тчас узнала -  это  был  местечковый  учитель
Свентковский.
   - Добрый день, пани Богатъка, - с непривычной любезностью  поздоровался
он, неся загадочно-слащавую улыбочку  на  худом  остроносом  лице.  -  Гуж
распорядился принять на квартирование немецкую команду. Ну,  и  чтобы  все
было ладно.
   Ах, вот оно что!..
   Степанида, однако, молчала в каком-то оцепенении, непонимающе глядя  на
машину, брезентовый верх которой свернул в сторону  низко  нависшие  ветви
лип.  В  это  же  время  металлически  звякнули  дверцы  кабины,  во  двор
одновременно выскочили двое мужчин. Еще не рассмотрев  ни  их  одежды,  ни
лиц, по чему-то  неуловимо  настороженному,  что  исходило  от  их  фигур,
Степанида поняла, что это немцы. Только когда  те  направились  к  ней  по
двору, она отметила мысленно, что ходят они как люди,  на  двух  ногах,  и
вроде без оружия даже. Тот, что соскочил с  этой  стороны  машины,  был  в
тесноватом, со множеством пуговиц  мундирчике,  на  его  голове  с  высоко
подстриженным затылком сидела  какая-то  растопырка-пилотка,  из  коротких
рукавов свисали тонкие руки. На  молодом  бледном  лице  его  за  круглыми
стеклами очков в черной оправе  светился  совершенно  незлой,  мальчишечий
интерес, почти любопытство ко всему, что он здесь увидел. Правда,  другой,
что с  проворной  поспешностью  выкатился  из-за  машины,  был  совершенно
непохож на первого  -  кругленький,  немолодой  уже,  с  чересчур  быстрым
озабоченным взглядом, которым он мгновенно окинул двор, хлев, хату,  вдруг
что-то вскрикнул злобно и требовательно. Она не поняла и сама не  своя  от
волнения молча стояла с подойником посередине двора.
   - О млеко!
   Немцы по одному спрыгивали из брезентового кузова на двор, и  Степанида
постепенно стала понимать, что заехали они  сюда  не  так  себе,  а  будут
квартировать, как сказал учитель, и уже спрашивают про молоко - пусть  они
подавятся им, ей не жалко было того молока. Но они не  кинулись  сразу  на
молоко, учитель заговорил что-то, обращаясь к кругленькому, и она, никогда
не слыхавшая такой речи, с удивленным интересом вслушивалась,  хотя  и  не
понимала ни слова. Наверно,  Свентковский  хорошо  говорил  по-немецки,  а
немец  по-нашему  не  знал  ничего  и  по-своему  что-то  сказал  учителю.
Свентковский повернулся к Степаниде.
   - Пан германский фельдфебель спрашивает, свежее ли это молоко.
   - Свежее, почему нет, - сказала она и поставила на мураву  подойник,  у
краев которого еще не улеглась, покачивалась молочная пена.
   Немцы и Свентковский обменялись  между  собой  несколькими  словами,  и
молодой побежал к машине, откуда скоро вернулся с белой  кружкой  в  руке,
Свентковский  осторожно  зачерпнул  ею  в  подойнике  и  услужливо   подал
фельдфебелю. Тот взял и, пригнувшись, чтобы не облить  заметно  выдавшийся
вперед животик, выпил молоко и опрокинул в воздухе кружку.
   - Гут, гут!
   Сразу как-то оживившись, учитель зачерпнул еще  и  поднес  молодому,  в
очках. Вытянув руки из коротковатых рукавов мундирчика,  тот  тоже  выпил.
Затем кружку принял еще один, простоватого вида немец с рябоватым, как  от
оспы, лицом и тоже все выпил. Но четвертый, высокий и  тощий,  как  жердь,
одетый в какой-то балахонистый комбинезон, только попробовал из кружки  и,
недовольно наморщив худое лицо, плеснул молоком на траву. "Не понравилось?
Чтоб ты пропал!" - подумала Степанида.  Со  смешанным  чувством  страха  и
любопытства  она  покорно  стояла  возле  подойника,  оглядывая  нежданных
квартирантов, сердце ее сильно стучало в груди, хотя какой-либо угрозы  на
их лицах вроде не было видно. Может, попьют и  поедут,  невольно  подумала
она, машинально повторяя: доброе  молочко,  доброе...  Немцы,  однако,  не
обращали на ее слова никакого внимания, как и на нее тоже. Пока  остальные
пили молоко, фельдфебель мелкими шажками проворно обежал двор, заглянул на
дровокольню, обошел истопку, она подумала, зайдет в хату, но нет, повернул
к хлеву и вдруг остановился у колодца. Свентковский в начищенных  хромовых
сапогах подался за ним по росистой траве, и она слышала,  как  они  там  о
чем-то переговаривались на недоступном для нее языке.
   Остальные, напившись молока, также по одному перешли к колодцу,  что-то
их там заинтересовало. Она же продолжала стоять возле подойника, не  зная,
что лучше - уйти с  глаз  долой  или  еще  подождать?  Но  все-таки  надо,
наверно, чтобы здесь  был  хозяин,  который  куда-то  запропастился  и  не
показывается. Или он не видит, кто к ним  пожаловал,  с  досадой  подумала
Степанида.
   - Богатька! - снова окликнул ее Свентковский. - Германский  фельдфебель
желает отведать вашей воды. Будьте добры, принесите ведро.
   - Ведро? Сейчас...
   "Добрались-таки наконец", - начиная раздражаться, подумала она,  вбегая
в  сени.  Там  она  сдавленно-тревожным  голосом  крикнула  "Петрок!"   и,
выплеснув остатки воды в бадейку, вынесла им во двор новое цинковое ведро,
которое у нее перехватил тот, помоложе, в очках. Пристегнув ведро к  цепи,
он ловко раскрутил ворот и, как только ведро  в  глубине  коснулось  воды,
начал легко поднимать его, вращая  железную  ручку;  остальные  неподвижно
стояли возле  колодца  -  ждали.  На  нее  они  снова  перестали  обращать
внимание, и она подумала, что все-таки надо  вытолкать  сюда  Петрока.  Но
именно в этот момент он и сам появился из сеней, в опорках  на  босу  ногу
прошел мимо нее к колодцу и с какой-то боязливой  почтительностью  снял  с
головы суконную, с обвислым козырьком кепку.
   - Ага, хорошая водичка, знаете...  -  дрогнувшим  от  волнения  голосом
заговорил он, обращаясь к немцам.
   Тем временем немцы уже вытащили ведро воды и переливали ее  в  какой-то
плоский зеленый сосуд, сдержанно переговариваясь  между  собой.  Никто  из
них, кроме разве Свентковского, даже не взглянул  на  хозяина  хутора,  и,
только когда учитель что-то сказал по-немецки, рябой немец смерил  Петрока
неопределенным  медленным  взглядом.  Тот  поклонился  еще  раз,  и  тогда
молодой, в очках, стоявший к нему ближе других,  вынул  из  кармана  пачку
сигарет, сначала взял  одну  сигарету  сам,  а  другую  протянул  Петроку.
Петрок, все комкая кепку, неловко, заскорузлыми пальцами взял  сигарету  и
стоял, будто не зная, что с  нею  делать.  Немец  прикурил  от  зажигалки,
Петроку, однако, прикурить не дал.
   Они что-то там обговаривали, кажется, обсуждали  колодец,  и  Степанида
взяла со двора подойник и пошла в  сени.  Закрывать  за  собой  двери  она
побоялась и из  сумрака  сеней  стала  наблюдать  за  немцами,  слушая  их
разговор и отмечая про себя,  как  Петрок  с  подобострастием  что-то  там
объясняет и показывает. Кепку при этом  он  не  надевал,  и  мелкий  дождь
сеялся на его лысоватую, с жалкими остатками седых  волос  голову.  И  они
слушали его, не перебивая. Эта его  легкость  в  обращении  с  немцами  не
понравилась Степаниде, и она подумала: не поведет ли он  их  еще  в  хату?
Пускать  их  в  хату  ей  не  хотелось   до   крайности,   хата   казалась
неприкосновенным   ее   прибежищем,   которое   следовало   оберегать   от
посторонних, тем более чужаков. Хотя бы они скорее убрались,  думала  она.
Но, судя по всему, уезжать никто не собирался - они отцепили  от  огромной
машины свою походную кухню, и все, кроме фельдфебеля,  с  раскрасневшимися
лицами стали закатывать ее во двор. Петрок тоже помогал - натужась, толкал
огромное резиновое колесо,  потом  указывал,  где  лучше  устроить  кухню.
Наконец они нашли удобное место  рядом  с  колодцем,  и  Степанида  совсем
приуныла - то, чего она больше всего опасалась, случилось:  Яхимовщина  от
немцев не убереглась. Что теперь будет?
   Но все шло обычным чередом, независимо от чьей-либо воли,  по  каким-то
своим, иногда страшным, иногда странным законам, которые диктовала  война.
Установив во дворе кухню, фельдфебель с учителем направились к  сенцам,  и
этот  дурак  Петрок  уже  забежал  вперед,  указывая  дорогу  в  хату.  На
припорожных камнях фельдфебель остановился, прежде чем перешагнуть  порог,
недовольно-брезгливым взглядом  повел  по  темноватому  подстрешню  сеней.
Свентковский многословно объяснял что-то, Степанида отодвинула  дальше  от
порога бадейку, и немец вошел в сени. Чтобы не мешать  им,  она  отошла  к
истопке, все мучаясь вопросом: что им  тут  надо?  Но  вот  Петрок  широко
растворил дверь  в  хату,  и  все  они  двинулись  туда  с  каким-то  даже
любопытством на оживившихся лицах. Из-за их спин она будто впервые, чужими
глазами увидела свою давно уже не новую хату с перекошенным  простенком  и
потемневшими балками потолка, стенами,  оклеенными  старыми,  пожелтевшими
газетами. Пол она давно  уже  не  мыла  и  теперь  с  досадой  взирала  на
грязноватые, с присохшей картофельной кожурой доски у порога,  закопченные
чугуны возле печи. По  всей  избе  топали  чужие  сапоги,  грубые  кожаные
ботинки, оставляя мокрые и грязные следы  на  сухих  досках  пола,  и  она
подумала: какого черта они тут высматривают? Она  все  стояла  в  сенях  в
напряженном ожидании,  когда  наконец  они  выметутся.  Но  они  не  спеша
разговаривали там, поглядывали в окна, осматривали иконы,  а  фельдфебель,
отодвинув дерюжку, заглянул в запечье, и губы его брезгливо передернулись.
   Она так и не дождалась, когда они выйдут, ее внимание отвлек двор,  где
возле колодца затхло дымила сырыми дровами кухня и  худой,  в  комбинезоне
немец, пригнувшись, ковырялся в топке. Потом  куда-то  решительно  пошагал
через двор, и она испугалась: не услышал ли он поросенка? Но нет, вроде не
за поросенком, тот сидел себе тихо,  а  немец  вскоре  опять  появился  во
дворе, перекосившись  в  пояснице,  нес  к  кухне  целую  охапку  дров.  У
Степаниды, увидевшей его, похолодело в душе - это были березовые  полешки,
которые она берегла на зиму для растопки, их была совсем  небольшая  кучка
под самой стрехой возе хлевка. Но вот нашел же! Первым ее побуждением было
выйти и сказать: нехорошо ты делаешь, человек, ведь не твое это, поди.  Но
Степанида словно бы проглотила тугой комок, застрявший в горле, и  сказала
себе: пусть, посмотрим, что еще будет.
   Она уже справилась с первым испугом и почувствовала себя тут лишней, ей
захотелось куда-то уйти, чтобы не видеть ничего и не расстраиваться: пусть
хозяйничают как им угодно. Разве в чем-либо она сможет им помешать? Но она
поняла, что оставлять  усадьбу  тоже  не  годится,  все-таки  тут  корова,
поросенок, ее девять куриц без петуха. Как на беду, корову отвести в  поле
она не успела, слава богу еще, что перепрятала поросенка, которого  теперь
не так легко найти за хатой в крапиве. И еще хорошо, что она не  выпустила
из  хлева  кур  -  те  хотя  и  голодают,  но,  может,  пока  пересидят  в
безопасности. Корову же прятать не имело смысла, все равно они про нее уже
знают, корову надо было отвести на выпас. Только Степанида начала искать в
сенях веревку, как из  хаты  выскочил  Петрок,  его  сморщенное,  заросшее
щетиной лицо светилось каким-то оживлением, почти радостью.
   - Баба, яиц! Яиц давай, быстро!!
   "Яиц!" - повторила  она  про  себя.  Ну  конечно,  без  яиц  у  них  не
обойдется. С  яиц  они  начинают,  чем  только  кончат?  Немного,  однако,
помедлив, она раскрыла дверь в истопку, взяла  из-под  решета  в  жерновах
старенькую свою корзину, в которой тускло  белело  два  десятка  яиц.  Она
хотела отдать их Петроку в руки,  пусть  бы  угощал  сам,  но  Петрок  уже
вернулся в хату, и ей пришлось идти следом. Не зная, кому отдать яйца, она
поставила корзину на конец скамьи. Сразу же к корзине потянулись  руки,  и
Степанида, отступив на шаг, не в силах была оторвать глаз от  этих  чужих,
жадных рук. Первой в корзину проворно  сунулась  белая  деликатная  ручка,
наверно, того фельдфебеля, нащупала верхнее  круглое  яичко  от  рябенькой
курочки, самой ее несушки. Но чем-то оно  не  удовлетворило  немца,  и  он
положил яичко обратно, взял другое, такое же, только  поменьше  и,  может,
почище или желтее первого. Круглое же сразу подобрали толстые, как коровьи
соски, пальцы с коричневыми полосками возле суставов; затем взяла другое с
краю молодая, испачканная черным, шоферская рука,  которая  вытянулась  из
знакомого коротковатого рукава мундирчика. Далее Степанида  не  могла  уже
смотреть,  она  опустила  глаза  на  запачканные  глиной  хромовые  сапоги
Свентковского. Послышался треск скорлупы, переговариваясь по-своему, немцы
стали бить яйца и громко высасывать их без хлеба  и  соли.  Ощутив  легкую
брезгливость, она повернулась, чтобы выйти в сени, и едва не столкнулась с
фельдфебелем, который в стороне от  других  маленьким  ножичком  аккуратно
продалбливал желтое яичко.
   К своему удивлению, она скоро успокоилась,  может,  потому,  что  немцы
оказались совсем не страшными, не ругались и не угрожали, вели себя  ровно
и уверенно, как хозяева этой усадьбы. Что ж, оно и понятно: они  победили,
завоевали эту землю, теперь их право делать на ней что захотят.  По  всему
было видно, что они хорошо знали это свое право и сполна пользовались  им.
Но  именно  эта  их  уверенность  в  своей  правоте  вместе  с   сознанием
безнаказанности  за  то,  что  не  принято  делать  между  людьми,   сразу
настраивала ее против пришельцев.
   Когда они высыпали из низкой двери, соскакивая с  каменных  ступенек  у
порога, она стояла возле хлева на дворе и ждала. Она  намеренно  караулила
на пути к поленнице, чтобы  встретить  того,  в  комбинезоне,  что  теперь
возился на кухне - накладывал березовые полешки в топку. Сказать  ему  она
не могла ничего, она только хотела взглянуть в его бесстыжие глаза. Но  за
дровами он больше не шел, он хорошо расшуровал  свою  кухню-машину,  и  та
нещадно дымила,  время  от  времени  стреляя  из  трубы  искрами  в  небо.
Степанида подумала с опаской: хотя бы не случилось пожара.  Все  годы  она
боялась пожара от печи или от молнии, не раз ей даже  снилось  ночью,  как
горит ее Яхимовщина, а она,  будто  на  ватных  ногах,  беспомощно  бегает
вокруг и ничего сделать не может.
   Все вместе немцы  вышли  во  двор,  фельдфебель  немного  отделился  от
остальных и что-то говорил Свентковскому, который с подчеркнутым вниманием
выслушивал его. Потом фельдфебель что-то приказал повару,  и  тот,  бросив
топку, покорно  вытянулся,  то  и  дело  приговаривая  одно  только  слово
"яволь". О чем они толковали, Степанида не знала  и  подумала  в  сердцах:
чтоб вы передохли все вместе!
   Тем временем остальные немцы сгрузили  на  завалинку  несколько  желтых
деревянных ящиков, три тяжелых мешка с черными клеймами по бокам, там  же,
на завалинке, поставили у стенки две короткие винтовки с желтыми  ремнями.
Очевидно, все это оставалось тут с кухней, а машина  собиралась  выезжать,
молодой очкарик с высоко подстриженным затылком уже садился в машину, и та
вскоре зафыркала, затряслась, сильно завоняв бензиновой гарью. Фельдфебель
вскочил с другой стороны в  кабину,  машина  грузно  откатилась  назад  и,
разворотив яму в мягкой земле, с адским ревом вывернула на дорогу.
   Во дворе осталась кухня, при ней двое немцев - тощий, в комбинезоне,  и
пожилой, с рябоватым лицом солдат. Они принялись таскать из колодца  воду,
а Петрок с виноватой неловкостью подступил к Степаниде.
   - Вой, вой! - тихо пожаловался он. - Долго квартировать будут.
   Она молчала, хотя от тех его слов ей и совсем стало плохо. Но  она  уже
догадывалась,  что  это  надолго.  Петрок  оглянулся,  будто  их  мог  кто
подслушать.
   - Сказали пол вымыть. Лишнее повытаскивать.
   - Куда повытаскивать? - удивилась Степанида.
   - Сказали, в истопку. Нам тоже вытряхнуться.
   - Что это, лето - в истопку? Придумали...
   - Сказали. Чтоб к вечеру все. Их главный приедет.
   - Пусть убирают! Пусть все уберут. Пусть подавятся, -  сердито  сказала
она, вспомнив, как Петрок тянулся им  угодить.  И  вот  все  напрасно,  их
выгоняют.
   Было уже не рано, низкое небо висело над неприютной  землей,  но  дождь
перестал, ветер тоже стал тише. Першило в горле от дыма, которым обволокло
хату, истопку, сизая пелена его расползалась  по  картофельному  полю  над
огородом. Стенанида решительно  раскрыла  ворота  хлева,  вывела  Бобовку.
Пусть делают что хотят, ей надо пасти корову, сколько же та может стоять в
хлеву? Чтобы лишний раз не попадаться на глаза немцам, она  повела  корову
через дровокольню и огород - напрямик в поле. Бобовка  раза  два  тревожно
оглянулась, почуяв чужих во дворе, Степанида с ожесточением дернула ее  за
веревку - скорее прочь со двора.
   Она вела корову краем картофельного поля, вдоль  заросшего  мелколесьем
оврага, крутым обрывом  подступавшего  к  хуторскому  огороду.  Овраг  был
глубокий, с извилистым говорливым  ручьем  на  дне.  На  той  его  стороне
высился десяток затесавшихся в гае елок, резко выделявшихся  на  фоне  уже
поредевшей, жухлой листвы орешника, берез и осин, которые густо разрослись
на обоих склонах. Овраг также был как бы частью этого  хутора,  там  можно
было укрыться от беды,  день-другой  отсидеться  от  войны,  от  недоброго
чужого глаза. Если бы не скотина. Со скотиной долго не высидишь, ее  нужно
кормить. Жаль также и усадьбу с ее каким ни есть крестьянским  имуществом,
которое с собой не возьмешь, а без него какая же это  жизнь  в  лесу?  Тем
более осенью, когда уже  льет  за  шиворот  и  подбирается  стужа.  Вот  и
приходится держаться жилья. Но вот это жилье приглянулось  и  немцам,  как
будто ничего лучшего поблизости для них  не  нашлось!  По-видимому,  всему
виной мост, который им так  понадобился,  а  заодно  потребовался  и  этот
хутор.
   Проголодавшись за утро, корова жадно хватала из-под ног  мокрую  траву,
рвала из рук веревку, и Степанида  подумала:  пусть!  Конечно,  что  толку
злиться на этого дурака Петрока, что он вообще теперь может? Как ни верти,
а, уж коль приказали, будешь исполнять,  готовить  для  непрошеных  гостей
квартиру. Но пол Петрок не помоет, значит, достанется обоим.  Надо  бы  ей
возвращаться на хутор.
   На небольшой травянистой прогалине у самого оврага она привязала  конец
веревки к орешине и, немного понаблюдав  за  Бобовкой,  пошла  краем  поля
назад.
   На  душе  было  тревожно  и  горестно,  чувствовала  она:   возможности
человеческой жизни сходили на нет. Война ухватистой лапой подбиралась  все
ближе, а теперь и вовсе забралась в хату, под иконы, в застолье. И что тут
оставалось делать, разве что переживать да плакать. Но слезами и кровью  и
без того переполнилась нынче земля. Тогда что ж  остается  -  терпеть  все
молча и ждать лучших времен? Вряд  ли  дождешься.  Чувствовала  она  своим
сердцем: за малой бедой последует беда большая, вот тогда заревешь и никто
тебе не поможет...



        "6"

   Два немца возились около кухни, а Петрок присел у окна в хате и с  горя
свернул большую, с бобовый стручок, цигарку. Помятую в пальцах  желтоватую
немецкую сигаретку сунул за угол иконы - выкурит когда-нибудь после.  Надо
было браться за дело: прибрать в хате, повытаскивать в истопку все лишнее,
а главное, вымыть пол. Он  злился  на  Степаниду  за  ее  несговорчивость.
Бросила все, побежала. Черт бы побрал эту корову, постояла бы полдня  и  в
хлеву. До коровы ли тут, когда во двор въехали  эти...  Однако  же  задала
нечистая сила забот, наслала немцев -  мало  им  было  городов,  местечек,
малых и больших деревень, так вот добрались до его богом забытого хутора.
   Сдавленно покашливая (с ночи болело в груди), Петрок поглядывал в  окно
на солдат-поваров, которые хозяйничали теперь у  колодца.  Один,  худой  и
белобрысый, в обвисшем на заду комбинезоне, засыпал что-то белое  в  котел
кухни, из которого валил влажный пар,  а  пожилой,  ряболицый  раскладывал
какие-то продукты на крышке деревянного ящика, аккуратно застланного белой
клеенкой. "Гляди-ка, культурные!" - с завистью подумал Петрок  и  печально
вздохнул: из-за их этой культуры теперь берись з