к же везти  поросенка  в  телеге?
Только бы его туда посадить,  подумала  Степанида.  Неловко  впотьмах  она
сунула  его  головой  в  подставленный  мешок,  но   поросенок,   наверно,
догадался, что ожидает его,  растопырил  ноги,  задергался,  забился  всем
телом, и она едва удержала его в руках.
   - Ну, что ты? Ну тише, дурень!
   Корнила, однако, ловко  укутав  его  мешком,  бросил  в  задок  телеги,
прикрыл сеном. Поросенок пронзительно завизжал в темноте.
   - Тихо, ты! Холера, малый, а писку...
   - Не такой уж и малый! - готова была обидеться  Степанида.  -  Весенний
хороший подсвиночек.
   - Я думал... А то...
   Похоже было, что Корнила обиделся, видно, ему показалось, что поросенок
слишком мал. И правда, не  кабанок  еще,  но  ведь  и  бомба,  как  сам-то
признался, не очень чтобы - с браком. Еще надо как-то исправлять, подумала
Степанида с досадой, а кто ее тут исправит?
   - Упитанный, спокойный, очень славный подсвиночек. Чтоб не это вот, век
бы не отдала.
   - Ладно, - сказал Корнила, обрывая на том разговор.
   Колеса его телеги немного скрипнули на развороте,  Степанида  показала,
как выехать со двора. Корнила направил коня к воротцам и остановился.
   - Так ты это, молчи. Если что, я тебя не видел, ничего не знаю.
   - Что я, малая? - отозвалась Степанида, неприязненно подумав: небось не
глупее тебя.
   Корнила тихо поехал темной дорогой, сначала  слышно  было,  как  бился,
пытаясь подать голос, поросенок  под  сеном,  но  постепенно  все  стихло.
Рудька, который до того прятался за углом, подбежал к хозяйке и неуверенно
тявкнул во тьму.
   - Ну вот! - сказала она, обращаясь к собаке. - Что теперь будет?
   Только тут Степанида почувствовала, как  сильно  озябла  на  промозглой
стуже и вымокла, особенно юбка, но ею уже овладело смутное волнение, и она
ни минуты не могла оставаться в покое. Ее тянуло куда-то идти, пока  тихо,
что-то сделать, чтобы приблизить тот час, когда на большаке грохнет. Когда
разлетится на щепки этот проклятый мост. Пусть  тогда  ремонтируют.  Пусть
присылают свою команду, сгоняют  людей.  Верно,  пока  соберутся,  пройдет
какое-то время, настанет зима, а там наши дадут им под зад. Она не однажды
слышала от мужиков, что наши всегда выжидают зиму, как это было на финской
или еще раньше, в войне с французами. Зима всегда нашим поможет. Она также
стремилась помочь чем могла,  чтобы  не  сидеть  в  бездействии.  Главное,
теперь у нее было чем, не голыми руками. В промоине лежала  грозная  сила,
способная разнести мост в щепки. Как только ее подложить?
   Помнится, в прежнем мосту были откосы под настилом, куда порой залезали
подростки и волчьим храпом пугали лошадей  на  дороге.  Туда  удобно  было
пристроить бомбу. А теперь как? По дороге  в  местечко  она  лишь  однажды
остановилась на мосту и как следует ничего не разглядела там. А вдруг  под
мостом все засыпали, заровняли, где тогда заложить бомбу? Не  положишь  же
ее сверху на доски, где ходят и ездят люди?
   Она весьма обеспокоилась этим и, зайдя ненадолго в хату, опять выбежала
во двор и пустилась вниз к большаку.  Было  совсем  темно,  то  сыпал,  то
утихал мелкий дождик, ветер же дул не переставая. Не добежав до  поворота,
Степанида свернула в поле и где бегом, а где шагом  устремилась  напрямик,
чтобы побыстрее. Сначала под ногами ее была  жесткая  стерня  нивы,  потом
пошла мокрая трава за сосняком, который она обошла стороной,  краем  поля.
Перешла неширокое болотце, заросшую осокой канаву  и  невдалеке  от  моста
взобралась на песчаную насыпь дороги.
   Тут она прислушалась, даже сдвинула  на  затылок  мокрый  платок;  было
тепло от ходьбы, очень тревожно на душе, но,  кажется,  на  большаке  было
по-ночному пусто и тихо. Она немного опасалась, чтобы ее тут  не  встретил
кто, особенно если знакомый, как бы она тогда оправдалась?  Но  все  вроде
обошлось. Внизу возле насыпи тускло отсвечивала вода  в  речке,  Степанида
сошла к ней по  свеженасыпанному  склону  и  остановилась,  вглядываясь  в
непроницаемый мрак под мостом, где едва белел ряд  новых  свай,  а  сверху
широко нависала черная плаха настила.  Она  не  столько  увидела,  сколько
догадалась  по  характеру  насыпи,  что  между  ней  и   мостом   осталось
пространство, в которое можно было поместить многое. Влезет туда и  бомба,
она не такая уж большая.
   Удовлетворенная, Степанида взобралась на большак  и  пошла  к  сосняку.
Пока все складывалось удачно, и  это  придавало  ей  смелости,  но  ночная
вылазка измотала ее, она вся вспотела под ватником, вымокла и тихим  шагом
брела по краю  большака.  За  сосняком  повернула  паевое  поле,  мысленно
повторяя: хотя бы не сорвалось, хотя бы успеть. Очень хотелось осуществить
задуманное, от которого у нее уже не было сил отказаться. Знала,  что  еще
хлопот хватит,  нужно  искать  помощников,  и  прежде  всего  специалиста,
военного, чтобы исправить бомбу.
   Надо завтра же сбегать в Выселки, подумала она, к Александрине,  Виктор
же командир, должен уметь. Если что, так в хлевке еще осталось пять куриц,
уплатит. Он больной, контуженый, ему нужна будет курятина, бульон. Она его
упросит...



        "27"

   Как только стало светать, Степанида вышла из-за печи, поправила платок,
запахнула ватник. Наконец кончилась ночь с ее ночными видениями, мыслями и
одиночеством, начинался день, в котором ее ждало много  дел  и  необычных,
если подумать, страшных забот... Она была целиком во власти этих  забот  и
даже ночью во сне видела и переживала что-то, связанное с бомбой.  Снилось
ей, будто она взбирается на крутую гору и  несет  на  себе  тяжелый  груз,
который влечет ее вниз, а ноги скользят как по грязной дороге, не  за  что
зацепиться рукам, но она все равно лезет и лезет  в  гору.  И  уже  близка
вершина, край какого-то обрыва, ей нужно собраться хотя  бы  на  несколько
усилий, хотя бы еще на два шага. Тут, однако, что-то затуманивается  в  ее
сознании и видение меняется...
   Степанида раскрыла глаза и поняла, что начинается утро.
   Она не слишком  вникала  в  запутанный  смысл  сна,  явь  ее  ненамного
уступала видениям ночи. Забота подгоняла, и она вышла  в  сени,  взяла  из
сундука старую, немного прорванную в углу кошелку, в  истопке  насыпала  в
карман две горсти зерна  из  ночовок,  которое  так  и  недомолол  Петрок,
распахнула дверь. На дворе стыло мокрое осеннее  утро,  над  липами  ветер
гнал косматые тучи, но дождя не было, и лесная даль за Голгофой  отчетливо
синела на горизонте, как всегда перед холодами, в канун зимы -  на  мороз,
Степанида зашла за дровокольню, дернула неплотно прикрытые  двери  хлевка,
куры рядком сидели на жердочке: три головами к дверям, а три  к  стене.  В
углу на соломе возле желтого старого поклада лежало  два  свежих  яйца,  и
хозяйка с умилением подумала: бедные дурехи, они еще и несутся! Уже  давно
хозяйка их не кормила, жили тем, что сами находили во дворе, на огороде, и
теперь, ощутив свою вину перед ними, Степанида  сыпанула  им  из  кармана.
Захлопав крыльями и кудахча, куры дружно слетели с шестка к порогу.
   Она еще им посыпала  и,  пока  они,  толкая  друг  дружку,  наперегонки
клевали, думала: которую взять? Она знала каждую из них от цыплячьей поры,
каждую отличала от других по ее осанке и убранству, знала, какие  и  когда
каждая из них несет яйца. Самые лучшие несла пеструшка с черной  головкой,
которую, конечно, она брать не будет. Хуже других  неслась  короткохвостая
молодая курочка с косматыми ножками, самая худенькая  и  боязливая,  ее  и
теперь клевали с обеих сторон, и она подбирала зерна позади за  всеми.  Но
какая из нее будет еда, из такой тощенькой?  И  Степанида  выбрала  желтую
спокойную курочку, не самую худшую,  но  и  не  из  лучших.  Она  спокойно
обхватила ее сверху за  крылья,  и  курица,  не  сопротивляясь,  доверчиво
отдала себя в знакомые руки хозяйки. Степанида связала тряпочкой ее ноги и
положила в кошелку. Потом вернулась в сени, сняла с вешалки  над  сундуком
поношенный ситцевый платок и обвязала им кошелку сверху.
   Перед тем как  выйти,  оглядела  убогие  стены  сеней,  углы,  зеленый,
расписанный красными цветами  сундук.  Но  больше  ничего  пригодного  для
гостинца она не могла отыскать в этом разграбленном  войной  жилище.  Если
Виктор не согласится на одну, она не пожалеет всех, пусть ест,  только  бы
удалось  то  единственное,  что  теперь  занимало  ее  сознание,  отнимало
последние силы, а может, заберет и всю ее  жизнь.  В  ее  руках  оказалась
такая возможность, которая выпадает  не  каждому.  Это  стало  ее  главной
целью, и она постарается ее осуществить. Жаль только, что она не может все
сделать сама, но люди помогут. Должны помочь. Надо только найти подходящих
людей - не сволочей и не трусов, и тогда Петрок еще услышит, что произошло
на большаке. Только бы удалось.
   Конечно, чувствовала она, с людьми будет трудно. Лучше всего,  если  бы
она имела на примете кого-то из мужчин, если бы дома был Федька  или  хотя
бы Петрок. Она снова посетовала в мыслях, вспомнив, как не пустила в  хату
непонятных ночных прохожих, может, как  раз  они  и  помогли  бы?  Но  кто
предвидит то, чего еще нет и только, возможно, будет? Разве она знала, кто
они? Да она и теперь лишь догадывается  и  предполагает.  Но  предполагать
можно разное, а на деле мало что подтверждается.
   Настывшая за холодную ночь грязь на дороге студила ее босые ноги, и она
выбирала места, где посуше и чтоб без травы. Трава сплошь была  мокрой,  в
утренней промозглой росе, и в ней больше, чем в грязи, зябли ее ноги. Было
пасмурное позднее утро, небо  понемногу  прояснялось,  начинался  ветреный
студеный день. Но она не замечала ни утра, ни стужи, она думала, как лучше
подойти к Виктору, уговорить, чтобы согласился. Когда-то это был  славный,
покладистый парень, все прибегал  в  детстве  на  хутор,  водил  дружбу  с
Федькой. Однажды она отчитала обоих за игру со спичками:  коробков  восемь
они обкрошили для самопала, и она испугалась,  ведь  могут  выжечь  глаза,
покалечиться. Правда, повзрослев, они разошлись: Виктор годом раньше пошел
на военную службу и перед войной стал командиром с тремя треугольниками  в
петлицах.  Верно,  он  бы  управился  с  бомбой.  Корнила   говорил,   что
неисправность там пустяковая, специалист быстро исправит.
   Степанида перебежала  пустой  поутру  большак,  пошла  краем  такой  же
грязной дороги на Выселки. Концевые выселковские хаты были уже  близко,  в
крайнем за огородом дворе Амельяновы парни  запрягали  в  телегу  коня,  и
ветер донес до нее  матерный  мужской  окрик.  На  пригорке  дорога  стала
немного посуше, но в яме плескалась на ветру широкая  лужа  стоячей  воды,
которую она обошла стороной, а когда вышла опять  на  дорогу  и  взглянула
вперед, на секунду обмерла. С выселковской  улицы  ей  навстречу  шли  три
мужика, двоих она узнала сразу, это  были  полицаи  Гуж  и  Колонденок,  а
третий... Третий шел между ними, опустив голову и заложив за  спину  руки;
одного взгляда на него было достаточно, чтобы  понять,  что  арестованный.
Сердце у нее недобро встрепенулось в груди, когда ей показалось... Но даже
в мыслях она боялась  теперь  произнести  его  имя,  пока  еще  оставалась
неуверенность, Степанида хотела ошибиться  и  думала:  пусть  бы  это  был
знакомый, сосед, какая родня, но только не он. Чужим замедленным шагом она
шла навстречу мужчинам, и перед ее глазами все четче определялся  знакомый
облик: коренастая фигура в серой поддевке, широкий разворот плеч, тяжелый,
размеренный шаг. И он и полицаи неторопливо шагали по грязи - впереди Гуж,
позади Колонденок, - и ей, как  избавления,  хотелось  провалиться  сквозь
землю, лишь бы не встретиться с ними. Но они уже заметили  женщину  и  еще
издали с подчеркнутым вниманием вглядывались в нее. Подойдя ближе,  поднял
на нее глаза и арестованный. Это был Корнила.
   Тем не менее она шла с таким видом, словно никого не узнавала из них, и
только ноги ее все больше млели, и она усилием воли едва  переставляла  их
по дороге. Степанида так и разминулась бы с ними, не  сказав  ни  слова  и
даже не поздоровавшись, если бы не взгляд Корнилы.  Его  внешне  спокойное
бородатое лицо,  однако,  выражало  теперь  такую  печаль  и  таило  такую
тревогу, что Степанида невольно остановилась. Тут же остановился и Гуж.
   - Куда идешь, активистка?
   - В деревню, не видишь? - сказала она,  глянув  на  него  исподлобья  и
подумав: ну, пропала! Заберет обоих. Но Гуж прежде кивнул на кошелку.
   - Там что?
   - Курица.
   - А ну! - Старший полицай требовательно протянул руку, и она подала ему
кошелку. Точно как и десять лет назад, все повторилось, только в еще более
страшном виде.
   - Так, Потап, на! Придем,  свернешь  голову.  Сгодится,  -  сказал  он,
однако, почти спокойно и отдал кошелку Колонденку. Потом повернулся к ней,
в упор пронзил затаенным угрожающим взглядом. - Все шляешься?
   - Шляюсь. А что, нельзя? - спросила она, из последних сил выдерживая на
себе этот его наглый взгляд. Думала, что сейчас он  поставит  ее  рядом  с
Корнилой и поведет в местечко. Это было бы ужасно.  И,  было  заметно,  он
несколько секунд колебался, решая, как поступить.
   - Ну-ну, шляйся! - как-то загадочно-въедливо сказал он и  повернулся  к
Корниле. Но Корнила уже не глядел на нее,  печально  уставился  куда-то  в
пасмурную даль мокрого поля. - Шагом арш!
   Они пошли себе к большаку, а она неуверенным, ослабевшим шагом  побрела
к Выселкам. То, что забрали Корнилу, больно ударило по ней,  поставив  под
угрозу срыва ее планы, и она думала:  неужели  все  рухнет,  таким  трудом
давшаяся ей затея не сбудется? Но почему не забрали ее? Оставили на потом?
А может, про бомбу им не известно? Или как раз они искали  бомбу  и  взяли
Корнилу? А где бомба, он им не сказал. И не скажет. А вдруг скажет? Начнут
пытать, вытягивать жилы, разве стерпишь? Что же ей делать?
   Не сразу она поняла, что идти  к  Александрине  не  имеет  смысла,  что
вообще идти в Выселки ей теперь незачем.  Что  ей  надо  самой  спасаться.
Только где к как?
   Дойдя до первых выселковских хат, она  несмело  оглянулась.  Полицаи  с
Корнилой на большаке уже приближались к сосняку. Тогда  она  остановилась,
помедлила немного и быстро побежала той же дорогой назад. Теперь  ей  надо
было домой, к своим стенам,  будто  там  еще  была  какая-то  уверенность,
какое-то успокоение.
   Полицаи с Корнилой тем временем скрылись в сосняке  за  поворотом,  она
перебежала большак, запыхавшись, бегом и скорым шагом  достигла  двора  и,
минуя хату с истопкой, через  дровокольню  и  захлевье  выбежала  на  край
оврага. Откуда-то к ней выскочил Рудька, радостно заскулил,  голодный,  но
теперь ей было не до Рудьки - надо было перепрятать бомбу. Еще на  огороде
она забеспокоилась, когда увидела, что след от  телеги  прорезал  заметные
борозды в грядках и четкой извилиной вел к вырубке на краю оврага.  И  она
едва не упала от страха, когда заглянула в яму  -  из-под  сваленной  туда
кучи хвороста сбоку торчал желтый железный хвост бомбы. Это же  надо  было
так неудачно спрятать - первый, кто тут окажется, сразу  увидит,  что  под
ветвями. Хотя, конечно, прятали впотьмах, ночью, а ночью разве толком  что
сделаешь?
   Степанида быстренько побежала  в  хату,  на  дровокольне  взяла  старую
лопату, подумав, что теперь лучше всего закопать  бомбу  в  землю.  Только
где? На огороде? За хлевом? На краю оврага?  Наверно,  на  краю  оврага  в
кустарнике, там мягкая, без  травы  земля  и  можно  будет  забросать  все
мусором, опавшей листвой. Вряд ли там будут искать. Пускай лежит.  Там  уж
действительно, кроме нее, никто никогда не найдет. Там будет надежно.
   Невдалеке от прежней ямы в ольшанике она начала копать новую яму шага в
три  длиной,  узенькую,  словно  детская  могилка.  Сначала  копать   было
нетрудно, перегной легко поддавался ее лопате, она сняла его первый слой и
выпрямилась. Глубже начали мешать корни, которые жесткими плетями по  всем
направлениям пронизали почву. Она  их  рубила  лопатой,  выдирала  руками,
некоторые пробовала ломать, но они лишь гнулись, выставляя белые узловатые
изгибы, брызжа землей в лицо, на голову, плечи. Вся мокрая  от  пота,  она
час или  два  ковырялась  в  яме,  пока  выкопала  ее  до  колена,  наспех
расчистила от белых огрызков корней, землю далеко не  отбрасывала,  знала,
земля ей понадобится. Когда яма была готова, Степанида немного передохнула
на краю и отложила лопату. Надо было идти за бомбой.
   До прежней ямы было шагов двадцать, забравшись туда, она  повыбрасывала
из нее сваленный хворост и взялась за длинный и тяжелый  железный  кругляк
бомбы. Рядом под самые руки подкатился Рудька, понюхал желтую  оболочку  и
чихнул. Степанида напряглась, чтобы выкатить бомбу из ямы, и испугалась  -
та лишь чуточку стронулась с места и тотчас скатилась  обратно.  Это  было
ужасно - у нее не хватало силы!
   Степанида поднялась, рукавом вытерла со лба пот. Хорошо было катить  ее
в эту западню, а как теперь выкатить? Да еще одной.  Заволновавшись  и  не
дав  себе  отдохнуть,  она  ухватила  бомбу  за  хвост,  огромным  усилием
передвинула его выше. Потом зашла с другого конца и приподняла нос. Но  не
успела она переложить его выше, как хвост упрямо  соскользнул  на  прежнее
место в яме. Степанида едва не заревела с досады - что же делать?
   Немного поразмыслив и успокоившись, она вышла из ямы и поискала на краю
огорода камни. Камней было много, но все мелкие, Степанида прошла  дальше,
нашла наконец два более подходящих  камня,  принесла  их  к  яме.  Теперь,
поочередно подкладывая их под нос и под хвост бомбы, надо было выкатить ее
на ровное место. Долго она надрывалась там - и катила и  толкала,  работая
руками, упираясь коленями в мокрую землю. Вконец испачкала в грязной траве
юбку и ватник, вся взмокнув от пота, она все же высвободила бомбу из ямы и
сама обессиленно упала рядом. Проклятая бомба! Степанида уже  думала,  что
надорвется, пока управится с нею, но вот как-то сдюжила. Теперь надо  было
перетащить ее к новой яме. Все время она боялась, чтобы кто не  набрел  на
нее в кустарнике, не увидел. Сквозь резкий ольшаник ее можно было заметить
и с дороги, и со двора, хотя бы успеть спрятать, пока никого поблизости не
было.
   По ровному краю оврага бомба легко перекатилась, вминая траву  желтыми,
испачканными землей боками. Но дальше в ольшанике катить ее было нельзя, и
Степанида ухватилась за круглую железяку хвоста.  Так,  слегка  приподняв,
тащить можно было, но это отнимало время и стоило огромных усилий, а сил у
Степаниды уже было  мало.  Она  проволокла  бомбу  шагов,  может,  пять  и
выпустила из рук, сама тоже повалилась назад  в  траву.  Несколько  минут,
задыхаясь, хватала  ртом  воздух.  Немного  отдышавшись,  снова  вцепилась
пальцами в мокрый хвост бомбы. На этот раз она проволокла ее еще меньше  и
снова упала. В следующие разы уже только  дергала  и  рывками,  по  одному
шагу, не больше, продвигала ее к краю оврага; поясница  ее  переламывалась
от боли, мокрые руки, пальцы и колени были до крови  ободраны  о  сучья  и
корни. И она торопилась. То и дело оглядывалась вокруг сквозь почти  голый
кустарник, посматривала в сторону усадьбы  -  боялась,  не  дай  бог,  кто
придет и увидит. Тогда она пропала,  пропала  бомба.  И  это  после  таких
усилий!
   Когда она наконец приволокла бомбу  к  яме,  силы  ее,  похоже,  совсем
покинули, она уже не смогла перекатить бомбу через накопанный горбик земли
и упала на него грудью. Все время она твердила себе: ну, хватит,  вставай;
и  обещала:  встану,  сейчас  встану.  И  не  вставала.  Потом  попыталась
подняться, но в глазах у нее вдруг  все  потемнело,  а  сердце,  казалось,
вырывается из груди.
   Она пролежала так долго, обняв грязное тело бомбы, да и сама с  ног  до
головы перепачканная грязью. Когда дыхание  немного  выровнялось,  уже  не
вставая, она уперлась стопами в узловатые корни  ольх