илось от облаков, которые сплошь заволакивали его, низко  нависнув
над серым пространством поля и лесом. Было,  однако,  не  холодно,  ветер,
похоже, утихал, жухлый кустарник в овраге обнимала сторожкая  предвечерняя
тишина. В мокрой траве поначалу было неприютно босым ногам, но при  ходьбе
ноги согревались. Краем поля она торопливо шла к Бараньему Логу и  думала,
что как  ни  плохо  сейчас,  но  скоро,  видно,  станет  еще  хуже,  одним
переселением хозяев в истопку немцы  не  ограничатся.  Если  обоснуются  в
усадьбе надолго, то может случиться разное, а хозяйство оберут  до  нитки,
это уж точно. Как тогда жить? Как уберечь корову,  поросенка,  кур?  Зерно
или картошку, может, и не возьмут, зачем им зерно, но  дрова  пожгут.  Как
привезти тогда их без лошади? Чем обогреться зимой?
   Забот было множество, как  и  тревог,  плохие  предчувствия  неотступно
терзали душу, но Степанида терпела и внешне казалась спокойной.  Она  была
не из тех баб, которые при первой же беде бросаются в слезы, понимала, что
бед будет с избытком для ее скупых, в свое время  немало  уже  выплаканных
слез.
   Небольшое Янкино стадо паслось  в  кустарнике  возле  дуплистой  колоды
поваленного на опушке дуба. Коровы разбрелись в ольшанике, а Янка,  только
завидев ее, о чем-то горячо и тревожно забормотал, то и дело показывая  на
поле. Может, он что-то увидел? Но теперь там было пусто и  тихо,  начинало
смеркаться, надо было вести корову домой. Степанида  отогнала  Бобовку  от
стада и только тут спохватилась, что ничего не взяла для Янки. Но  и  сама
она сегодня еще не имела крошки во рту. Стоя на опушке, Янка  все  говорил
на своем, понятном только ему языке, тревожно взмахивая руками. И вдруг  с
его уст сорвалось два коротеньких слова, которые теперь понятны каждому:
   - Пук! Пук!
   Степанида, однако, не стала  допытываться,  что  он  хочет  сказать,  и
быстренько погнала хворостиной Бобовку. Пока на усадьбе  не  было  немцев,
надо было успеть подоить корову.
   Даже немного вспотев в толстом платке и ватнике, она подогнала корову к
изгороди у картофельного поля и поняла, что опоздала. Во дворе под  липами
уже  высился  брезентовый  верх  машины  и  слышался  разговор,  привычные
выкрики, похоже, там что-то происходило. В  недоумении  она  остановилась,
Бобовка подняла голову и замедлила шаг. Над  изгородью  было  видать,  как
немцы, толпясь у машины, вытаскивали из нее нечто громоздкое и тяжелое,  а
один, вероятно, заметив ее за огородом, молодым  голосом  озорно  закричал
издали:
   - О матка! Млеко!
   Делать было нечего, она  тихонько  стеганула  хворостиной  Бобовку,  та
переступила нижнюю жердь изгороди, привычным путем направляясь во  двор  к
хлеву.
   На  усадьбе  происходило  как  раз  то,  чего  Степанида  больше  всего
опасалась:  немцы  устраивались  всерьез  и  надолго.  Вывалив  из  машины
громоздкий серый брезент, они растягивали его на истоптанной мураве двора,
толкаясь, забивали в землю короткие колья. Двое по краям,  почти  лежа  на
земле, изо всех  сил  тянули  за  веревки,  и  брезентовая  крыша  палатки
податливо выравнивалась, образуя тугое вместительное сооружение для солдат
на случай ненастья или холодов.
   Возле поленницы на дровокольне,  сгорбившись,  стоял  Петрок,  украдкой
поглядывая из-за угла, и, заметив жену, молча развел руками. Но  Степанида
смолчала. Черт с ними, подумала она, может,  живя  в  палатке,  они  будут
докучать меньше. Главное, чтобы не занимали  этот  конец  двора,  где  был
сарай, куриный катушок,  дровокольня,  проход  к  засторонку.  Да  и  тут,
пожалуй, для них слишком грязно, им надо, чтобы посуше и чище.  Тот  конец
двора находился повыше, и, естественно, там было лучше.
   Бобовка, очевидно, не меньше хозяев чувствовала непривычное присутствие
во дворе  чужих  и  только  намерилась  было  выйти  из  дровокольни,  как
нерешительно остановилась и фыркнула - она  их  боялась.  Степанида  зашла
вперед,  ласково  погладила  корову  по  теплой,   вздрагивающей   от   ее
прикосновений шее.
   - Не бойсь... Иди, иди...
   - Млека! - пьяно закричал кто-то из немцев.
   Не успела она с коровой подойти к воротам хлева,  как  помощник  повара
Карла, переваливаясь на своих коротких кривоватых ногах, уже нес навстречу
широкое жестяное ведро. Со стороны кухни на нее смотрели  три  или  четыре
немца, и среди них тот  кругленький  краснощекий  фельдфебель,  который  и
теперь там суетился, кричал, что-то приказывая.
   Обычно перед дойкой Степанида бросала Бобовке охапку  какой-либо  травы
или отавы, занятая едой корова стояла спокойней и лучше  отдавала  молоко.
Теперь же у нее ничего не было под руками, а  немцы,  судя  по  всему,  не
имели намерения ждать. Она хотела сказать Петроку, чтобы принес травы,  но
передумала: пусть! Что-то в ней гневно вспыхнуло,  подхлестнутое  этой  их
бесцеремонностью, и она подумала, что вовсе не  обязана  обеспечивать  эту
свору молоком от своей коровы, пусть поищут других  коров.  Бобовка  между
тем все перебирала ногами и озиралась по сторонам, когда Степанида подсела
к вымени. Присутствие посторонних  корове  явно  не  нравилось.  Степанида
чувствовала это, и тихое возмущение в ней все нарастало. Все же она как-то
нацыркала полведра молока и встала. Карла в  своем  засаленном  мундирчике
стоял рядом, на  его  нездоровом,  отекшем  лице  не  было  ничего,  кроме
терпеливого безразличного ожидания.
   - Вот, больше нет! - сказала Степанида, отдавая ведро.
   Немец молча взял ведро и вперевалку понес  его  к  кухне.  К  Степаниде
как-то бочком подступил Петрок, оглянувшись, тихо шепнул:
   - Поди, маловато... Чтоб они...
   - Хватит! - решительно оборвала она Петрока и шлепнула корову по  заду,
подталкивая ее в хлев. Но тотчас возле кухни раздался резкий,  возмущенный
окрик, от которого она содрогнулась:
   - Хальт!
   Это все тот же фельдфебель. Зло раскрасневшись, в гневном  волнении  он
выхватил у Карлы ведро и, пока Степанида сообразила, чего от нее хотят,  с
ведром подлетел к ней вплотную. Что-то  быстро  и  зло  говорил,  потрясая
неполным ведром, она слушала, уже понимая, что так возмутило этого немца.
   - А нет больше молока. Все.
   - Фсе? Аллес?
   Кругленький фельдфебель еще проговорил что-то  язвительно,  потом  живо
повернулся к кухне и, поискав там кого-то взглядом, мотнул головой -  ком!
Все тот же Карла по-прежнему неторопливо, вразвалку подошел к фельдфебелю,
взяв  ведро,  нерешительно  шагнул  к  корове,  которая   встревоженно   и
непонимающе озиралась вокруг. Когда он приблизился к ней, корова  поспешно
отвернулась, будто  поняв  его  намерения,  и  Карла  вынужден  был  снова
обходить ее, чтобы подойти сбоку. Так повторилось два или три  раза,  пока
фельдфебель не прикрикнул на Петрока, и  тот  испуганно  схватил  за  рога
Бобовку.
   Степанида уже знала, что сейчас произойдет, и ей  стало  страшновато  -
обман ее вот-вот раскроется. Одновременно было противно при виде того, как
солдат брался доить, а ее дурень Петрок ему помогал. Бедная  Бобовка,  что
они сейчас с ней сделают, глаза бы  ее  не  глядели  на  это.  Но,  как-то
словчившись, они уже доили, в ведре зазвякало молоко, раскоряченный  Карла
сгибался под коровой,  неловко  заглядывая  на  вымя,  Бобовка  перебирала
ногами и крутила головой,  похоже,  пыталась  вывернуть  рога,  но  Петрок
держал крепко.  Степанида,  вся  напрягшись  в  молчаливом  гневе,  стояла
поодаль, не поднимая глаз. Она  все  видела  и  так,  мысленно,  про  себя
проклинала немцев, а больше всего этого разжиревшего фельдфебеля,  который
теперь напряженно следил за всем, что происходило возле  коровы.  Наконец,
спустя какие-либо пять минут, она заглянула в ведро и съежилась еще больше
- молока в ведре заметно прибавилось. Ах  ты,  дуреха  Бобовка,  зачем  ты
отдаешь им! Но, видно, корова  вынуждена  была  отдавать,  ведь  она  тоже
боялась,  боялся  и  Петрок,  полусогнутые  ноги  которого   в   суконных,
залатанных на коленях штанах мелко подрагивали, когда он с усилием  держал
корову. Степанида робела все больше, знала, добром это не кончится.
   - Генуг! - вдруг скомандовал фельдфебель, ведро наполнилось  до  краев.
Карла выпрямился и осторожно, чтобы  не  разлить,  поставил  молоко  перед
начальством. Фельдфебель с ненавистью посмотрел на  Степаниду,  туго  сжав
челюсти. - Ком!
   Она уже знала, что означает  это  короткое  слово,  и  медленно,  будто
завороженная, подошла к немцу, не в силах отвести глаз от ведра с молоком.
Она ожидала крика, угроз, но фельдфебель не кричал, лишь сдвинул поближе к
пряжке свою тяжелую кобуру.
   - Паночку! -  вдруг  чужим  хриплым  голосом  закричал  Петрок  и  упал
коленями на грязную, раскисшую после дождей землю. - Паночку, не надо!
   Тут только она поняла, что  немец  намеревается  достать  револьвер,  и
сердце ее неприятно содрогнулось в груди. Но она не тронулась с места, она
лишь  глядела,  как  он  неловко  возится  с  револьвером,  не  может  его
отстегнуть, что ли. Петрок снова взмолился, переступив на коленях ближе, с
измятой кепкой в  руках,  седой,  небритый,  испуганный.  Она  же  стояла,
одеревенев, словно неподвластная смерти и ежесекундно готовая  к  ней.  Но
вот фельдфебель отстегнул от кобуры длинную белую цепочку, и,  прежде  чем
Степанида успела что-либо понять, резкая боль обожгла ее шею и плечо.  Она
вскинула руку, и тотчас острой болью свело на ее  руке  пальцы,  следующий
удар пришелся по спине; хорошо, что на плечах был ватник, который  смягчил
удар.  Фельдфебель  озлобленно  выкрикивал  немецкие  ругательства  и  еще
несколько раз стегнул ее, но больше всего досталось пальцам после  второго
удара, спине же было почти не больно. Она уже нашла способ заслоняться  от
его ударов - не пальцами, а больше локтями, и немец, стегнув изо всей силы
еще раза два, видно, понял, что так ее не проймешь. Тогда,  опустив  цепь,
он закричал, от натужной злости багровея белобрысым лицом, но она,  словно
глухая, уже не слышала его крика и не хотела понимать его.  Краешком  глаз
она видела, что возле палатки и кухни собрались солдаты, некоторые  весело
ржали, наверно, эта расправа казалась  им  очень  смешной,  представлялась
веселой забавой, не больше.  Что  ж,  смейтесь,  проклятые,  забавляйтесь,
подумала она,  бейте  несчастную  женщину,  которую  некому  защитить.  Но
знайте, у этой женщины есть сын-солдат, он все  вам  попомнит.  Пускай  не
сейчас, потом, но придет время, он  расквитается  за  материнскую  боль  и
унижение. И ты встань, Петрок,  негоже  ползать  перед  ними  на  коленях.
Пусть! Ее отстегали на своем же дворе под смех и хохот  чужих  солдат,  но
она стерпит. Она все стерпит. Терпи и ты.
   Жгучей болью горела шея под ухом, сводило пальцы на левой  руке,  когда
она медленным шагом, исполненная невысказанной обиды, шла на  дровокольню,
чтобы скрыться от этих наглых глаз, а может, и заплакать.  Но  так,  чтобы
они не видели. Очень хотелось заплакать, если бы были слезы. Но слез у нее
давно не было, был только гнев, придавленный усилием воли, отчего ей  было
особенно трудно. Но все же пусть, утешала она себя, пусть будет все,  чему
суждено быть, а там посмотрим. Может, не убьют, не  застрелят  до  вечера,
еще поживем немного...



        "8"

   Всю ночь Петрок беспокойно ворочался на своих жестких  кадках,  пытаясь
уснуть под кожушком. Сперва все прислушивался к тому, что  происходило  во
дворе, где хотя и  стемнело,  но  долго  еще  слышался  незнакомый  говор,
выкрики, смех немцев - почему-то допоздна не было на них угомону. В  сенях
то и дело грохали двери, бегали в хату, из хаты,  гремели  посудой  -  это
угощалось начальство. Утихло там, может,  за  полночь,  солдаты  уснули  в
палатке, но Петрока все не брал сон, горестно и неотступно  думалось:  что
делать? Послал бог кару на двух стариков,  за  что  только?  Петрок  хотел
спросить об этом жену, но на его приглушенный шепот та  не  отозвалась,  а
окликать ее громче не решился. Он уже был научен  за  долгую  жизнь  всего
побаиваться, а теперь и подавно - было чего опасаться!
   Перед рассветом он все же  вздремнул,  казалось,  совсем  ненадолго,  и
увидел отвратительный, дурной сон. Под  жерновами  в  истопке  давно  была
широкая крысиная нора, и вот во  сне  из  нее  вдруг  высунулось  какое-то
противное существо с клыкастым, словно у кабана, рылом. Петрок  швырнул  в
него веник, затем пырял туда палкой,  да  все  впустую:  крыса  пряталась,
чтобы тут же высунуться снова и скалиться клыкастой пастью, не то  угрожая
ему, не то над ним насмехаясь. Почти в отчаянии Петрок  схватил  у  порога
заржавленный старый колун и запустил им в угол, зацепив жернова,  и  те  с
грохотом рухнули, подняв тучу пыли в истопке.
   Петрок тотчас проснулся, сразу  поняв,  что  грохнуло  где-то  наяву  и
рядом. В истопке развиднело, наступало  утро.  На  твердом  земляном  полу
посередине валялись его опорки, жернова стояли на своем месте  в  углу,  а
Степаниды уже не было, на топчане под  оконцем  лежал  ее  смятый  сенник.
Петрок, как был босиком, метнулся к окошку с грязным, в  паутине  стеклом,
сквозь которое, однако, разглядел двор с кухней и там тощего злого повара,
который стоял с поднятой вверх винтовкой. Клацнув затвором, он выбросил на
траву гильзу и пошел к воротцам. Винтовку с желтым ремнем повесил  на  тын
возле кухни. Испугавшись за Степаниду, Петрок набросил на плечи кожушок  и
босиком выскочил из сеней; рядом из палатки высунулся солдат с  подтяжками
поверх синей майки, с суконной  пилоткой  на  голове,  он  что-то  говорил
повару, который тем временем скрылся за тыном. Скоро,  однако,  все  стало
ясно: повар появился  в  воротцах,  держа  в  поднятой  руке  обвисшую,  с
окровавленным клювом ворону, еще слабо трепыхавшуюся в воздухе.
   Петрок перевел взгляд на хлев, ворота которого  были  широко  раскрыты,
значит, Степанида уже погнала Бобовку. Это его  успокоило,  ворону  он  не
жалел, черт ее бери, надо было не прилетать, не каркать. Накаркала на свою
голову...
   Он снова вернулся в истопку, прикрыл за собой дверь. Чувствовал, теперь
надо как можно реже выходить во двор, чтобы не мозолить солдатам глаза,  а
лучше тихо сидеть в этом ветхом  убежище.  Стараясь  не  загреметь  чем  в
полумраке, он тихонько надел опорки, туже запахнулся в кожушок  и  стал  у
оконца. Хотелось курить, но не было спичек, и он терпеливо ждал неизвестно
чего. Тем временем совсем рассвело, попросыпались, начали сновать по двору
немцы, раздетые, в нижних сорочках, голубых и белых майках, то  бегали  по
нужде за хлев, то курили, некоторые  бодро  разминались  возле  палатки  -
делали утреннюю зарядку. Один со спущенными подтяжками вытащил из  колодца
ведро воды, начал умываться в стороне от кухни, под тыном. Там  же  другие
приспособили  на  изгороди  небольшое  зеркальце   и   брились   какими-то
коротенькими бритвами. Молодой долговязый очкарик с  высоко  подстриженным
затылком  не  спеша  прогуливался   по   двору,   что-то   заинтересованно
разглядывая по углам, на крыше, остановился перед  дровокольней  и  что-то
записал карандашиком в крохотной черной книжечке. Спрятал ее. Затем прошел
к хлеву, через раскрытую дверь заглянул внутрь. Петроку показалось,  будто
он что-то там ищет, но  немец,  пожалуй,  не  искал,  а  опять  достал  из
бокового кармана свою книжечку и снова что-то  аккуратно  записал  в  нее.
"Ученый, - подумал Петрок. - Только что там смотреть, в хлеву?"  Он  ждал,
что солдаты соберутся и поедут на мост, ведь надо  же  было  работать.  Но
время шло, хорошо задымила кухня, от которой исходил какой-то незнакомый и
вкусный запах, а они все толклись во дворе, видно по всему, не торопясь  с
работой. Да и офицера с фельдфебелем еще не было видно, наверно,  спали  в
хате - в сени никто с утра не заглядывал.
   Над усадьбой занималось не по-осеннему теплое утро.  Где-то  за  тонкой
пеленой  облаков  мерцало   готовое   вот-вот   ярко   засветить   солнце.
Почувствовав тепло, немцы не торопились одеваться, один, с  коричневой  от
загара спиной, долго с наслаждением мылся у колодца, подрагивая  тощим,  в
одних  трусах  задом,  другой  поливал  ему  из  котелка,  и  оба  молодо,
беззаботно смеялись. Обряженные сегодня в чистые белые курточки,  повар  и
Карла старались у кухни: Карла, пригнувшись,  шуровал  в  топке,  а  повар
что-то мешал в котле с настежь откинутой крышкой. Убитую  им  ворону  двое
уже одетых,  но  без  пилоток  немцев  прилаживали  к  колу  на  изгороди:
аккуратно сложили ей крылья, чтобы казалась живой, но мертвая голова птицы
не держалась ровно, все заваливаясь набок. Тогда  один  из  немцев  принес
тонкую проволоку и с ее помощью  выпрямил  голову,  хотя  все  равно  было
видно, что ворона убитая. Только немец  отошел,  удовлетворенно  оглядывая
свою работу, как в  сенях  громко  стукнула  дверь,  Петрок  насторожился,
выглядывая наискосок в оконце. На камнях у  порога  стоял  офицер  тоже  в
расстегнутом кителе, с черной взлохмаченной чуприной на голове. Он оглядел
двор, на котором сразу подтянулись,  притихли  солдаты,  и  что-то  сказал
тому, что стоял возле  вороны.  Тот  ответил,  широко  улыбаясь  загорелым
молодым лицом, и отошел к палатке.
   Петрок плотнее припал к бревнам  стены,  стараясь  увидеть,  что  будет
дальше, хотя, пожалуй, и так все было ясно. Офицер  целился  с  крыльца  в
ворону, короткий ствол его пистолета слегка  покачивался,  пока  он  ловил
ворону на мушку, затем коротко замер, и неожиданно ударил  выстрел  -  над
птицей взвились в воздухе перья.
   - Браво! Браво! -  захлопали  в  ладоши  немцы,  тот,  что  умывался  у
колодца, и один с намыленными щеками в стороне, и еще кто-то, кого  Петрок
не мог видеть из оконца. Тогда офицер прицелился еще и еще  выстрелил,  на
этот раз пулей отбило у вороны  голову  с  клювом.  Офицер  удовлетворенно
спрятал пистолет в кобуру и, на ходу надевая китель, направился  к  кухне.
Откуда-то к нему подскочил верткий фельдфебель, и  они  начали  непонятный
разговор, в который Петрок не вслушивался.
   Стоя у окна, он услышал иное, от чего на минуту  растерялся,  не  зная,
что делать. За глухой стеной истопки,  где  был  небольшой  садик,  трясли
яблоню, слышно было, как сильно шелестела листва и с частым стуком о землю
падали яблоки его антоновки, которые он терпеливо берег к  зиме.  Конечно,
он не ждал от этих солдат ничего хорошего, но разве  так  можно  поступать
взрослым людям? Ну, сорвали бы пяток или десяток яблок, пускай бы  наорали
пару пилоток - зачем до времени отрясать все дерево? И этот офицер, почему
он не остановит их?
   Подхваченный внезапной обидой, Петрок выскочил через раскрытые двери из
сеней и возле растянутой  у  самой  завалинки  палатки  вбежал  в  огород.
Конечно, так оно и было. Один немец,  раскорячась,  в  сапогах,  сидел  на
яблоне и тряс сук, спелые яблоки с тяжелым стуком сыпались на грядки,  где
их собирал в шапку рыжеголовый, болезненного вида немчик. Петрок  стал  на
меже и укоризненно уставился на них. Но те даже не глянули на него, словно
он тоже был дерево, а не хозяин хутора.
   - Все же нехорошо, - стараясь как  можно  спокойнее,  сказал  он.  -  Я
вашему офицеру пожалуюсь. Нехорошо, так, паны немцы.
   Тот, рыженький, с виду еще мальчик, выпрямился, как-то озорно  взглянул
на него и, хихикнув, замахнулся надкушенным  яблоком.  Петрок  едва  успел
уклониться, яблоко, ударившись сзади о стену, отскочило в крапиву.
   - Злодеи вы! - выкрикнул Петрок почти в отчаянии. - Ну, погодите!..
   Он повернулся с твердой решимостью  пожаловаться  офицеру,  но  еще  не
добежал вдоль лопухов до засторонка, как на  дровокольне  щелкнуло  подряд
два выстрела и через ограду с диким кудахтаньем бросились куры. Потеряв  в
борозде опорок, Петрок  поспешил  к  сарайчику  по  эту  сторону  истопки.
Выстрел ударил еще раз, и долговязый немец, легко перескочив  изгородь,  с
растопыренными руками бросился в бурьян. Сзади у  старой  колоды