батраков. Был он человек молчаливый, спокойный,
за что больше всего и почитала  его  Степанида.  Хотя  временами  этот  ее
хуторской хлеб был не сладок, знала, легче не найти. Теперь  же,  заслышав
тот разговор в хате и кое-что поняв, она  вдруг  ощутила  себя  на  крутом
повороте жизни, только не  могла  еще  сообразить,  в  какую  сторону  тот
поворот - к лучшему или худшему. Но что настал час перемен, это было ясно.
   Сделав все, что надо было в  хате,  мужчины  вышли  во  двор  осмотреть
хозяйство. Пан Адольф с ними не вышел, понурый, остался, как был, у  стола
на скамейке, и она пошла показывать начальникам зерно в амбаре, хлев, двух
лошадей, подсвинков. Гости считали и все записывали на бумагу - и зерно  в
засеках, и лен под навесом, и скотину, - и она спросила у Цыпрукова, зачем
они так проверяют. Цыпруков объяснил, что это  экспроприация  -  имущество
эксплуататоров теперь переходит во владение  народа.  Степанида  не  могла
всего  понять,  хотя  догадывалась,  и  с  маленькой  затаенной   надеждой
спросила: "А земля как?" И  Цыпруков  сказал,  что  землю  разделят  между
безземельными  и  батраками  и  чтобы  Петрок  завтра  с  утра  пришел   в
волисполком, где все я решится.
   Помнится, она затряслась как в испуге от этой ошеломляющей  новости  и,
когда мужчины пошли со двора, долго не  могла  отважиться  сказать  о  ней
Петроку. Она готова была плясать от радости: это же подумать, они  заимеют
землю - без денег, без ссоры, без судов и прошений, - получат, и  все.  По
праву экспроприации.
   Когда она сказала об этом Петроку на дровокольне, тот выпустил  из  рук
полено  и  сел  мимо  колоды  -  просто  шлепнулся  в  грязь.  Тотчас   же
подхватился, начал чистить штаны, а она засмеялась счастливо  и  радостно,
однако, заметив, как вдруг изменилось растерянное выражение лица  мужа  на
почти  испуганное,  она  оглянулась.  Сзади  стоял  пан  Адольф  со  своей
неизменной палкой в руках.
   - Радуетесь? Шчястья вам?!
   Не успели они сообразить, что случилось, как он повернулся  и  пошел  к
крыльцу. Его согнутые ревматизмом ноги мелко тряслись в коленях.
   С этой минуты Степанида не  знала,  как  держать  себя  и  что  думать.
Радость  ее  омрачилась,  стало  неловко,  будто  ее  поймали  на   чем-то
запретном, и она понимала, что виновата. Пусть в мыслях и надеждах, но она
позарилась на  чужое,  чего  не  позволяла  себе  за  все  годы  службы  в
Яхимовщине, где изо всех сил, через нужду и бедность берегла  свою  честь,
старалась, чтобы никто, никогда и ни в чем не  упрекнул  ее.  А  ведь  она
могла бы и взять, не спрашивая,  в  ее  руках  было  многое,  считай,  все
хозяйство, но, если что было надо, она обращалась к хозяину и  не  помнила
случая, чтобы тот отказал ей. Он был неплохой человек, пан Адоля, ценил  в
ней старательную работницу и  еще  больше  уважал  за  добросовестность  в
отношении к его хозяйству. Теперь же  все  эти  перемены  взбудоражили  ее
совесть. Как быть? Как жить, если не взять, отказаться от  земли?  А  если
взять, то как смотреть в глаза ее хозяину?
   Бессонная ночь, наступившая после того  злополучного  дня,  была  полна
размышлений, тревог, колебаний. Оба они с Петроком намучились в истопке, и
нашептались, и намолчались, но так и не придумали, чем успокоить  совесть.
Утром же надо было идти в Выселки, в волисполком. И тогда  Петрок  уже  на
рассвете свесил с кровати босые ноги и, еще раз подумав, решил:
   - Не пойду. Ну ее...
   Степанида выскочила из-под одеяла.
   - Как не пойдешь? Как те тогда?
   - Не пойду, и все. Не могу я...
   Нет, на это она не могла  согласиться,  утром  она  почувствовала  себя
уверенней, ведь их уже не двое в семье, а почти трое, и, значит, у нее два
голоса, ее и дитя, против одного нерешительного голоса Петрока.  Пока  тот
собирался к скотине, она отругала его, даже немного всплакнула, но  делать
было нечего, быстренько собралась сама и побежала через поле в Выселки.
   Из огромного хуторского надела им вырезали две  десятины  за  усадьбой,
остальная земля отошла другим беднякам и безземельным, которых с  избытком
для одной экспроприации набралось  в  Выселках.  На  раздел  Степанида  не
пошла, все же вытолкала туда Петрока, а сама ожидала во  дворе  за  тыном,
все приглядываясь к группке мужчин, что сновали с саженью в поле,  мерили,
считали.  В  окне  временами  мелькала  длинная,  во  всем   черном   тень
Яхимовского  и  выглядывало  его  изможденное  лицо,  и  тогда   Степанида
пряталась за угол или шла на дровокольню; было неловко,  почти  мучительно
оттого, что на все это глядел прежний  хозяин  хутора.  Последние  дни  он
почти не показывался из хаты и  не  разговаривал  с  ними,  он  сидел  там
обиженным сиднем, кажется, потеряв интерес не только к хозяйству, но  и  к
жизни вообще. Она и Петрок также не трогали его, ни о чем не спрашивали  и
по-прежнему ничего у него не брали, обходились своим. Хозяйство на  хуторе
уменьшилось, в конюшне осталась только молодая  кобылка,  коня  забрали  в
волость, в хлеву оставили одну  корову,  поросят  отвезли  в  местечко,  в
столовую. Остальное - упряжь, кое-какой инвентарь, домашняя утварь -  было
как бы ничье. Степанида с Петроком хотели бы обойтись  своим.  Но  это  не
всегда получалось, иногда приходилось обращаться к хозяйскому:  то  ведро,
то сено корове, то начать новый бурт картошки, когда прежний  кончался.  В
таких случаях Степанида открывала дверь в хату и  спрашивала  пана  Адолю,
который в наброшенной  на  костлявые  плечи  жилетке  сидел  на  аккуратно
застланной одеялом кровати, поставив худые  ноги  в  носках  на  облезлый,
некогда крашенный пол. Не поднимая голой, без единого волоска  головы,  он
коротко бросал ей:
   - Берите. Теперь же все ваше.
   Она поворачивалась и выходила  из  хаты,  успев,  однако,  заметить  на
уголке стола не тронутую им еду - миску остывшей картошки, кувшин молока и
два ломтя хлеба, которые приносили утром. Похоже, старик  совсем  перестал
есть.
   Ей было жаль его, и эта жалость  сильно  омрачала  их  большую  радость
начала хозяйствования на собственной земле, счастливое сознание того,  что
вороная кобылка теперь принадлежит им, так  же  как  и  пегая  покладистая
корова, не очень, правда, молодая, зато  молочная.  Впереди  была  вольная
жизнь со множеством забот, тяжелым трудом, но без принуждения, жизнь,  где
все, плохое и хорошее, будет зависеть только от них двоих  и  ни  от  кого
более. Это было счастье, возносившее их под  самое  небо,  удача,  которую
можно было разве что увидеть во сне.
   Как-то она не выдержала и вечером,  управившись  со  скотиной,  сказала
Петроку, что надо поговорить с Яхимовским, что  так  нехорошо  получается,
они ведь столько прожили совместно в добре и согласии, а  теперь...  Опять
же надо сказать, что тут нет их вины, что так повернула власть,  что  хотя
те две десятины им дали, но они ведь их не просили. Взяли  -  правда,  но,
если бы не взяли они, так отдали бы другим, мало  ли  голытьбы  на  свете.
Надо было как-то поддобриться к Яхимовскому, чтобы не таил зла, а  жить  -
пусть живет в хате, они перебьются в истопке, пока не  наживут  как-нибудь
свою хату. Как встанут на ноги. Она же будет  присматривать  за  стариком,
неужто за его добро и ласку она не отблагодарит его на его же земле!
   Петрок покряхтел, чувствуя неловкость, но вынужден был пойти в хату,  и
она стала прислушиваться из сеней. Но разве  этот  Петрок  мог  что-нибудь
сделать  как  надо.  Начал  издалека,  и  они  долго  говорили  о  разном:
вспоминали жизнь за царем, порядки в местечке, разные случаи  в  лесу,  на
охоте. Не вытерпев, Степанида вытерла фартуком руки и также ступила  через
порог. Видимо, что-то почувствовав в этом ее приходе, пан Адоля  поднялся,
надел свой черный кафтан, застегнул его на весь ряд пуговиц.  Она  присела
на лавку возле порога, а он, кряхтя, уселся в старосветское кресло  против
большого тусклого зеркала в простенке.
   - Простите нас, пане Адоля, - сказала Степанида,  когда  он,  расправив
полы кафтана, вытянул на коленях худые длинные руки.
   - Пан Езус простит, - сказал Яхимовский и строго поглядел на порог.
   - Вы же знаете, мы не сами. Разве мы просили? Нам дали.
   - Но вы же не отказались...
   - Как  же  было  отказаться,  пане  Адоля?  Отдали  бы  еще  кому.  Вон
Гончарикам ничего не досталось.
   Кажется, она сказала удачно. Яхимовский  минуту  молчал,  наверное,  не
зная, как отвечать ей. Только потом произнес твердо:
   - Грех зариться на чужое.
   "Какое же это мне чужое", - невольно подумалось Степаниде.
   Она примолкла у порога, а он задумчиво кивал голой и желтой, как кость,
головой и размышлял о чем-то или молча про себя упрекал их. Эти его  слова
- не о себе, а о них - отозвались тревогой в душе Степаниды.
   - Но ничего не сделаешь, - сказал он погодя. - Я совсем  не  желаю  вам
зла. Пусть Езус, Мария помогут вам...
   - Спасибо на том, - сказала Степанида почти растроганно. -  А  мы,  пан
Адоля, за вами присмотрим.
   Это было главное - чтобы он не затаил обиду на них, не пожелал  худого,
с остальным они бы как-нибудь сладили. У них была лошадь, было  хозяйство,
в амбаре оставили им семян, чтобы засеять  яровыми  две  десятины,  может,
останется еще я ячменя на крупу или гороха на суп.  Картошки  в  хозяйстве
хватало, было две кадки сала -  с  осени  берегли  для  батраков  в  сезон
полевых работ, теперь батраков больше не будет.  Они  бы  его  прокормили,
этого старика, бог с ним! Разве они хотели ему плохого?
   Капризная, с холодами весна затянулась почти до пасхи, и  только  после
нее нерешительно, запоздало начало теплеть. На  юрьев  день  стало  совсем
тепло, и, встав раненько, Степанида  с  Петроком  по  стародавнему  обычаю
пошли в хлев. В прежние времена в этот день выгоняли скотину  на  пастьбу,
но теперь выгонять было некуда,  кроме  сухой  серой  травы,  свинухи,  на
пастбищах еще ничего не  выросло.  Петрок  стоял  в  дверях,  а  Степанида
огарком припасенной с грониц обходной свечи натерла корове подгрудок -  от
злого духа и чтобы весь год была молочной,  а  Петрок  зажег  пучок  сухой
евангельской травки, старательно окурил хлев, стойла коровы и лошади - так
издавна было заведено на хуторе. К полудню еще потеплело. Прибрав в  хате,
Степанида  достала  освященные  ветки  вербы,  завязала  в  платок   кусок
прибереженного с пасхи  кулича.  Надев  что  почище,  они  отправились  на
смотрины поля, которое с утра влажно парило под ласковым солнцем  -  ждало
плуга.
   Начали  осмотр  с  озимых  у  сосняка,  где  ярко   зеленела   всходами
продолговатая нивка ржи.  Петрок  шел  впереди  и  сдержанно  усмехался  в
коротко подстриженные усы. Был он тогда уже не молод, хотя еще и не  стар:
сорок лет - не срок для мужчины. А усмехался все  от  той  же  неожиданной
радости: шел на хутор, считай, батраком, а  вот  стал  хозяином  и  теперь
осматривает свои нивы и пажити. Конечно, он понимал, что с двух десятин не
разбогатеешь, но все же прожить на своем хлебе  можно.  Немного  опасался,
как бы эта зима и особенно холодная затяжная весна  не  повредили  озимым,
но, кажется, худшее  миновало  -  всходы  оправились  от  холодов  и  ярко
зеленели почти на всем поле. Только нижний конец его возле дороги был  еще
темноват, наверно, от долгой воды. Петрок сошел с межи и  нагнулся,  чтобы
вырвать росток, посмотреть корень. Но едва он  протянул  руку  к  бледному
увядшему росточку, как среди слипшихся комьев земли разглядел и еще что-то
серое, а пальцы его растерянно подняли с земли за  растопыренное  крылышко
маленькую серую птичку. Это был жаворонок, наверно, из тех несчастных, что
обманулись  первым  дыханием  весны   и   поплатились   жизнью   за   свою
преждевременную песню.
   - Глянь, Степа...
   Степанида подбежала к Петроку и растерянно приняла из его  рук  мертвую
птичку, раскинутые крылья которой бессильно  обвисали  в  воздухе,  как  и
головка с маленьким разинутым клювом.
   - Боже... Петрок! Кто же это?.. Это же плохо...
   - Плохо?
   - Ой, это к несчастью! Это же на беду нам, - готова  была  расплакаться
Степанида.
   Петрок был  тоже  неприятно  поражен  находкой,  но  старался  казаться
спокойным, не желая верить, что от этой пернатой  малявки  возможно  какое
несчастье людям.
   - Ну, какая беда! Замерз просто. Такая стужа...
   - Боже мой, боже мой! Зачем ты его  трогал?  Зачем  ты  его  увидел?  -
причитала Степанида, сама не своя от столь явного предзнаменования беды.
   Какое-то время они не знали, что делать, и,  ошеломленные,  стояли  над
маленькой мертвой птичкой  с  бледными,  как  ржаные  ростки,  скрюченными
коготками. Степанида немного всплакнула, и Петрок  не  утешал  ее,  самому
было не лучше. Жаворонка закопали под межой в ямке, рядом воткнули вербную
ветку. Что делать с остальными вербинами, не знали, желание  обносить  ими
озимь разом пропало, было не по себе  и  даже  немного  боязно  неизвестно
отчего. Подавленные, без прежнего интереса к  полю,  они  обошли  надел  и
скорым шагом повернули на хутор.
   Если бы они знали, что их ждет дома, так, наверно,  убежали  бы  отсюда
куда-либо подальше, может, никогда бы и не вернулись обратно.  Но  великая
сила - незнание, оно значит для человека не меньше, чем его  самце  верные
знания и способность предвидеть будущее. Видно,  незнание  тоже  охраняет,
оберегает душу, давая человеку возможность жить.
   На хуторе в истопке Степанида  развязала  платок  с  куличом,  отрезала
кусок и отнесла в хату пану Адольфу. Как ей показалось, тот спал за печью,
потому что в хате его  не  было  видно,  и  Степанида,  положив  кулич  на
тарелку, поставила ее на стол. В хате царила устоявшаяся тишина, но она не
обратила на это внимания, вообще она не  имела  обыкновения  задерживаться
здесь - сделает что или  что-либо  возьмет  и  в  сени,  зачем  беспокоить
старого человека. В истопке они съели остатки кулича с молоком,  и  Петрок
вышел во двор. Им все же овладело весеннее беспокойство, надо было  ладить
плуг для борозды, под навесом он  не  мог  отыскать  валек,  без  которого
невозможно было запрячь лошадь.  Степанида  же  в  большом  чугуне  начала
забалтывать пойло корове, которая любила именно такое, слегка  заболтанное
мукой пойло и не хотела пить воду. Так она помешивала, присев над чугуном,
когда в раскрытую дверь сеней,  странно  пошатнувшись,  сунулся  Петрок  и
сдавленно крикнул ей с беспокойством, даже испугом в голосе:
   - Степанида!
   Она не сразу вскочила, показалось, что Петроку стало плохо, он и впрямь
очень побелел с лица, протянутые к ней руки недобро дрожали.
   - Степанида!!!
   Она бросилась к  мужу,  но  тот  отступил,  подался  обратно  во  двор,
переводя ее внимание в другую сторону - к хлеву. Она бросила взгляд дальше
и увидела, что амбарные двери настежь раскрыты, чего никогда не  случалось
прежде, всегда там  громоздился  черный  ржавый  замок,  большой  ключ  от
которого висел на гвозде в хате. Почуяв недоброе, она  бегом  бросилась  к
этим растворенным дверям и еще со двора в сумерках амбара увидела  тусклую
тень человека.  Будто  склонившись  над  закромами,  неподвижно  стоял  на
длинных, подогнутых в коленях ногах Адольф Яхимовский.  Не  своим  голосом
она крикнула: "Паночку Адоля!" - но тот не откликнулся. Тогда она вскочила
в амбар и поняла все. Сверху от  балки  свисала  туго  натянутая  веревка,
желтая, как кость, голова Яхимовского вместе  с  шеей  была  неестественно
свернута набок, руки упали вдоль обвисшего тела,  одно  плечо  вздернулось
вверх, и все туловище перекосилось. Она  схватила  его  за  костлявые  под
суконным кафтаном плечи, и тело грузно с усилием повернулось. Он висел так
низко, что скрюченные ноги его в праздничных хромовых  сапогах  с  шорохом
черкнули по земляному полу. Не в лад со своим испугом Степанида  подумала,
что даже и здесь, чтобы повеситься, человеку не хватило  места,  так  было
низко и неудобно в этом амбаре.
   Через два дня они с Петроком отвезли  кое-как  сколоченный  из  старых,
неструганых досок гроб на католическое кладбище при  костеле  и  закопали.
Еще через день из местечка приехал арендатор Мацкевич, который погрузил  в
пароконную  фуру  громоздкое  дубовое  кресло,  часы  в  узком  футляре  и
красивую, красного дерева конторку, сказал: за долг,  который  не  уплатил
ему Яхимовский. Степанида с  Петроком  не  возражали,  сказали:  бери!  Им
оставалось больше  -  почти  вся  усадьба,  две  десятины  земли,  молодая
кобылка, корова. Разве по тому времени этого было мало?
   Несколько дней спустя они перетащили из истопки небогатые свои  пожитки
и стали жить в хате.
   Старик Яхимовский начал понемногу забываться.  Иногда  вспоминался,  но
воспоминания о нем лишь омрачали душу, и они старались о нем не думать.
   Это удавалось, тем более что бед и тревог хватало во  рее  те  трудные,
неспокойные годы...
   Озимые росли сами собой, забот о них было немного, но посеяно  их  было
всего две нивки, а главную часть надела на пригорке надо было  пахать  под
яровые. Оно ничего, конечно, как-нибудь бы вспахали, вот только самый верх
пригорка с позапрошлого года оставался залежью, Яхимовский его  не  пахал:
арендатор когда-то забросил, потому что земля там была не дай бог - камни,
суглинок, который в  засушливый  год  становился  как  скала.  Яхимовский,
разумеется, мог позволить себе десятину-другую бросить под залежь, у  него
хватало и лучшей земли, а каково было им? Весной засушило, дождей не было,
но, когда  потеплело,  Петрок  запряг  в  плуг  молодую  кобылу  и  поехал
поднимать залежь.
   Он бился там с утра до полудня. Степанида,  занятая  другими  делами  в
усадьбе, ждала его обедать и  не  дождалась.  Почувствовав  недоброе,  она
бросила  недоделанное  на  дворе  и  краем  оврага  помчалась  на  тот  их
злополучный надел.
   Еще издали, от оврага, она увидела на пригорке мужа, который, почему-то
оставив в борозде плуг, хлопотал  возле  кобылки,  понуро  стоявшей  среди
сухих стеблей прошлогоднего бурьяна с низко опущенной головой и мокрыми от
пота боками. Степанида взбежала на узенькие вспаханные бороздки и ойкнула,
поколов ноги о суглинок, который вперемежку с бурьяном  и  комьями  сухого
навоза,  будто  битый  кирпич,  краснел  на  пахоте.  Неудивительно,   что
изнемогла кобылка, тут и старая хорошая лошадь, верно, надорвала бы  жилы,
потягав за собой плуг.  Вороная  их  кобылка  совсем  потемнела  от  пота,
ручьями стекавшего по ее выдававшимся ребрам, бока ее  ходили  ходуном  от
усталости, а голова опускалась все ниже к земле. Босой,  в  неподпоясанной
самотканой (сорочке, Петрок со взмокшими  от  пота  плечами  оглянулся  на
Степаниду и дернул за узду кобылку, та вдруг пошатнулась, задние  ноги  ее
раскорячились, и она опустилась в постромках на жесткую пахоту.
   - Ой, беда, что же делать? -  сокрушался  Петрок,  пытаясь  угрозами  и
лаской поднять кобылку, но все его усилия оставались напрасными. Вскоре не
выдержали и передние ноги, кобылка вытянулась в упряжи, судорожно загребая
копытами суглинок. Петрок испуганно бросился ее распрягать, но впопыхах не
мог освободить от съехавшего на голову хомута, тогда Степанида сбросила  с
плуга валек, тем ослабив постромки. Она уже отчетливо сознавала, что в  их
только что начавшуюся самостоятельную жизнь вдруг ворвалась беда.
   Так оно и случилось. Кобылка не поднялась больше, Жак они  ни  помогали
ей, соблазняя  сеном,  травой,  куском  хлеба,  принесенным  Степанидой  с
хутора. Голова ее на худой длинной шее  в  конце  концов  тоже  опустилась
наземь, лишь глаза временами вращались в глазницах, будто умоляя  людей  о
помощи. Но спасти ее было уже невозможно. Под вечер  кобылка  в  последний
раз напряглась и окончательно выпростала ноги.
   - Вот и все! - вскрикнул Петрок. - Что теперь делать? Что делать?..
   Степанида же будто  окаменела  с  горя,  уже  хорошо  представляя,  что
ожидает хозяйство без лошади да еще в такую пору,