зот.  И
вот началось самое тягостное, невыразимо жуткое и отвратительное -  то,  к
чему Колесников до сих пор не мог привыкнуть.
   У мертвецов нужно было изъять документы - цель операции. Иначе  говоря,
нагнуться над этим крошевом и рыться в нем - причем в абсолютной  темноте.
(Готовясь прорываться с боем назад, разведчики по обыкновению шли налегке.
Где-то на подходах к дзоту они бросили все лишнее, оставив при себе только
боезапас.)
   Едкая вонь пороховых газов и крови раздирала ноздри, горло.
   Беспрерывно чихая и кашляя. Колесников нащупал  у  своих  ног  воротник
немецкого мундира - в этом кромешном мраке туловище в  мундире,  казалось,
существует само по себе, - двинул пальцы ниже,  к  нагрудному  карману,  и
вытащил оттуда солдатскую книжку.
   Некоторое время Колесников стоял, боясь пошевелиться, с трудом подавляя
мучительный позыв к рвоте.
   Другие разведчики, несомненно, чувствовали то же, что  и  он,  судя  по
раздававшимся вокруг вздохам, кашлю, негромкой хриплой ругани.
   "Пора! Уходим,  -  сказал  из  мрака  спокойный  голос  бати.  -  Время
вышло..."
   Но, несомненно, и тогдашние его ощущения в дзоте не  могут  идти  ни  в
какое сравнение с тем, что пришлось пережить  сегодня  в  этом  непонятном
саду!..
   Закрыв глаза, Колесников постарался вообразить своих товарищей.
   Ночь вокруг и высокие силуэты деревьев. Разведчики сидят пригнувшись  в
оставленном немцами окопе. Батя разрешил перекур. Отряд провел много  дней
во вражеском тылу, приходится  экономить  горючее  в  зажигалках.  Поэтому
прикуривают  друг  у  друга.  Наклоняются  поочередно  к  предупредительно
протянутой  руке  соседа,  огонек  разгорается  и  освещает   снизу   лицо
прикуривающего. Так на миг возникают они из  мрака,  лица  его  товарищей,
последовательно одно за другим.
   Наконец черед по кругу дошел и до бати. Ему-то, конечно, дали прикурить
первому, но самокрутка  его  успела  уже  потухнуть  из-за  того,  что  он
вытаскивал из планшета карту  и,  присвечивая  себе  фонариком,  долго  ее
рассматривал.
   Лицо у бати большое, доброе,  украшенное  небольшой  бородкой  и  очень
спокойное.
   Он  и  разговаривает  всегда  неторопливо,  негромко  и  как-то   очень
запросто, без этого металлического лязга в голосе, который порой так  бьет
по нервам.
   Вот,  например,  батя  в   присутствии   Колесникова   учит   храбрости
разведчика, недавно зачисленного в отряд.
   "Ну как? Боялся вчера, в разведке-то?"
   Парень мнется.
   "Говори, не стесняйся! Разведчик обязан говорить командиру всю  правду.
Ну?"
   Парень сконфуженно моргает белесыми ресницами.
   "Было, батя, маленько".
   "Правильно! Ты же нормальный человек. Не боятся только  кретины,  да  и
то, наверное, когда "под  газом".  А  нормальные  приучаются  преодолевать
страх силой воли. И потом, мы же все заняты  на  войне,  верно?  Это  тоже
очень помогает. Ты, стало быть, преодолел свой страх  волевым  усилием.  Я
даже не заметил, что ты боялся..."
   О! Спокойствие  бати!  О  нем  нужно  бы  писать  военно-педагогические
диссертации, а может быть, даже складывать песни.
   Был бы батя рядом, все, наверное, пошло бы иначе.  Уж  он-то  срезу  бы
нашелся, помог разобраться в этой пестрой  карусели  за  стеной.  Главное,
подсказал бы, почему днем все цветы в саду выглядели глазастыми.
   Колесникову снова представился сад, мелькающий,  куда-то  несущийся,  с
мириадами широко раскрытых,  неподвижных,  злых  глаз,  обращенных  в  его
сторону. Сад был похож на развернутый надменно хвост павлина!
   Но едва лишь вспомнился этот пугающий глазастый хвост, как сердце опять
суматошно заметалось, заколотилось в груди...


   Колесников  сказал  себе:  "Спи!  Не  думай  больше  о  саде!  Думай  о
чем-нибудь другом, очень хорошем!"
   И тогда он сделал то, что обычно запрещал себе  делать.  Он  позвал  на
помощь Нину.
   Ему почти сразу удалось увидеть себя с Ниной на берегу моря.
   Как придирчивая покупательница в  ювелирном  магазине,  она  перебирает
ракушки и разноцветные камешки. Лучшие откладывает  в  сторону,  остальные
струйкой пропускает между  пальцами  и,  склонив  набок  кудрявую  голову,
прислушивается к их тихому  звяканью-перестуку.  Домой,  в  Москву,  хочет
увезти только самые красивые, самые звонкие!
   А он разлегся  рядом  на  сырой  гальке  и,  закинув  руки  за  голову,
снисходительно объясняет подружке про Черное море.
   Правда, сейчас оно не в  лучшем  своем  виде  -  серое,  неприветливое,
февральское. Коренному крымчаку даже неловко перед приезжей за свое  море.
Приехала бы она сюда весной, или летом, или осенью!
   Нина отрывается порой от ракушек  и  доверчиво  взглядывает  на  своего
спутника. Глаза у нее такие милые, оживленные, чуть косо поставленные!
   Удивительно, до чего эти глаза, не умели лгать!
   В первый день знакомства посмотрели строго-отчужденно, потом, через два
или три дня, потеплели и, наконец, стали такими, как сейчас,  -  сияющими,
счастливыми, влюбленными.
   Зато спустя несколько лет - в Севастополе - они были уже совсем другие:
смущенные и робкие. Виновато, с мольбой о прощении, смотрели на него.
   Но - стоп! Дальше вспоминать нельзя! Он выскочил на  запретный  красный
свет!..
   Нужно рисовать Нину в своем воображении только такой, какой видел ее  в
доме отдыха на южном берегу, - худенькой, совсем юной,  почти  подростком.
Впоследствии-то она выровнялась, стала красивой, статной. Но тогда она уже
не любила его.
   ...Узкой тропинкой поднимаются  они  с  пляжа.  Алыча,  которая  первой
расцветает из всех деревьев в Крыму, перегородила путь ветками.
   Нина притягивает к себе одну из веток.
   "Какая же ты красавица! - шепчет она, прижимаясь щекой к белым пушистым
цветам. - Я бы хотела быть похожей на тебя!"
   Хотя нет, он ошибся! День как раз выдался  солнечный,  впервые  за  все
время, и море было синим, празднично синим. А прибой в спокойном  сознании
своей силы ударял через правильные промежутки времени о берег...
   Сердце Колесникова, лежащего на тюфяке в тюремной  камере,  бьется  уже
равномернее,  реже,  подчиняясь  ритму  прибоя.  Сверкающее   пространство
наплывает и наплывает из-за горизонта. Что-то шепчет на ухо волна. Тишина.
Тепло. Покой...
   Но это уже был сон.
   Море покачивало Колесникова между пологих холмов по-матерински бережно,
будто убаюкивая в объятиях измученного, уснувшего наконец ребенка...




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1. НАГРАЖДЕН ПОСМЕРТНО

   Скрипнула  входная  дверь.  Моряки,  курившие  в  молчании   у   стола,
оглянулись и встали. Пригибаясь, чтобы  не  задеть  головой  за  притолоку
двери, вошел старший лейтенант, детина высоченного роста.
   - Бр-р! Ну и погодка! - сказал он, стряхивая с фуражки  капли  воды.  -
Сидите, сидите, товарищи! Говорят, в Австрии климат лучше, чем  в  России.
Кой черт лучше! Вторая половина апреля, а дождит, как в ноябре.
   Сняв шинель и  вытирая  платком  мокрое  лицо,  он  подсел  к  круглому
столику, над которым висят часы с кукушкой.
   - Да, кстати! Пришел приказ о награждении за Эстергом-Татскую операцию.
Колесникову орден Отечественной войны первой степени посмертно!
   За столом оживились.
   - Не торопятся, батя, в наградном отделе-то: когда эта операция была, а
приказ только сейчас вышел!
   - И вроде бы скуповато дали, а? Я бы, например, ему безо всякого  Знамя
дал. Он же подсвечивал фонарем до самого конца, пока не убили!
   -  Зато  жене  орден  отдадут.  Останется  в   семье   навечно   [орден
Отечественной войны в отличие от  других  орденов  остается  после  смерти
награжденного в его семье].
   - А Колесников был холостой.
   - Хотя да. Я и забыл...
   Перед  нами  знаменитый  отряд   разведки   Краснознаменной   Дунайской
флотилии. Часть разведчиков на задании, остальные отдыхают.
   Расположились они в брошенном хозяевами доме, который стоит на  отшибе,
на самой окраине населенного пункта. Это удобнее, меньше беспокойства.  Не
то пришлось бы отселять жителей из соседних домов. В любых условиях, в том
числе и на  отдыхе,  разведчики  обязаны  сохранять  инкогнито.  Вражеская
контрразведка, пытаясь парировать действия  наших  разведчиков,  неустанно
стремится засечь их местопребывание.
   Дунай неподалеку от дома, в каких-нибудь полутораста метрах.  Там,  под
охраной часового, покачиваются у причала катера и полуглиссера отряда - от
самого Измаила разведчики со всей флотилией продвигаются по воде.
   Позади - Вена. Впереди - Верхняя Австрия.
   Круг света от лампы под абажуром падает на стол, застеленный  клеенкой.
Четыре разведчика играют в домино. Несколько человек  старательно  орудуют
иглой, чиня свою одежду.  Остальные  просто  сидят  у  стола,  разморенные
теплом,  покуривая,   перебрасываясь   репликами,   наслаждаясь   иллюзией
домашнего уюта.
   Старший лейтенант не принимает  участия  в  разговоре.  Он  вытащил  из
нагрудного  кармана  кителя  зеркальце  и,  прислонив   его   к   чугунной
пепельнице, принялся расчесывать свою не  очень  густую,  но  франтовскую,
раздвоенную бородку. Процедура эта не  привлекает  к  себе  внимания.  Она
традиционна. Все на флотилии знают,  как  заботится  старший  лейтенант  о
своей бороде, хотя ему скоро предстоит расстаться с нею  -  дал  зарок  не
брить ее до победы над фашистской Германией.
   Он  молод,  на  днях  исполнилось  двадцать   пять.   Большинство   его
подчиненных - его ровесники, некоторые даже  постарше,  но  ненамного,  на
год, на  два.  Не  следует,  однако,  думать,  что  борода  отпущена  ради
солидности. Ничуть! И без  бороды  авторитет  старшего  лейтенанта,  иначе
бати, непререкаем среди разведчиков.
   Батя - это нечто вроде  почетного  звания.  Разведчики  сами  дают  его
командиру. А могут - в иных случаях - и не дать!
   К нынешнему своему командиру они присматривались  долго,  что-то  около
года. И все это время  называли  его  согласно  уставу:  "товарищ  старший
лейтенант". Батей качали называть только после того, как он вывел  из  боя
под Туапсе весь отряд через Чертов мост, вдобавок без потерь.
   Сейчас он не принимает участия в разговоре. Расчесав бороду, положил на
столик свой планшет - собрался поработать немного перед сном.
   За большим столом продолжают вспоминать о Колесникове.
   - Не то что Знамя, ему бы по совокупности орден Ленина дать! Неужели не
заслужил? Вот кто действительно ни с чем не считался  -  лишь  бы  получше
выполнить  задание!  Помните,  как   мы   двух   "языков"   из   Буды   по
канализационной трубе волокли, а майору немецкому стало плохо, начал  было
совсем доходить? Кто с себя маску противогаза содрал и на немца напялил? И
ведь батя ему не приказывал, он сам на это решился.
   - А кто огневую точку погасил у горы Индюк? Тенью прополз под дзотом  и
ухнул противотанковую в амбразуру!
   - Он,  помимо  того,  что  бесстрашный,  очень  добросовестный  был.  У
Эстергома с места не сдвинулся, потому что не  имел  права  сдвинуться.  А
ведь в шлюпчонке своей под пулями и снарядами сидел, в аду кромешном!  Там
же ад был, верно?
   - Еще какой ад-то!
   - А я до сих пор, хлопцы, не пойму: как шлюпчонка его  уцелела?  Только
очень сильно накренилась и воды набрала.
   - Накренилась, когда его за борт кинуло, так надо понимать.
   - Хорошо, хоть сразу умер, не мучился.
   - Это, конечно, хорошо...
   В ту ночь  по  пути  следования  бронекатеров  были  расставлены  шесть
разведчиков на  опасных  в  навигационном  отношении  участках  фарватера.
Младший лейтенант Колесников находился в самом ответственном пункте, возле
узкого прохода между фермами эстергомского моста, обвалившимися в воду.
   Возвращаясь на исходе ночи после высадки десанта,  катерники  подобрали
только пять разведчиков. Колесникова не нашли.  В  полузатопленной  шлюпке
была лишь его шапка. Очевидно, он был убит или тяжело ранен и свалился  за
борт с автоматом и сигнальным фонарем.
   На минуту или две у стола воцаряется молчание.
   - А дали бы еще тот орден ему, если  бы  он  жив  остался?  -  нарушает
молчание чей-то скептический прокуренный бас.
   - Почему?
   - Начудил бы,  отколол  чего-нибудь  на  радостях,  что,  в  таком  аду
побывав, жив остался. Не первый же случай! Что-что, а пошуметь  на  отдыхе
он любил. И после Буды награждение мимо проехало.
   - Не награждение. Звездочку у него срезали с погон. В шутку звездопадом
это называл.
   - Шути не шути, звездочки с погон обидно терять.
   - А как же! Теперь бы ему  полагалось  старшим  лейтенантом  быть,  как
бате.
   - Да... Что ни говори, а с зигзагом у него был характер.
   - Я так считаю: пережил до войны несчастную любовь.
   - Виктор-то - и несчастную? Да ты что?! Он отбиться не мог от  девушек!
На  пятьдесят  километров  в  округе  все  регулировщицы  и  продавщицы  в
военторгах по нашему Виктору сохли.
   - Но это же поверхностно все - продавщицы, регулировщицы! Я про  любовь
сказал, тем более довоенную!..


   Старший лейтенант краем уха прислушивается к разговору.
   Разведчиков объединяет общая военная специальность.  Но  какие  же  они
все-таки разные у него!  (Это  проявляется  даже  сейчас,  при  обсуждении
характера погибшего товарища.)
   Конечно, очень  хорошо,  что  они  разные.  Отправляя  их  на  задание,
командир имеет возможность выбора. Ведь и задания в разведке разные.
   О разведчике,  который  дал  бы  Колесникову  "по  совокупности"  орден
Ленина,  командир  знает,  что  он  быстр,  инициативен,  но   нервы   его
выдерживают до известного предела. По горячности может  ввязаться  в  бой,
тогда как надо бы еще действовать втихую. Бой  вообще  крайне  нежелателен
при проведении разведывательной операции.
   А сосед его, тот, кто высказал  догадку  насчет  "несчастной  довоенной
любви", разведчик совсем иного склада. Не так энергичен и  находчив,  зато
никогда не проявит излишней поспешности. Вдобавок он очень  обходителен  в
обращении, что важно при завязывании связей с местными жителями.
   На этой работе положено быть  в  какой-то  мере  психологом.  Разведчик
после пятиминутного, казалось бы, самого  беглого  разговора  с  человеком
должен в точности определить, чем он, как говорится, дышит, враг  это  или
друг или пока ни то ни другое. Недостаток проницательности может  привести
к провалу всей разведывательной операции.
   Покойный Колесников, пожалуй, соединял в себе наиболее сильные качества
этих двух разведчиков. Лихо заламывая набок  шапку,  любил  повторять:  "В
любой ситуации разведчик найдется!" И  охотно  развивал  свою  мысль:  "Он
должен  проявлять   мгновенную   реакцию   на   неожиданное,   действовать
решительно, быстро и по  возможности  бесшумно,  а  главное,  своевременно
передать безупречно  точное  донесение!  Вы  же  знаете,  что  зачастую  в
разведке это самое трудное".
   Он сам был таким разведчиком.
   Ранней весной 1942 года  старшему  лейтенанту  сказали  в  разведотделе
штаба:
   "Хочешь, парня стоящего подкинем? Закончил военно-морское  училище,  но
просится  в  разведку.  Пишет:  "Чувствую  призвание  к   разведывательной
деятельности". Он уже три рапорта подал. Настойчивый. И как будто подходит
по всем данным".
   Состоялось знакомство. "Настойчивый" Колесников понравился командиру  и
был зачислен к нему в отряд.
   В течение последующего месяца  командир  без  устали  тренировал  своих
разведчиков, проходил с ними приемы боя в тылу  врага,  учил  преодолевать
завалы и спирали Бруно. В лесу построен  был  дзот  с  чучелами.  К  дзоту
подползали по многу раз в сутки, отрабатывая различные варианты нападения.
   Наконец отряд включился в военные действия.
   На Черноморском побережье Кавказа положение было  сложное.  Со  дня  на
день ожидался вражеский десант.  В  наших  руках  оставалась  узкая  -  до
двадцати пяти километров - полоска берега, зажатая горами и морем.
   Работы разведчикам Черноморского флота было, понятно, поверх головы.
   В  ходе  развернувшихся  весной  операций  выяснилось,   ко   всеобщему
удовольствию, что Колесников действительно стоящий парень.
   И все же чувствовалось в  нем  что-то  непонятное,  даже,  быть  может,
загадочное. Если остальные  разведчики  были  как  стеклышко  ясны  своему
командиру, то над Колосниковым приходилось порой призадуматься, и всерьез.
   В разведке он был безотказный, самый рассудительный, самый надежный. Но
вот после очередной удачно проведенной  разведывательной  операции  отряду
предоставлен отдых - на два, на три дня. И тут-то  за  Колесниковым  нужен
был глаз да глаз.
   Во время разведывательной операции нервы взвинчены у всех  до  предела.
Потом резко, рывком они  расслабляются.  Людям  нужна  разрядка,  и  очень
сильная, прямо пропорциональная тому напряжению, которое  довелось  только
что пережить. Культпоходами заниматься, конечно, не приходится.
   Командир хорошо понимал это и, щадя  нервы  своих  людей,  старался  не
применять строгие меры там, где их можно было не применять.
   Но у Колесникова нервная разрядка проявлялась чересчур  уж  бестолково,
шумно, бурно, он, к сожалению,  почти  полностью  утрачивал  контроль  над
собой...
   Кто-то сказал за столом: "Характер был у  него  с  зигзагом".  Да  нет,
какой там зигзаг! Просто импульсивный, неровный характер, очень нервный.
   На душе была какая-то трещина  или  ранка,  и  она  постоянно  саднила.
Колесников забывал о ней только в минуты крайней опасности, в  напряженной
и  трудной  обстановке.  И  чем  более  трудной  и  напряженной  была  эта
обстановка, тем, на удивление, собраннее и уравновешеннее он становился.


   Командир  уже  не   прислушивается   к   то   затухающему,   то   вновь
разгорающемуся разговору за столом. Что же это была за трещинка,  вот  что
ему хотелось бы понять.
   Мужчины, как, впрочем,  и  женщины,  не  прочь  иной  раз  прихвастнуть
любовной удачей  или,  наоборот,  поискать  у  приятеля  или  приятельницы
сочувствия, так сказать, "проконсультироваться по наболевшему вопросу", не
пренебрегая при этом и подробностями. Но Колесников был не таков. Для него
это было табу.
   Даже с командиром-батей он никогда не заговаривал о своих личных делах.
   "Кое-что в нем, - думает командир, - показалось мне странным  в  первый
же день, когда я привел его в дом, где размещался отряд.
   - Эта койка у окна - моя, - сказал я. - А эта  будет  твоя,  лейтенант.
Кстати, как тебя зовут?
   - Виктор.
   - И меня. Устраивайся, тезка!
   Он не ответил. Я оглянулся и  увидел,  что  он  пристально  смотрит  на
фотографию моих жены и сына, прикнопленную к стене над койкой.
   - Второй годок сыну пошел, - не утерпел, похвастал я. - Жена пишет: уже
топает сам по комнате, если, конечно, придерживать легонько за  ручку.  Ну
как, понравились они тебе?
   - Очень хорошие, - сказал Виктор и, не промолвив больше ни слова, начал
укладываться.
   Меня удивило, что он проявил так мало интереса, даже  не  спросил,  как
зовут моих жену и сына и где они сейчас.
   - Послушай-ка! - спохватился я. - А твои-то где?
   - Я не женат, - сказал он, и по отрывистой резкости ответа я понял, что
дальнейшие вопросы отклоняются.
   Не женат... Странно. Большинство из  нас  женились  сразу,  как  только
заканчивали военно-морское училище. Быть может, его семья погибла в начале
войны? Он вдовец?  Бедняга!  Сколько  таких  обездоленных  войной  молодых
вдовцев среди наших кадровых командиров, в особенности военных  моряков  и
пограничников...
   Но на следующий день один из работников штаба, однокашник моего  тезки,
в разговоре со мной упомянул, что тот  никогда  и  не  был  женат.  Тут  я
впервые узнал об этой девушке-враче.  Оказывается,  она  живет  в  Москве.
Между нею и Виктором,  надо  думать,  велась  переписка.  Незадолго  перед
выпуском Виктор побывал  в  Москве.  Потом  они  встретились  еще  раз,  в
Севастополе, во время торжественного выпуска  лейтенантов  из  училища.  И
после этого отношения их прервались.
   - Почему?
   Однокашник Виктора взд