аствовал  в  соревнованиях  флотских
гребцов. Но если бы в то время предложили ему вывернуть такой вот шест  из
земли, он отказался бы. А теперь, потеряв в плену былую спортивную  форму,
измученный, тощий, кожа да кости, не раздумывая бросился на этот  шест,  и
тот затрепетал, как былинка, в его руках.
   Все плыло, качалось вокруг. Ветер негодующе свистел и выл в саду. Ветки
деревьев пригибались чуть ли не до земли. Мокрая от дождя  трава  ложилась
рядами, будто намертво скошенная невидимой косой.
   Ветер, ветер! Тяжелыми свингами он бил в лицо, отгоняя от шеста.
   Но Колесников не ощущал ни боли, ни  страха.  Для  страха  не  осталось
места в душе. Она была заполнена до краев  ненавистью  к  врагу,  к  этому
невидимке с тонким голосом, который  прячется  где-то  там,  внутри  дома,
выставив наружу только круглые свои стеклянные глаза.
   Шквал за шквалом  проносились  вдоль  аллей.  Земные  поклоны  отбивала
сирень. Лепестки ее взвивались и носились между кустами  и  клумбами,  как
снежинки.
   И в центре этой внезапно налетевшей вьюги стоял Колесников. Шест гнулся
в его руках, линза со скрипом описывала круги и взблескивала над головой.
   Он задыхался от запаха резеды, кашлял и задыхался.  Стучало  в  висках,
ломило плечи. Но страха не было.
   Дуй, хоть лопни! На куски разорвись, лупоглазый гад!
   Последним судорожным рывком он вытащил шест из  земли,  своротив  набок
каменную плиту-подставку. Дребезг разбиваемого стекла!..
   Колесников не устоял на ногах. Захлебнувшись ветром,  он  повалился  на
землю вместе с линзой и шестом.
   Но не выпустил их из рук! Продолжал с силой сжимать металлический ствол
перископа, будто это  и  был  заклятый  его  враг-невидимка,  тонкоголосый
штандартенфюрер, до горла которого он так хотел добраться...



3. ЗАТАИТЬСЯ ПЕРЕД ПРЫЖКОМ

   Придя в себя. Колесников не открывал глаз, не шевелился, выжидал.
   Где он? Не в саду, нет. И не в своей комнате  -  это  понял  сразу.  Он
лежал навзничь, и  лежать  было  удобно.  Спиной,  казалось  ему,  ощущает
пружинный матрац.
   Сильно пахнет йодоформом, эфиром, еще чем-то лекарственным. Но уж лучше
йодоформ, чем эта резеда!
   Он не размыкал век и старался дышать совсем тихо - прислушивался.
   В комнате,  кроме  него,  были  люди.  Они  разговаривали  неторопливо,
будничными, скучными голосами:
   - Ну хотя бы те же иголки. С каким бы я, знаешь,  удовольствием  сделал
ему маникюрчик, загнал под ногти парочку иголок!
   - Маникюрчик, иголки! Попросту  избить  -  и  все!  За  порчу  садового
инвентаря. Отличная была, кстати, линза, почти новая.
   Кто-то вздохнул:
   - Нельзя! Профессор...
   -  О  да!  Профессор  называет  девятьсот  тринадцатого  своим   лучшим
точильным камнем.
   Пауза.
   - А какая нам польза от такого точильного камня? Слышали же по радио  о
фюрере.
   - Тише! Не надо вслух о фюрере. Теперь у нас фюрером гросс-адмирал.
   Снова пауза.
   - По-моему, профессору надо бы поторапливаться. Русские совсем близко -
в Санкт-Пельтене.
   - Штурмбаннфюрер несколько раз докладывал профессору.
   - А он не хочет ничего слушать. С головой зарылся в свои  формулы,  как
все эти проклятые очкарики-интеллигенты!
   - Ты не должен так о профессоре! Он штандартенфюрер СС и наш начальник.
   - Наш начальник - Банг! Не учи меня, понял? Хоть ты не лезь  ко  мне  в
начальники!
   - Тише! Вы разбудите нашего русского.
   - Черт с ним! Пора бы ему уже проснуться. Нет, лучше  растолкуйте  мне,
что будет с лютеолом, когда профессор закончит свои опыты.
   - Как что? Гросс-адмирал припугнет лютеолом русских.
   Колесников не выдержал и шумно перевел дыхание.
   - А! Очнулся! - сказал кто-то.
   - Живуч, - ответили ему и хрипло засмеялись.
   Больше не имело смысла притворяться. Колесников открыл глаза.
   У койки сидели несколько эсэсовцев, накинувших  поверх  мундиров  белые
больничные халаты. Они смотрели на него, вытянув шеи, подавшись  туловищем
вперед. Глаза у них так и горели.
   Похоже, это лагерные овчарки. Ждут команды "фас",  чтобы  броситься  на
него.
   Но команды "фас" не последовало. Кто-то вошел  в  комнату.  Начальство!
Стук отодвигаемых табуреток - эсэсовцы вскочили и вытянулись.
   Профессор? Как будто бы молод для профессора. Значит, Банг?
   - Он очнулся, герр доктор!
   А, это доктор!  Над  Колесниковым  склонилось  широкое  и  плоское,  на
редкость невыразительное лицо. Он почувствовал, как холодные пальцы  берут
его руку, ищут пульс.
   - Иглу для укола!
   Для укола? Что ж, надо радоваться, что иглу вводят под кожу, а  не  под
ногти. Но, быть может, дойдет черед и до ногтей?
   Укол подействовал сразу.
   ...Среди ночи Колесников проснулся. Наверное, это  была  ночь.  В  доме
тишина. Кто-то зевает - протяжно, со вкусом. Зевок прерван на половине.
   - Дать тебе пить?
   Судя по голосу, тот самый специалист по "маникюрчику".
   Бережно поддерживая голову Колесникова, он помог ему сделать  несколько
глотков из поильника.
   Однако,  больно  пошевелиться!  Надо   думать,   изрядно   расшибся   и
расцарапался, воюя в саду с этой линзой-перископом.


   Колесников очень медленно возвращался к жизни. Он погружался в забытье,
потом ненадолго приходил в  себя  и  видел  склонившиеся  над  собой  хари
эсэсовцев и слышал их грубые, хриплые голоса.
   Перед его глазами мелькали руки, поросшие рыжими или черными  волосами,
разматывались и сматывались бинты, проплывал поильник с  длинным  и  узким
носиком. И где-то все время дробно-суетливо позванивала ложечка в стакане.
   Звон этот становился более явственным, беспокойным. Он врывался  в  уши
как сигнал тревоги...
   Но и без того Колесников понимал, что опасность надвигается. Чем  лучше
он чувствовал себя, тем ближе, реальнее была эта опасность.
   Пройдет еще несколько дней, и "сиделки" в черных мундирах  выведут  его
за порог дома. Настежь распахнется вольер,  где  профессор  проводит  свои
опыты над ним. И тут уж ему несдобровать! Проклятые опыты доконают.
   Он был еще так слаб, что зачастую путал явь и бред, явь и сны.
   Ему чудилось, что Нинушка, одетая в то же платье, в котором приезжала к
нему  в  Севастополь,  подходит  на  цыпочках  и  осторожно,  не  скрипнув
пружинами матраца, садится на краешек его койки.  И  они  разговаривают  -
напряженным шепотом, чтобы не услышали "мертвоголовые".
   Странный это разговор, путаный, сбивчивый.
   "Помнишь, я нагадал тебе в Крыму счастье?"
   "Да".
   "И ты была счастлива? Я от души нагадал тебе".
   "До сих пор помнишь про Крым?"
   "Еще бы!"
   Он спохватывается:
   "Но мне нельзя разговаривать с тобой. Это запрещено".
   "Кто запретил?"
   "Я сам".
   "Почему?"
   "Дал зарок".
   "Ну ничего. Это же сон. Во сне можно".
   Правильно, пожалуй. Это ведь только сон...
   Он начинает рассказывать,  как  плохо  было  ему  в  тот  ее  приезд  в
Севастополь.
   Она уносилась в медленном вальсе все  дальше  и  дальше.  И  словно  бы
что-то обрывалось у него на сердце с каждым поворотом.
   А затем, проводив ее на автобус до Алупки - к мужу,  он  брел,  опустив
голову, по тихим, темным, опустевшим улицам.
   Сейчас на  Приморском  бульваре  обступят  его  весельчаки  лейтенанты,
станут восхищаться Ниной и шумно завидовать ему. Он вытерпит это.  Стиснет
зубы и вытерпит.
   Нестерпимо другое - ревность...
   Вот почему мысли о том приезде ее в Севастополь были под  запретом.  Он
не хотел оплакивать несбывшееся, ныть, жаловаться - даже наедине с  собой.
Это расслабляло. А он должен был сохранить душевные силы - шла война.
   И теперь, подумать, жалуется ей на нее же! Чего не случается во сне!
   "Ну, не сердись на меня, Витя!"
   "Я не сержусь. Что поделаешь, так вышло".
   "Значит, все эти годы  ты  запрещал  себе  думать  обо  мне?  И  как  -
получалось?"
   Он молчит. Но во сне не отмолчишься. Во сне говорят только правду.
   "Не очень получалось", - с запинкой отвечает он.
   И прерывистый шепот над ухом:
   "Я так рада, Витя..."
   Шепот делается напряженнее, тревожнее:
   "Имей в виду, пришел тот, с тонким голосом! С ним еще двое. Они у твоей
койки. Не открывай глаз, не шевелись!"
   И Колесников слышит над собой:
   - Я вами недоволен, доктор!
   Да, это  он,  тонкоголосый!  Ему  отвечает  второй  -  с  почтительными
интонациями:
   - Слишком велика была доза, господин профессор.  Любой  другой  на  его
месте...
   - Знаю. Поэтому мне нужен именно он!
   Вмешивается третий голос, грубый, хриплый:
   - Вкатите ему, доктор, подбадривающего!
   - Риск, штурмбаннфюрер. Он очень слаб.
   - Он же нужен ненадолго.
   И опять первый, тонкий, голос:
   - Вы правы, Банг! Но живой! Зачем мне мертвый?
   Колесников потихоньку пятится в спасительные недра забытья.
   Он один там. Плотно зажмурил глаза, чтобы не видеть сомкнувшейся вокруг
темноты.
   Снова,  будто  сильным  толчком,  его   выбрасывают   на   поверхность.
Прислушался. Те же враждебные немецкие  голоса  над  ним.  И  он  поспешно
уходит от них вглубь...
   А вдогонку несется шепот:
   "Притворись больным, Витя! Не выдай себя ни  словом,  ни  жестом!  Будь
осторожен!"


   Ложечка в стакане продолжала тревожно звенеть.
   "Притворись больным!" -  сказала  Нина.  Что  ж,  это  неплохой  совет.
Отлеживаясь в лазарете, он не  дает  возможности  профессору  пользоваться
"лучшим его точильным камнем". Небось лупоглазый злится,  суетится,  сучит
ногами, покрикивает на подчиненных! Чего доброго, принимает еще и капли от
сердца...
   И все  же  Колесников  не  был  доволен  собой.  Зачем  он  разбил  эту
линзу-перископ? Черт попутал! Не выдержали нервы. Сорвался.
   Батя бы, наверное, не сделал так. И главстаршина Андреев, хладнокровный
и предусмотрительный, тоже не сделал бы. Они до конца проанализировали  бы
обстановку и лишь тогда приняли решение.
   Ну чего он достиг, расколотив эту дурацкую линзу? На время избавился от
"прогулок" по саду? Но ведь у профессора есть и другие "точильные  камни".
Испытания лютеола продолжаются.  Все  дело  в  том,  успеет  ли  профессор
закончить эти испытания  до  подхода  наших  войск.  Кажется,  назван  был
Санкт-Пельтен? Далеко ли оттуда  до  места,  где  находится  вилла-тюрьма?
Сказано: "Русские близко..." Но "близко" - понятие растяжимое.
   Неужели же профессор успеет? И на последнем, заключительном этапе войны
нашим войскам придется столкнуться с лютеолом?..
   Вероятно, запасы лютеола в доме невелики - в  подвале  или  где-то  там
еще. Ведь лютеол пока в стадии проверки, эксперимента. Но  много  ли  надо
его вообще? Быть может, достаточно растворить в воздухе щепотку яда, чтобы
сделать ветер опасным?
   Колесникову представилось,  как  из  раскрытых  ворот  сада  вырывается
ветер, пахнущий резедой. На крыльях своих он несет панику и безумие!
   Это смерч, самый губительный из всех смерчей! Все, что способно думать,
чувствовать,  переживать,  исчезнет.  Здания,   понятно,   уцелеют.   Горы
останутся. И Дунай лишь подернется рябью.  Потом  деревья,  цветы,  травы,
склонившиеся под ударами ветра, выпрямятся. Зато полягут и уже не  встанут
люди.
   Предостеречь,  предотвратить!  Хотя  бы   за   полчаса   оповестить   о
готовящейся газовой атаке.
   На  войне  важен  фактор   внезапности.   А   лютеол,   как   известно,
набрасывается внезапно.
   Что же делать? Бежать? Не удастся. Дом слишком хорошо охраняется.
   И как  добраться  до  своих?  Нужно  пройти  незаметно  сколько-то  там
десятков   километров   по   густонаселенной   стране,   битком    набитой
гитлеровскими войсками. Вдобавок те отступают под натиском наших  войск  -
стало быть, плотность обороны с каждым днем возрастает.
   Несбыточный план!
   Нет! Отсюда Колесникову не убежать. Но можно и нужно спасти других!
   Под каким номером  его  числят  здесь?  Девятьсот  тринадцатый,  сказал
эсэсовец? Этот номер будет последним. Девятьсот четырнадцатого не будет.
   Опыты над лютеолом не закончены? Их может закончить  только  профессор,
изобретатель лютеола? Ну, так он не  закончит  их.  На  пути  отравленного
ветра встанет подопытный девятьсот тринадцатый  и  не  выпустит  ветер  из
сада!
   Колесников ощутил  удивительное,  блаженное  спокойствие.  Сомнениям  и
колебаниям конец! Решение принято! Он вздохнул с облегчением.
   "Мертвоголовый", дремавший у койки, с готовностью скрипнул табуреткой.
   - Воды? Лекарство подать?
   Колесников не ответил.
   Обмануть  врагов  своей  неподвижностью,  притворной  расслабленностью!
Потом улучить время и однажды ночью,  когда  страж  заснет,  убить  его  и
выскользнуть в коридор. Кабинет  профессора  где-то  поблизости.  Бесшумно
добраться до него и...
   А пока притворяться больным, лежать пластом, не  отвечать  на  вопросы,
лгать упорным молчанием!
   Он так и сделал - затаился перед прыжком...


   На следующий день врач, осмотрев Колесникова, с неудовольствием покачал
головой.  Он  же  предупреждал  штандартенфюрера:   не   увлекайтесь,   не
перегружайте подопытного - выносливость человеческого организма имеет свои
пределы!
   Между тем Колесников набирался сил, таясь от врагов. Как  бы  невидимая
пружина сворачивалась все туже внутри. Но никто  до  поры  до  времени  не
должен был знать об этой пружине.
   Не спешить! Отпустить пружину только в нужный  момент.  По  возможности
все предусмотреть, учесть, рассчитать!
   Он постарался мысленно уточнить топографию дома.
   Дом - двухэтажный, с подвалом. В подвале движок, который работает почти
беспрерывно - пол сотрясает мелкая дрожь. (Вот почему тревожно позванивала
ложечка в стакане, который стоял на тумбочке у койки.)
   Под полом, в подземелье, варится, наверное, это адское варево - лютеол,
который по мере надобности выпускают в сад.
   Комната,  превращенная  в  лазарет,  находится  на  первом  этаже.   По
соседству размещается спальня эсэсовцев, откуда  по  утрам  и  по  вечерам
доносятся зычные голоса. За другой  стеной  кухня,  где  стучат  ножами  и
тарахтят кастрюлями. Третья стена (с двумя занавешенными окнами)  выходит,
надо думать, во двор. А за четвертой стеной - коридор.
   По утрам из-за  этой  стены  слышны  топот  сапог  и  торопливая  дробь
"стукалок". Заключенных проводят по одному в сад. Часа в три  дня,  иногда
несколько позже, процессия движется по коридору  в  обратном  направлении.
"Стукалок"  уже  не  слышно.  "Мертвоголовые"   протаскивают   заключенных
волоком.
   Но где же кабинет профессора?..
   Топографию  дома  Колесников  выверял  на  слух.  (В  лазарете  у  него
чрезвычайно обострился слух.)
   Он лежал на спине, укрытый до подбородка  одеялом,  почти  не  открывая
глаз.  Только  мозг  бодрствовал,  напряженно  перерабатывая   информацию,
которую доставляли ему уши.
   Постепенно Колесников научился распознавать обитателей дома  по  кашлю,
смеху, манере сморкаться, открывать и закрывать двери,  но  прежде  всего,
конечно, по находке.
   Больше всего интересовала  его  походка  человека,  который,  почти  не
спускаясь вниз, жил на втором этаже, как раз над комнатой, приспособленной
под лазарет. Шаги были очень  легкие,  едва  слышные,  задорно  семенящие,
иногда подпрыгивающие.
   Наверх вела винтовая лестница, расположенная  поблизости  от  лазарета.
Хорошо было слышно, как по утрам ходят ходуном железные ступеньки и дробно
позванивают стаканы и тарелки на подносе.  Это  относили  наверх  завтрак.
После небольшого интервала по коридору прогоняли очередную жертву сада.
   До трех часов дня все было тихо над головой. Колесников рисовал в своем
воображении, как  человек  сутулится  у  окуляров  перископа,  поглощенный
работой.
   К  концу  дня  винтовая  лестница  снова  начинала  ходить  ходуном   и
дребезжала, позванивала посуда на подносе. Человек подкреплялся.
   Пообедав, он отдыхал.
   Тишина  длилась  часа  полтора-два.  Вечером  потолок   снова   оживал.
Вероятно, сосед Колесникова принадлежал к тому типу людей,  которым  лучше
всего думается на ходу. Он принимался быстро ходить, почти бегать  взад  и
вперед по своей комнате.
   Паузы  в  его  суматошной  беготне   были   короткими.   Наверное,   он
присаживался к столу только для того, чтобы записать мелькнувшую мысль или
внести  исправление  в  формулу.  Потом,  вскочив,  возобновлял   странную
пробежку.
   Иногда он проявлял раздражительность. Пол  рассохся,  одна  из  половиц
скрипела. Наступив на нее,  человек  несколько  секунд  стоял  неподвижно,
затем, нервно притопнув, ускорял бег.
   Надо думать, это и  был  профессор,  штандартенфюрер  СС,  изобретатель
лютеола.
   Каков он на вид? Какое у него лицо?
   А ведь недавно был случай увидеть профессора в лицо. Однако  Колесников
не рискнул это сделать.
   В тот день он услышал лязг винтовой лестницы, потом шаги  по  коридору,
быстро приближающиеся. Это шаги не Вилли, не Густава, не Альберта. Шаги  -
те!
   Распахнулась  дверь.  Врач,  который  давал  в  это  время  Колесникову
лекарство, поспешно встал с табурета. Однако профессор не вошел в комнату.
Стоя на пороге, он пристально смотрел на  Колесникова.  Тот  догадался  об
этом по сверлящей боли во лбу.
   И все же  не  открыл  глаз.  Почему?  Боялся  "проговориться"  глазами.
Стоило, казалось ему, скреститься их взглядам, как профессор  сразу  понял
бы, что Колесников не болен, а лишь притворяется.
   Всю свою волю сосредоточил он на том, чтобы не выдать себя ни  вздохом,
ни жестом. "Я - камень! - мысленно повторял он. - Только камень, точильный
камень!.."
   От дверей доносился невнятный разговор. Врач,  вероятно,  докладывал  о
состоянии больного, а профессор прерывал его нетерпеливыми репликами.
   Скрип двери. Легкие шаги просеменили  по  коридору.  Лестница  обиженно
лязгнула несколько раз.


   Ага! Изобретателю лютеола  не  терпится  без  "лучшего  его  точильного
камня".
   В  любой  момент  Колесникова  могут  признать  годным  к   продолжению
эксперимента. Тогда пропало все. После пребывания в саду он бывает  вконец
вымотан, измучен, полумертв. Все силы души  и  тела  уходят  на  борьбу  с
безумием, которое вьется и неистово пляшет среди роз и тюльпанов.
   Значит, не медлить!
   Не подвели бы только мускулы! Они  растренированы.  Правда,  Колесников
начал  уже  втайне  заниматься  гимнастикой.  Лежа  навзничь  с  закрытыми
глазами, он сжимает под одеялом пальцы, напрягая и расслабляя мускулы  рук
и ног.
   Уже не раз в  строгой  последовательности  он  проигрывал  в  уме  свои
будущие действия. Это как бы репетиция воли и мускулов.
   Все должно  произойти  на  исходе  ночи.  Разведчики  всегда  переходят
передний край на исходе ночи, когда бдительность часовых ослабевает.
   На кухне заканчивают  работу  в  десять  вечера.  Эсэсовцы,  живущие  в
соседней комнате, засыпают после  двенадцати.  Для  перестраховки  накинем
час,  другой.  В  четыре  часа  сменяется  "сиделка"  у  койки.  А   между
двенадцатью и четырьмя сильнее всего хочется спать. Время перед  рассветом
- самая трудная вахта. Недаром на флоте ее называют "собака".
   Страж у койки заснет, как всегда. Но торопливые подскакивающие шаги над
головой не затихнут - профессор работает до рассвета.
   Итак, что-нибудь в три, в четыре...
   По  ночам,  улучив  момент,  когда  очередной  страж  начинал  дремать,
Колесников  позволял  себе  открыть  глаза,  даже  приподнять  голову  над
подушкой. Так, в несколько приемов, он сумел осмотреть комнату.
   Лампа, стоящая на подоконнике, отбрасывает тени и полосы света.  Желтые
шторы свисают до пола. Дверь обита клеенкой и войлоком.
   До двери от  койки  шагов  пять.  Кроме  табуретки,  на  которой  сидит
"мертвоголовый", в комнате других табуреток нет. Тумбочка с лекарствами  и
стаканом стоит у самой койки.
   После двенадцати дремота начнет неудержимо овладевать  "мертвоголовым".
Все чаще будет он вставать и прохаживаться по комнате, чтобы прогнать сон,
с  бульканьем  вливать  в  себя  воду  из  графина,  бормотать   под   нос
ругательст