате, она села  за  прибранный  стол  и
неторопливо вывела: "Мы строим машины, мы строим  колхозы".  Но,  пожалуй,
сегодня занятий не будет.
   Тем временем в сенях стукнула  дверь,  и,  не  отряхивая  ног,  в  хату
ввалился Потапка - рослый бледнолицый подросток, подпоясанный веревкой  по
заплатанному, с чужого плеча зипуну. Не  поздоровавшись,  прежде  шморгнул
раза два покрасневшим простуженным носом и прогугнявил:
   - Тетка, там Левон кличет.
   - А что, сходка?
   - Не, не сходка. Комбед будет.
   - Теперь?
   - Ну.
   -  Соберусь,  приду,  -  сказала  Степанида,  слегка  озадаченная  этим
сообщением. С осени комбед не  собирался,  говорили,  что  будут  выбирать
новый. Но вот, видно, нашлась какая-то надобность в старом.
   Потап еще раз шморгнул носом, поправил на голове перекрученную овчинную
шапку и вылез в дверь. Прежде чем закрыть ее, стукнул  о  порог  каблуками
больших сапог, и Степанида узнала - это были Левоновы  сапоги.  Сам  Левон
теперь, наверно,  подальше  залез  за  стол  в  сельсовете,  подобрав  под
скамейку ноги, чтобы никто из приходящих не увидел председателя босым.  Но
с обувью и на хуторе было не лучше, просто беда с этой обувью: ни себе, ни
детям ни купить, ни сшить. На всю семью одни заплатанные валенки,  которые
сегодня утром надел в дорогу  Петрок,  и  ей  теперь  приходилось  обувать
лапти-чуни. Правда, о себе она не слишком заботилась, шла же не в церковь,
а коли уж заседание комитета бедноты, то  чего  там  стесняться.  Лишь  бы
тепло было ногам.
   Она быстро собралась, надела поновее шерстяную юбку,  завязала  свежий,
белый в крапинку платочек, аккуратнее перевязала на ногах лапти. Ни к чему
стараться над нарядом: не молодая, хотя здоровьем бог не  обидел,  все  же
сорок лет - бабий век, не то что двадцать. Сняла с гвоздя у порога главное
свое убранство  -  украшенный  спереди  вышивкой,  хотя  и  не  новый,  но
аккуратный и теплый полушубочек, пригодный на любой  выход.  Хату  она  не
закрывала, скоро должны были вернуться  из  школы  дети,  может,  она  еще
встретит их по дороге. Школа была недалеко, все в тех  же  Выселках,  куда
вела узенькая санная  дорожка  от  хутора.  Степанида  шла  и  поглядывала
вперед, не покажутся ли ее двое малых: Фенечка ходила в  третий  класс,  а
Федя во второй. Но детей не было видно, а  дорога  была  очень  скользкая,
просто стекло. Чтобы не упасть, Степанида то и  дело  смотрела  под  ноги,
ступала осторожно и озабоченно думала: что еще будет там, на комбеде?
   Но если звали, то что-то, наверно, будет.
   Вчера ночью, под утро, в непроглядном табачном дыму сельсоветской  хаты
завязалось  такое,  что,  почувствовала  она,  добром-миром  не  кончится,
обязательно   что-нибудь   случится.   Началось    все    с    напряженной
настороженности   и   мужиков,   и   уполномоченного,   и   сельсоветского
председателя  Левона,  пока  выбирали  президиум,  голосовали,  утверждали
порядок дня - один и тот же теперь с рождества, -  в  хате  накапливалось,
зрело что-то тревожное и даже угрожающее. Когда  заговорил  уполномоченный
из района  Космачев,  все  уронили  головы,  попрятали  глаза,  слушали  и
молчали. Космачев говорил складно, больше упирал на  политику  и  приводил
пример, как хорошо зажили  колхозники  в  какой-то  деревне  под  Лепелем:
второй год большие урожаи, строят клуб, на  поле  работает  два  трактора,
приобрели молотилку, жнейки. Довольно им, выселковцам, держаться за  узкие
шнурки-наделы, влачить бедняцкое существование, раз своя, Советская власть
предоставляет такие возможности, идет навстречу  беднякам  и  сознательным
середнякам тоже. Вся страна дружно становится на  рельсы  коллективизации,
так к лицу ли им  отставать?  Космачев  говорил  рассудительно,  взывал  к
сознательности середняка, который должен  выступать  в  союзе  с  бедняком
против кулаков и подкулачников. Слова подбирал умные, хорошие слова и  сам
выглядел умным, рассудительным человеком. Он и в самом деле  был  неглупым
руководителем: перед тем  как  начал  работать  в  районе,  несколько  лет
преподавал историю в школе и, говорили, был толковым учителем. Ему верили.
Но одной только веры  для  выселковцев  оказалось  мало,  нужен  был  свой
наглядный пример.  А  такого  примера,  который  можно  было  бы  увидеть,
поблизости как раз и не было.
   Рядом с Космачевым, тяжело навалившись  грудью  на  стол,  сидел  Левон
Богатька с узенькой черной повязкой наискосок через лоб. Левон  был  свой,
выселковский мужик, многодетный, малоземельный  и,  как  она  с  Петроком,
наделенный по бедности двумя десятинами яхимовщинской  земли.  Глаз  Левон
потерял на войне, где-то под Вислой, когда схватился  на  саблях  с  двумя
польскими уланами. Там ему сильно досталось, едва очухался в  госпитале  и
вернулся домой инвалидом - с покалеченной ногой,  без  глаза  и  без  двух
пальцев на правой руке. Складно говорить Левон не умел  нисколько,  обычно
его речь походила на перекатывание валунов в поле, и  в  делах  он  больше
брал характером,  упрямым  и  неуступчивым.  После  выступления  Космачева
кое-как, с большим недобором рук проголосовали за организацию  колхоза,  а
как дело дошло до записи, все остановилось. Левон тогда неуклюже, в кожухе
поднялся за столом над вконец закоптевшей лампой и сказал, подняв руку:
   - Если так, я первый. Пускай! И вызываю последовать Богатька Степаниду.
   Мужики будто онемели.
   Это было уже что-то новое.  В  прошлые  разы  Левон  также  записывался
первым, но следовать примеру не призывал, за ним  записывались  Степанида,
Антось  Недосека,  демобилизованный  красноармеец,   безземельный   Василь
Гончарик, и на этом наступал перерыв. Больше никто не записывался,  сидели
молча, курили. Снова выступал уполномоченный,  матерно  ругался  Левон  за
несознательность, и опять понапрасну.
   Теперь Степанида встала со скамейки под стеной и сказала, что  согласна
вступить в колхоз.
   - А кого вызываешь последовать примеру? - напряженно уставился  на  нее
одним глазом Левон.
   Степанида слегка смешалась. Однако,  пока  стояла  возле  скамейки  над
согнутыми спинами мужиков и оглядывала их вскудлаченные, седые,  лысоватые
затылки, ссутуленные годами, трудом и этой  неожиданной  заботой  плечи  в
кожушках, поддевках, заплатанных армячках, сообразила: вызвать надо  того,
кто точно запишется и  также  вызовет  кого-то  подходящего  для  примера.
Сначала она  хотела  назвать  Корнилу,  который  теперь  сидел  через  три
человека от нее, тот как раз и глянул в  ее  сторону  как-то  боком  из-за
косматого  воротника  кожуха,  но  в  этом  его  взгляде  она  не  увидела
поддержки, скорее страх, недоброжелательность, и