когда  та  была  нужнее
всего. Мокрый от пота Петрок растерянно постоял, потом молча сел и, закрыв
руками лицо, заплакал. Степанида не утешала  его,  сама  вытерла  украдкой
слезу и вспомнила недавние смотрины  поля  и  замерзшего  жавороночка  под
межой.
   - Ее прокляли, гору эту. Не было земли, но и это не земля.
   Понемногу Петрок успокоился, посидел еще и начал собираться домой. Надо
было думать, как жить дальше.
   Под вечер он пришел с хомутом на хутор, взял старую лопату и направился
в Бараний Лог к хвойному пригорку, где  обычно  копали  песок  и  зарывали
павший в деревне скот. Там на окраине соснячка вырыл яму, затем привел  из
Выселок Ладимирова коня и отволок к ней кобылку. Степанида туда не  пошла,
она не могла смотреть на такое и все думала, как преодолеть  эти  напасти.
Где взять лошадь, чтобы вспахать тот проклятый пригорок? Не  оставлять  же
его снова залежью, с чего тогда жить?
   Петрок притащился поздно, скупо ответил на ее вопросы, похлебал супа  и
присел на пороге в сенях. Она пыталась  что-то  сказать,  вызвать  его  на
разговор, но ему было не до того,  и  она  не  стала  надоедать,  занялась
своими делами. А потом и она прикорнула в запечье,  а  когда  на  рассвете
проснулась, Петрока уже не было, куда-то пошел. Она подумала:  наверно,  в
Выселки, надо же было добывать лошадь, заканчивать с тем пригорком. Другие
уже отсеялись, а они не могли даже вспахать.
   Но его не было и к завтраку. Встревожась, она взглянула  через  тын  на
пригорок и едва не заплакала, увидев  там,  далеко  среди  поля,  одинокую
фигуру мужа, который, мерно пошатываясь из стороны в сторону, ковырялся  в
земле. Она хотела побежать туда, но  в  печи  уже  варилась  картошка,  не
годилось оставлять печь без присмотра. Однако  четверть  часа  спустя  она
собрала кое-какой завтрак -  миску  картошки,  кусок  сала,  хлеб,  кувшин
молока, - завязала платок и пошла на пригорок.
   Петрок  копал  вручную,  лопатой,  ковырял,  долбил,  рубил   проклятый
суглинок, сквозь прошлогодний бурьян начавший зарастать молодым пыреем,  и
уже взрыхлил ладный клин с конца нивы. Взглянув  на  его  лицо,  Степанида
едва узнала мужа, такой он сделался  страшный,  постаревший,  с  заросшими
темной  щетиной  щеками.  Плоская  грудь  его  еще  больше  запала,  плечи
заострились от худобы, пропотевшая  сорочка  свободно  болталась,  как  на
колу, а в округлившихся страдальческих глазах тлел немой укор  кому-то  за
все неудачи жизни.
   - Петрок, что же ты делаешь?
   - Что видишь, - глухим от усталости голосом ответил  он,  не  прекращая
работы.
   - Разве так вскопаешь?
   - А что же делать?
   - Может, кто бы дал лошадь? Надо к людям сходить.
   - Уж ходил. Кто даст лошадь гробить?
   Она не настаивала больше, поняла, что вообще-то Петрок  прав:  в  такую
пору у кого допросишься лошадь, каждому она нужна  самому;  опять  же  кто
решится отдать свою береженую в чужие руки да еще на такую  земельку?  Так
что же остается, копать лопатами? Но иного выхода не было.
   Помнится, она даже всплакнула тогда, живо представив себе  крестьянскую
долю без лошади. Петрок перестал копать, устало оперся о лопату.
   - Что же делать? Жить надо... Как-нибудь...
   Четыре дня с утра до ночи они в две лопаты долбили суглинок и  все-таки
одолели его. Правда, оба остались без сил, изнемогли до предела, но как-то
все же взрыхлили, хотя и мелко, местами лишь  поковыряв  сверху  лопатами.
Работали все дни молча, переводя дыхание с лопатами в руках. Потом  Петрок
полдня разбивал крупные  комья  и  вот  однажды  утром,  взвалив  на  себя
полмешка  ячменя,  взял  плетенное  из  соломы  лукошко.  Посеял   быстро,
забороновать, правда, ему одолжил на полдня лошадь Левон,  надел  которого
был по соседству, чуть ниже, земля там тоже была не дай бог никому,  разве
немного помягче, на супеси. Управились как раз в  субботу,  тихим  погожим
вечером, и Степанида думала немного дать отдохнуть  одубевшим,  в  мозолях
рукам. Но Петрок, посидев на завалинке,  взял  топор  и  куда-то  пошел  к
оврагу. Она спросила, куда это, думала, может,  за  какой  сухостиной  для
печи, потому как дров было мало, но он, так и не ответив, исчез  за  углом
истопки.
   Вернулся домой, когда она взялась доить корову, и сразу,  не  поужинав,
повалился в запечье. Управясь с вечерними заботами по хозяйству, она пошла
в хату, он уже сонно храпел, и Степанида не стала  ни  о  чем  спрашивать,
тоже легла рядом.
   Назавтра все повторилось - он исчез на рассвете, и она  даже  не  знала
куда. Но мало ли у мужика дел по весне, да  еще  при  такой  беде.  Может,
пошел в Выселки, думала она, снова насчет лошади,  потому  что  надо  было
вывозить навоз под картошку, вспахать огород,  сеять  горох  -  работы  на
земле весной всегда прорва. Степанида привязала  возле  оврага  корову  и,
возвращаясь к усадьбе, бросила взгляд на пригорок и опять содрогнулась  от
того, что увидела.
   Как раз вставало утреннее солнце и тут же, над лесом, входило в  низкую
багровую тучу. В стороне от него на светлом закрайке  неба  темнела  вдали
человеческая фигура - кто-то,  пригнувшись,  будто  боролся  с  непокорным
столбом или деревом. Степанида уже поняла:  это  Петрок,  но  что  он  там
делает?
   Свернув со стежки, она бросилась напрямик к пригорку,  исколов  ноги  в
мелком суглинке засеянной нивы, выбежала на свою полоску.  Тут  уже  стало
видать, как на самом высоком  месте  в  конце  их  надела  наклонно  стоял
огромный, сколоченный из бревна крест, который, упираясь в землю, поднимал
над собой Петрок. Как только она подбежала ближе, он сдавленно крикнул ей:
подмогни! Обеими руками  она  обхватила  шершавый  ствол  молодого  дубка,
удерживая его нижний конец в глубоко вырытой яме,  которую  поспешно  стал
зарывать Петрок. Крест был сырой, стоило ей невзначай чуть наклонить  его,
как огромная тяжесть потянула  ее  в  сторону,  она  было  испугалась,  но
все-таки удержала, и Петрок забросал яму землей.
   - Помоги, боже, не отступись от рабов твоих, - проговорил он,  крестясь
и утирая вспотевшее, изможденное  за  эти  трудные  дни  лицо.  Она  также
перекрестилась, подумав: а вдруг и в самом деле поможет? Отведет  беду  от
этой их проклятой людьми и богом земли.
   Крест простоял весну и лето на самой вершине пригорка,  над  оврагом  и
лесом, поодаль от дороги, и всякий, кто шел или ехал  по  большаку,  видел
этот знак человеческой беды. Тогда же кто-то из  выселковцев  назвал  этот
пригорок Голгофой, и с его легкой руки так  и  пошло:  Голгофа,  или  гора
Голгофа, или даже Петрокова Голгофа. Так продолжали называть и после того,
как местечковые комсомольцы Копылов, Меерсон  и  Хвасько  осенью  повалили
крест. Как-то зашли на хутор, попросили пилу,  которую  Петрок  принес  из
истопки, а Степанида еще угостила их квасом - как раз  настоялся,  хороший
был квас,  -  ребята  пошутили,  попили  и  пошли.  Она  думала,  что  они
направятся к оврагу или в  сторону  леса,  а  они  повернули  по  меже  на
пригорок и за каких-нибудь десять минут спилили крест.  А  потом,  принеся
пилу, прочитали им длинную нотацию о вреде религиозных  верований.  Петрок
насупился, умолк и не спорил, а Степанида зло поругалась с ними, вспомнив,
как весной, когда она с Петроком разбивалась на той Голгофе, им  никто  не
собрался помочь, а теперь, как вырос ячмень, этим олухам, видишь ли, крест
глаза колет. Но что ребятам слова, они посмеялись  над  ее  темнотой  и  с
сознанием исполненного долга пошли в местечко.
   А название пригорка осталось и, верно, чаще  останется  надолго,  точно
определяя невеселую сущность этого малопригодного для хлеборобства  клочка
земли, освященного слезами, трудом, многолетними крестьянскими муками.



        "15"

   Зима поворачивала на  весну  -  кончились  вьюги,  днем  потеплело,  на
солнечной стороне двора в полдень капало  с  крыши,  хотя  ночью  еще  жал
крепкий морозец, даже потрескивало по углам. Утро начиналось  широким,  на
полнеба  разливом  багряной  зари,  из-за  леса  в  серой  морозной  дымке
поднималось красное солнце, набиралось силы, и вскоре  длиннющие  тени  от
деревьев,  пригорков,  столбов  полосовали  все  поле  с   осевшим   после
оттепелей, плотным, хрустящим  снегом.  В  морозной  утренней  дали  нежно
просвечивала сероватая просинь леса, едва  заметная  пестрота  перелесков,
кустарников, а в поле вокруг все  ярко  сияло  ослепительной,  до  рези  в
глазах белизной. Было нехолодно, по-праздничному нарядно и тихо.
   Степанида, однако, мало любовалась красотой погожего зимнего утра, вряд
ли даже замечала его, она завозилась у печи, не  управилась  со  скотиной,
сказала Петроку, что доделать - напоить овец, замесить  курам,  -  а  сама
побежала через поле в Выселки.
   В старых,  залатанных  валенках  было  нетрудно  бежать  по  накатанной
ледяной дороге, и она думала, что вернется теперь лишь в сумерки - настала
самая горячка с колхозом, который все же организовали неделю назад. Сидели
до утра, но  все  же  добились  -  большая  половина  Выселок  согласилась
вступить. Новик по-своему был прав, когда говорил:  раскулачишь  одного  -
многие задумаются. Задумались, порассуждали и согласились. Теперь три  дня
подряд комиссия по обобществлению  ходила  по  дворам,  описывала  семена,
инвентарь,  лошадей,  упряжь.  Обычно  Степанида  прибегала   утречком   в
сельсовет, и  оттуда  их  четыре  человека  шли  по  деревне,  никого,  не
пропуская, в каждый двор - через женский плач, под напряженно  озабоченные
взгляды стариков, примолкшее внимание ребятишек, - брали все на учет. Было
трудно, но надо было.
   Она думала в тот день, что уже не застанет председателя  в  сельсовете,
что, наверно,  придется  догонять  комиссию  где-то  в  деревне,  и  очень
удивилась, когда, открыв дверь длинной, как коровник, псаломщиковой  хаты,
увидела всех  на  месте.  Примолкнув,  сидел  за  столом  Левон,  напротив
коренастый мужик в черном полушубке, его  сосед  Корнила,  которого  также
выбрали в комиссию по обобществлению; отвернувшись к окну, стоял  в  своей
красноармейской шинели Вася Гончарик. Было очень накурено, холодно,  между
мужчинами ощущалось какое-то напряжение, которое сразу уловила Степанида и
сдержанно поздоровалась:
   - День добрый.
   - Добрый день, - ответил Корнила.
   - Черта он добрый, - сказал  Левон,  поведя  на  нее  одним  глазом.  -
Поганый день, хуже некуда.
   Степанида не поняла.
   - А что? Погода хорошая.
   - Слишком хорошая. Ранняя весна берется... Но... На вот прочитай.
   Он протянул ей небольшой, уже изрядно помятый  листок  районной  газеты
"Чырвоны араты". Еще  ничего  не  понимая,  она  с  трудом  начала  читать
рассыпанные по странице  заголовки:  "Выше  знамя  индустриализации",  "На
новые рельсы!", "План вывозки деловой древесины  под  угрозой  срыва".  На
другой стороне был небольшой рисунок: красноармеец, широко расставив ноги,
протыкает штыком толстого брюхатого буржуя с оскаленными зубами.
   - Не туда глядишь, - сказал Корнила. - Вон, в самом углу.
   Действительно, в уголке газеты не слишком  большими  буквами  выделялся
заголовочек:  "В  Слободских  Выселках  потворствуют  классовому  врагу  -
кулаку". Степанида впилась глазами в мелкие буквы заметки и,  чуть  шевеля
губами, стала читать. В заметке говорилось, что в то время,  как  по  всей
стране идет острая борьба с кулаком как с классовым врагом, в Выселках эту
борьбу игнорируют и раскулачили только одного врага, который имел  наемную
силу, Гужова Ивана. А наемную силу имели еще следующие  хозяева:  Богатька
Корнила, который два лета нанимал беднячку Колонденок Фрузыну  жать  рожь,
Прохориха, которая три года подряд нанимает пахать, жать и сеять, Богатька
Ладимир, который нанимал молотить. Все это  могут  подтвердить  свидетели.
"Никакой пощады классовому врагу!"  -  таким  призывом  заканчивалась  эта
заметка. Подписана она была загадочно-просто: Грамотей.
   Степанида сразу  поняла,  отчего  пришли  в  уныние  мужчины,  особенно
Корнила, да и сам председатель Левон. Ей тоже  стало  страшновато,  и  она
хотела еще раз прочитать, убедиться, что все поняла правильно, но  Корнила
протянул руку за газетой.
   - Ну, видела? Это я классовый враг!
   - А я потворствую! - криво усмехнулся Левон.
   Степанида присела на лавку, все-таки чего-то она не могла понять,  хотя
написанное в газете было правдой, но все же... Куда она вела,  эта  правда
заметки, об этом страшно было подумать.
   - И кто бы это был сволота?! - тремя пальцами изувеченной  руки  ударил
по столу Левон.
   - Я же тебе сказал  кто!  Его  работа!  -  заметно  нервничая,  выпалил
Корнила  и  встал.  От  окна   обернулся   Гончарик,   статный   в   своей
красноармейской форме, поверх которой висела  на  боку  тяжелая  кобура  с
наганом - особая примета его новой милицейской службы.
   - Поеду в район. Я найду кто.
   - Нечего искать, - стоял на своем Корнила.  -  Колонденок  это,  я  вам
говорю. Могу биться об заклад на что хочешь.
   - Может, и Колонденок, - сказал Левон. - Он ведь у нас грамотей. Но  не
это главное.
   - А что же еще главное? - горячился Корнила. - Написали  поклеп,  разве
так можно?
   - В том-то и дело, что не поклеп. Что правда!  Нанимали  же?  Нанимали.
Значит, наемная сила.
   В хате все смолкли, нахмурились, глядя каждый перед  собой.  Что  такое
наемная сила и какие она имеет последствия,  было  всем  хорошо  известно.
Степанида также молчала, хотя  и  понимала,  что  надобно  что-то  делать,
кому-то пожаловаться, что ли? Правда, в глубине души она все еще не верила
в худшее, потому что перечисленные в заметке люди хотя и нанимали помочь в
хозяйстве, но какие же они враги? И не саботажники даже, потому что вместе
со всеми вступили в колхоз, а Прохориха - просто старая  бобылка,  которая
доживала свой век в трухлявой хате. Разве ей  под  силу  самой  засеять  и
убрать четыре десятины земли? Ну и нанимала со стороны обработать  поле  с
половины или третьей части. Так какой же она классовый враг?
   - А где Потап? - спросил Гончарик.
   - Сбежал, щенок! Знает, поганец, что теперь ему лучше долой с  глаз,  -
не унимался Корнила. Левон жадно затянулся последними затяжками с окурка и
швырнул его на пол.
   - А я-то ему угол дал! В сельсовет  пустил...  Подлец!  Ну,  подожди  у
меня!
   - Что ты ему сделаешь? - спросил Корнила. - Не выгонишь же.
   - За  преследование  селькора  уголовная  ответственность,  -  напомнил
Гончарик.
   - Какой он селькор?! Далеко еще ему до селькора. Однако вот накропал.
   - За него ответственность. Только ему никакой ответственности! Наплел и
с воза долой. А тут переживай. Бойся! Думай, что выйдет. Верно же, этим не
кончится? - спросил Корнила.
   - Верно, не кончится.
   - Надо ехать в местечко, - сказал Левон и поднял  изувеченное  лицо  на
Гончарика. - Поедем вместе.
   - А как же опись? - спросила Степанида. - Еще тот конец  села  остался.
Или в другой раз?
   - Нет, - сказал Левон. - Вы описывайте. А мы под вечер приедем.
   - Ну, хорошо.
   Медленно, в унылом раздумье  Корнила  прошелся  по  хате,  остановился,
что-то прикидывал и так и этак. Конечно, в такой  момент  любому  было  бы
несладко, и Степанида  посочувствовала  ему.  Корнила  хотел  было  что-то
сказать, надел на руки новые, сшитые из овчины рукавицы,  снова  снял  их.
Но, видно, передумал, махнул рукой и  взялся  за  ручку  двери.  Степанида
направилась за ним.
   Так, молча, Корнила впереди, а Степанида  сзади,  они  пошли  улицей  в
дальний конец Выселок, что раскинулся  за  пригорком  в  низинке.  Корнила
долго молчал, широко ступая  по  обледенелому  снегу  в  черных  валенках.
Валенки были еще новые, жесткие и казались тяжелыми в грубых, клеенных  из
толстой  автомобильной  резины  галошах.  Конечно,   иногда   он   нанимал
кого-нибудь в помощь, хотя и был небогат  на  землю,  но  в  деревне  слыл
бережливым, расчетливым  мужиком,  любил  мастерить  по  дереву  и  держал
несколько колод пчел. Еще  говорили  о  нем,  что  был  скуп  и  не  любил
одалживать не только односельчанам, но даже и родственникам. От колхоза не
отказывался,  вступил  вместе  со  всеми,  и  Левон  хотел  поставить  его
бригадиром, потому что Корнила хозяйствовать умел, не то что некоторые. Но
вот эта статейка в газете...
   - Вот говорят: руководители, руководители! - сказал он,  обернувшись  к
Степаниде, и та, подбежав, пошла рядом. - А  я  тебе  скажу:  хуже  своих,
местных, нет никого. Никто тебе столько вреда не учинит, как  твой  сосед.
От своих вся погибель.
   - Може, и так, - согласилась Степанида. - Потому что близко, под боком.
   - Под боком, все видит  и  заходится  от  зависти.  Особенно  если  сам
неудачник. Такой порадуется не когда сам коня купит, а когда у  тебя  конь
сдохнет. Правда! Знаю я этих соседей. От них кусок хлеба  надо,  укрывшись
армяком, есть. А то  позавидуют.  А  зависть,  она  всегда  кому-то  боком
вылазит. Я не кулак, не богатей. И земли немного. Но  я  работу  люблю.  И
порядок. Не то что другой: кинул, бросил, пошел. Я если взялся, так доведу
все до ладу. За землю я больше, чем за своего дитенка, болею.  Весь  надел
на коленях выползаю, все комочки пальцами перетру. Я ржавую  проволоку  не
обойду, подберу. А как же иначе в  хозяйстве?  Так,  вишь,  кому-то  глаза
колет.
   - А неужто правда, что это Потап написал? - усомнилась Степанида.
   - А то кто еще? Грамотей! Помнишь, как на Прокопиху показал? Про лен?
   Это Степанида помнила хорошо. О том поступке Потапа Колонденка,  может,
с год толковали в Выселках, а то и во всем районе. Даже  возникали  споры:
некоторые из молодых чуть не за грудки  брались  со  старыми,  поносившими
парня. Некоторые  ему  завидовали,  потому  что  про  Колонденка  написала
газета,  прославила  на  всю  округу.   Случилось   это   поздней   осенью
позапрошлого года, когда район оказался в прорыве по  льнозаготовкам.  Лен
не уродил, не вырос, потому что с весны засушило, а сдавать было  надо,  и
мужики  сплошь  стали  недоимщиками.  Из   округа   приехали   сразу   два
уполномоченных и вместе с Левоном начали ходить по дворам,  выбивать  лен.
Но что можно выбить, если все уже посдавали, себе не оставив ни стебелька;
прялки и кросна в тот год стояли без дела. Чтобы как-то выползти с планом,
раскручивали старые веревки, конские путы - все  сдавали  как  волокно.  У
старой Прокопихи, конечно, не нашлось раскрутить даже подходящей  веревки,
уполномоченные  лишь  пожалели  старую  бобылку,  которая  все  плакала  и
жалилась на судьбу, на старость и нездоровье. Но как только комиссия вышла
из холодной нетопленой хаты во двор, Потапка  Колонденок,  который  привык
вертеться возле начальства, подошел к старшему  уполномоченному,  молодому
мужчине в черном  бобриковом  пальто,  и  шепнул,  что  в  хлеву  у  бабки
припрятан лен. Сперва ему не поверили, но все же  заглянули  в  пустой,  с
раскрытыми  воротами  хлев,  и  Потапка,  взобравшись  на  балку,  вытащил
откуда-то из-под крыши три  мотка  отличного  льняного  волокна.  Это  был
саботаж, и хотя Прокопиха оправдывалась, что вконец обносилась, что это ей
для исподнего на похороны, составили протокол и хотели  судить.  С  судом,
правда, обошлось, все же  пожалели  бабулю,  а  о  классовой  бдительности
Потапа Колонденка с похвалой отозвалась районная газета  "Чырвоны  араты".
Вот после этого случая Левон и пустил в сельсоветскую  хату  Колонденка  с
матерью, которые ютились до того в бане. Самого же Потапа в деревне  стали
называть Грамотеем - одни с похвалой и завистью, другие с  насмешкой.  Что
же касается Потапа, так он, видно, понял это по-своему, и еще раза  два  в
газете появлялись коротенькие заметки о выселковцах: одна  о  том,  что  в
деревне хорошо работает ликбез, а  другая  -  о  важности  сбора  золы  на
удобрение.
   Они подошли к скособоченной,  под  трухлявой  крышей  хатенке,  Корнила
потрогал закрытую изнутри калитку. Тут  жил  Богатька