сс-папье?  М-м,  пожалуй...  За
неимением чего-нибудь более подходящего.  Это,  во  всяком  случае,  самое
тяжелое из всего, что под рукой. Да, видимо,  придется  использовать  этот
предмет не по прямому его назначению.
   Взвешивая на  ладони  пресс-папье,  Колесников  скользнул  взглядом  по
тетради, которую выбросил на стол из среднего ящика. Падая, она раскрылась
посередине.
   Он  выхватил  слова:  "формула   страха"   и   "девятьсот   тринадцатый
упрямится".
   Девятьсот тринадцатый? Но это же о нем!
   Несколькими строками ниже он прочел:
   "Разбитая линза, конечно, стоит денег.  Но  время  дороже.  Все  сейчас
определяется  временем.  Из-за  непредвиденного  происшествия   с   линзой
испытания лютеола затягиваются. Я приказал наложить взыскание на  Грюнера,
который выпустил девятьсот тринадцатого в сад раньше назначенного срока".
   Нет, судя по всему, это не журнал опытов. Скорее нечто вроде  дневника,
беглые беспорядочные записи, которые делаются в краткие  промежутки  между
двумя опытами. Если хотите, краткие комментарии к опытам.
   Колесников  поспешно  перебросил  несколько   страниц   вправо,   желая
заглянуть в начало тетради. Ага! Вот оно, начало!
   "Страх, по Х.Флетчеру, наполняет организм..."
   Он поднял голову  над  тетрадью.  Длинный  четырехугольник  приоткрытой
двери пуст. Враги придут оттуда, но  предварительно  дадут  знать  о  себе
лязгом металлических ступеней.
   От желтого абажура с якорями, змеями и словами "Ma belle"  падает  круг
света на раскрытые страницы. К ним тянет непреодолимо. Здесь, в  раскрытой
тетради, разгадка проводившихся над ним экспериментов. Он подошел вплотную
к самому порогу тайны отравленного ветра!
   Колесников перевернул страницу.


   "Я искал растение,  подобное  маку  или  конопле,  с  той  существенной
разницей..."
   Разведчику послышался звук взводимого курка. Он  выпрямился,  сжимая  в
руке чугунное пресс-папье.
   Нет, ложная тревога: то скрипнула рассыхающаяся половица.
   Колесников опять нагнулся над тетрадью.
   "Коэффициент психической прочности русского весьма высок, - прочел  он.
- Я доволен своим новым приобретением - этим русским..."
   Страницы с шелестом отделялись друг от друга. Колесников спешил. Он так
спешил, будто эсэсовцы с направленными на него  автоматами  уже  стояли  в
черном проеме двери.
   Но ведь он должен был понять все, что происходило с ним здесь, -  пусть
даже за минуту до смерти!
   "Банг назвал это бунтом в лаборатории. Чушь! Не было, нет  и  не  может
быть никакого бунта в моей лаборатории..."
   ...Ничего за всю свою жизнь не читал Колесников с такой жадностью,  как
эту тетрадь; читал ее, правда, впопыхах, с пятого на десятое. Страницы так
и летали под его нетерпеливыми пальцами.
   Однако слух при этом оставался на страже. Он  был  отлично  тренирован,
его  слух,  обострен,  как  у  кошки,   привык   различать   опасность   в
подозрительных шелестах и шорохах ночи. Колесников знал: едва лишь лязгнут
ступени трапа, как слух тотчас же даст тревожный сигнал в мозг!
   В данном случае батя, наверное, не был бы доволен Колесниковым.  Что-то
неожиданно сдвинулось в нем. Умолк инстинкт  самосохранения,  ранее  столь
настойчивый.  Это  обостренное  ощущение   опасности,   почти   провидение
опасности, которое присуще каждому разведчику, внезапно исчезло.
   То  и  дело  Колесников  прерывал  чтение  и  смотрел  на  дверь.   Она
по-прежнему зияла безмолвным провалом.
   Зато в доме не утихала возня. Темп ее  даже  как  будто  ускорился.  По
временам пол ходил ходуном. Это протаскивали по коридору  что-то  тяжелое,
задевая за стены.
   Возились бы внизу  подольше!  Дали  бы  еще  хоть  десять,  пятнадцать,
двадцать минут, чтобы доискаться в тетради главного - разгадки тайны!
   Разведчик нетерпеливо перебросил влево пять или шесть страниц.
   Это последние записи в тетради. Они особенно торопливы. Некоторые фразы
оборваны на середине. Слова не дописаны.
   "Меня  тревожит,  что  приказ  об  эвакуации  придет   с   запозданием.
По-видимому,  мы  здесь  не  представляем  себе,  какая,   мягко   говоря,
неразбериха дарит сейчас в Берлине. Обо мне и о моем объекте могут  просто
забыть.
   Если бы удалось задержать русских хоть бы ненадолго...
   Девятьсот тринадцатый был разведчиком - так мне сказали в  Маутхаузене.
Если бы он сохранил мобильность! Но после срыва с линзой  он  находится  в
состоянии депрессии. К опытам будет пригоден, по мнению Бергмана, не ранее
как через полторы-две недели. А в нашем распоряжении считанные дни..."


   Колесников закрыл тетрадь  и  выпрямился.  Он  ощутил,  что  спина  его
закоченела, словно бы ее обдали ледяной водой... Кто-то, кроме него, был в
комнате!
   И почти сразу же за спиной Колесникова раздался тонкий голос:
   - Так вы уже выздоровели? Я очень  рад.  А  мне  доложили,  что  вы  не
мобильны, даже не транспортабельны.
   Он оглянулся. Одна из высоких  белых  панелей  беззвучно  сдвинулась  в
сторону. Еще одна потайная дверь!
   В ее проеме - трое. Доктор.  Потом  какой-то  мордастый,  плечистый.  У
обоих в руках пистолеты. А между ними румяный коротышка в очках.
   - Но где же Вебер? - сказал мордастый. - Я  приказал  Веберу  доставить
сюда русского.
   Коротышка сделал небрежное движение рукой, отводя разговор о Вебере.
   -  Вы,  стало  быть,  притворялись,  симулировали?  -   продолжал   он,
благожелательно рассматривая Колесникова. - Я подозревал это, представьте.
Но наш милый доктор с упорством кретина старался  разубедить  меня.  -  Он
даже не взглянул на доктора. - Ну что ж! Повторяю, я рад. Мне, видите  ли,
нужно посоветоваться с вами по одному обоюдоважному вопросу. Но что же  вы
стоите? Садитесь!
   Он уселся за маленький столик у окна и перекинул ногу за ногу.
   - Я предложил бы вам кофе, коньяк. Но, увы, мы не располагаем временем.
Разговор  будет  кратким.  Думаю,  обойдемся  без  переводчика?  Ведь   вы
прекрасно понимаете все, о чем я говорю. Сужу по выражению ваших глаз.  Да
положите же вы на стол это пресс-папье! В нем нет  никакой  нужды,  уверяю
вас. - Он обернулся  к  своим  спутникам:  -  Побудьте  в  библиотеке.  И,
пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Мы, несомненно, поладим.
   Он вытащил из кармана маленький пистолет  и  положил  на  столик  перед
собой.
   Колесников стоял неподвижно, ничего не понимая.
   Бельчке подождал, пока за Бангом и  доктором  закрылась  дверь.  Потом,
добродушно улыбаясь, повернулся к Колесникову:
   - Разговор, как видите, сугубо секретный - с глазу на глаз.
   Неожиданно он поднял перед изумленным Колосниковым руки:
   - Господин русский моряк, примите  мою  капитуляцию.  Я  сдаюсь.  Прошу
сообщить об этом вашему командованию!



6. ЛОЖНЫЙ ВЫПАД

   Смысл  этой  фразы  дошел  до  Колесникова  не  сразу.   С   недоверием
приглядываясь к коротышке в черном мундире, он не сдвинулся с места.
   - Вас, вижу, интересует эта тетрадь? - сказал Бельчке.  -  Я,  пожалуй,
передам ее в ваше распоряжение, но попозже. За все полагается платить, мой
друг, - прибавил он наставительно. - Итак, услуга  за  услугу!  Вы  должны
связаться с командованием ваших войск, чтобы  передать  ему  условия  моей
капитуляции. Я, естественно, хочу оговорить  некоторые  пункты,  поскольку
капитулирую добровольно.
   - Связаться? Но как? - Первые слова, произнесенные Колесниковым.
   Бельчке успокоительно помахал рукой.
   - Пусть это не тревожит вас. В моем доме есть довольно мощная  рация...
Но сядьте, прошу вас! Мне неловко: я сижу, а вы стоите. Наш  разговор  все
же займет минут десять-пятнадцать... Мне нужно, чтобы вы постарались  меня
понять!
   Колесников присел на краешек стула -  по-прежнему  был  весь  напряжен.
Теперь  врагов  разделяли  письменный  стол  и  часть  комнаты.   Бельчке,
откинувшись на спинку стула, непринужденно поигрывал пистолетом.
   Пистолет  этот  -  вороненый  бельгийский  браунинг  номер  один,   так
называемый  дамский,  -  все  время  притягивал  внимание  Колесникова.  А
собеседник его, будто подразнивая, поворачивал пистолет и так и этак.
   - Вы заинтересовались. Очень хорошо.  Почему  я  решил  капитулировать?
Отвечаю.    Первая    причина    -    формальная.    Сказал    бы,    даже
формально-юридическая. Фюрер умер. Я присягал фюреру, а не  гросс-адмиралу
Деницу. Следовательно... Но главное не это. - Бельчке оглянулся на дверь в
библиотеку, после чего понизил голос до шепота: -  Надеюсь,  она  прикрыта
плотно. Не исключено, что Банг подслушивает. О! Вы  еще  не  знаете  этого
Банга... Итак, вторая причина. Говоря доверительно, я ни в  коей  мере  не
политик. И никогда им не был. Вы могли в этом убедиться, если  внимательно
прочли записи в тетради. А! С удивлением взглянули на  мою  форму  офицера
СС! Но это лишь оболочка,  смею  вас  заверить.  Она  не  определяет  моей
сущности. Я штандартенфюрер СС только потому, что  такое  же  звание  было
присвоено Ноллингу, в прошлом моему коллеге, ныне  санитарному  инспектору
концентрационных лагерей рейха. Согласитесь, я уронил бы свое достоинство,
если бы имел менее высокое звание, чем этот Ноллинг. В действительности же
мои служебные интересы  сосредоточены  вокруг  науки,  а  не  политики.  Я
типичный ученый-одиночка, так сказать, кабинетный ум. Однако и это еще  не
самое главное во мне...
   Он говорил с самыми убедительными и вкрадчивыми интонациями,  помахивая
в  воздухе  левой  рукой  (правая  по-прежнему  лежала  на  пистолете),  а
Колесников, уже не глядя на пистолет, неотрывно, жадно всматривался в лицо
Бельчке.
   Так вот он  каков,  этот  тонкоголосый  штандартенфюрер,  столько  дней
подряд истязавший его своим лютеолом!
   Лоб - очень высокий, куполообразный, в сетке частых мелких морщин.  Уши
- большие, оттопыренные. Голова -  какая-то  раздувшаяся,  словно  пузырь,
непомерно  крупная.  Иссиня-черные,  видимо  крашеные,   волосы   зачесаны
обдуманно с виска наверх и туго приглажены, прикрывая лысину.
   Во всяком случае, ничего зловещего или отталкивающего в наружности.
   С виду всего лишь коротенький толстяк лет сорока пяти  или  пятидесяти,
беззаботный кутила, добрый малый, знаток марочных вин, а  также  надменных
блондинок спортивного типа (обязательно выше себя ростом).
   Легче представить его не в кабинете или в  лаборатории,  а,  скажем,  в
ресторане, за столом, накрытым  ослепительно  белой,  туго  накрахмаленной
скатертью.   Веселая   компания   доверяет   именно   ему   переговоры   с
обер-кельнером. Он внимательно и не спеша читает  меню.  Затем,  оттопырив
губы, произносит капризно: "Трю-юфли..."
   Кстати, о губах. Они ярко-красные  и  как-то  неприятно  выделяются  на
одутловатом лице.
   Встреться Колесникову этот Бельчке  в  обычном  штатском  костюме,  при
галстуке бабочкой и с цветком (резедой!) в петлице, он ни  за  что  бы  не
подумал, что это эсэсовец в высоких чинах. Просто немецкий бюргер, делец и
даже не очень преуспевающий, но неизменно жизнерадостный. Скажем, владелец
магазина готового платья или аптеки: пожалуй, скорее аптеки. Да, заурядный
провинциальный фармацевт!
   На носу Бельчке громоздятся очень большие очки с  отбрасывающими  блики
стеклами. Глаз за ними не видно. Это придает лицу непонятное и  неприятное
выражение, какое-то беспрестанно меняющееся, ускользающее. Губы улыбаются,
а глаза за стеклами очков остаются, надо думать, настороженно-серьезными и
встревоженными.
   Так вот откуда взялось определение "лупоглазый"! В застенке Колесников,
вероятно, увидел мельком эти  очки.  Потом  он  забыл  о  них.  Но  в  его
воображении они ассоциировались со стеклянными шарами на шестах.


   Будто угадав его мысли, Бельчке сказал, улыбнувшись еще шире:
   - О нет, я не злой, далеко не злой! Жизнелюб и весельчак - вот  кто  я!
Значит, не могу быть злым, не так ли? Да, я жизнелюб,  господин  моряк.  И
это третья, самая важная причина,  по  которой  я  капитулирую.  Признаюсь
откровенно, люблю пожить и умею пожить. Наш Лютер сказал:  "Кто  не  любит
вина, женщин и песен, тот всю жизнь свою дурак!" И можете мне поверить,  я
не был дураком. Но чтобы жить по  Лютеру,  согласитесь,  нужны  деньги,  и
немалые! Мои научные занятия (вы не одобряете их,  знаю!)  давали  немалые
деньги. И мне было все равно, кто платит. Судьба моя сложилась так, что  я
родился в Германии и мне платил Гитлер. Родись  я  в  Америке,  платил  бы
Трумэн, только и всего.
   Бельчке  переменил  положение  ног.  Тут  Колесников  заметил,  что   у
собеседника все время подрагивает колено. О! Значит, он очень волнуется!
   Нагнувшись, Бельчке пытливо заглянул Колесникову в глаза.
   - Вы думаете, предложу вашему командованию купить мой лютеол? Нет. Хотя
американцы, бесспорно, с охотой бы  его  купили  и  заплатили  бы  хорошие
деньги. Почему же я  не  обращаюсь  к  американцам?  Почему  вместо  этого
пригласил к себе вас в качестве  посредника  между  мною  и  командованием
русских войск? Русские, но не американцы! Я сделал свой выбор.  Скажу  вам
откровенно, вынужден сделать его. И для того чтобы вы смогли меня понять и
поверить мне, нужно только взглянуть на карту Австрии.
   Почудилось Колесникову или на самом деле после  слова  "карту"  Бельчке
начал говорить громче, чем раньше?
   -  Многое  в  моем  поведении,  которое,  я  вижу,  еще   кажется   вам
подозрительным, сразу прояснится, едва лишь взглянете на карту. Вы увидите
на ней населенный пункт Терезиендорф вблизи Амштеттена, немного в  стороне
от магистрального шоссе. Мы с вами - в  Терезиендорфе!  Каждый  день  Банг
пунктуально наносит на карту обстановку. В  двадцать  часов  седьмого  мая
американские  войска  отстояли  от  Терезиендорфа  на  двести   с   чем-то
километров. А  ваши  войска  отстояли  от  нас  на  расстоянии  всего  ста
километров, даже, по-моему, чуть ближе. Как видите,  арифметика  предельно
проста. Двести и  сто!  Вдобавок  американцы  не  спешат.  Ваши  двигаются
намного быстрее. И они опередят американцев, будут в Терезиендорфе намного
раньше. Поэтому, господин  русский  моряк,  я  и  прошу  вас  принять  мою
капитуляцию!
   Он снова  с  какой-то  шутовской  аффектацией  воздел  к  потолку  свои
коротенькие волосатые ручки.
   - Но вы мне по-прежнему не верите? Ваши последние  сомнения  рассеются,
едва лишь бросите беглый взгляд на карту... Банг! Грюнер! Кто там!
   В комнату шагнул Банг. Видно, и впрямь  он  все  время  не  отходил  от
двери.
   - Принесите-ка сюда карту, Банг! Я желаю, чтобы господин русский  моряк
собственными  глазами  увидел,  на  каком  расстоянии   от   Терезиендорфа
находятся русские и американцы.
   И - в который уже раз - что-то непонятное в поведении немцев почудилось
Колесникову. Будто на мгновение открыли и закрыли окно в  ярко  освещенную
комнату - от оконных стекол  упали  отсветы,  и  какие-то  зловещие  блики
пробежали по лицам Банга и Бельчке. Определенно они перемигнулись,  причем
с какой-то торжествующей многозначительностью!
   Захлопнулась  дверь  за  Бангом.  Бельчке  стремительно  повернулся   к
Колесникову:
   - А пока я хочу обсудить с вами условия капитуляции.


   - Итак, -  продолжал  он,  беспокойно  вертясь  на  стуле  и  все  чаще
посматривая на часы, - вы радируете  своему  командованию  о  том,  что  я
прекращаю борьбу. Более того, готов отказаться от лютеола. Не  продаю,  но
консервирую. Запираю в сейф. Видимо, время  его  еще  не  пришло.  Но  оно
придет, уверяю вас! Какова цена  моей  капитуляции?  Двести  тысяч!  -  Он
поспешно добавил: - В долларах! Поверьте, я не  запрашиваю  с  вас  лишку.
Именно столько дали бы мне американцы. Так  что  не  будем  торговаться...
Быть может, вас интересует, как я использую эти двести тысяч  долларов?  Я
растранжирю их. Я буду тратить их по Лютеру. Покойный отец посоветовал  бы
мне разводить на склоне лет цветочки. Он был известным цветоводом у нас  в
Тюрингии. Но  я  не  последовал  бы  этому  совету.  Цветочки,  всю  жизнь
цветочки! Нет, это не для меня... Теперь второе мое условие. Оно связано с
моим будущим местопребыванием. Не Сибирь! Только не  Сибирь.  Эта  страна,
конечно, отпадает. Что делать с двумястами тысячами долларов в  Сибири?  Я
предпочитаю Буэнос-Айрес. Дорога, разумеется, за ваш счет.
   Прищурясь,  Бельчке  поставил  пистолет  на  рукоять,  некоторое  время
подержал в таком положении, потом положил.
   - И последнее условие, второстепенное,  -  небрежно  сказал  он.  -  Я,
видите ли, не очень уверен в этом Банге. Он исполнителен и глуп -  опасное
сочетание. Бог его знает, что втемяшится  ему  в  башку.  Он  может  вдруг
арестовать  меня   или   даже   расстрелять.   Поэтому   нужны   некоторые
предосторожности против Банга.  Пусть  этой  же  ночью  ваши  высадятся  с
самолетов в Терезиендорфе. Запомнили название? Так  и  передайте  в  своей
радиограмме:  известный  химик,  можете  назвать  мою  фамилию,  начальник
сверхсекретного объекта в Терезиендорфе, капитулировал и просит  помощи...
А! Вот и Банг с картой! - оживленно воскликнул он.
   Карта с лихорадочной быстротой расстелена на столе.
   - Терезиендорф, Терезиендорф! -  Бельчке  ткнул  карандашом  в  кружок,
обведенный  тройной  красной  линией,  вдобавок  жирно   подчеркнутый.   -
Наглядно, не правда ли?  Вот  вы,  а  вот  американцы!  Ваши  аванпосты  в
Санкт-Пельтене. По прямой до нас около ста километров, даже менее ста,  не
так ли, Банг? От магистрального шоссе Санкт-Пельтен - Амштеттен в  сторону
километров шесть, я полагаю.
   - Четыре, - угрюмо поправил Банг.
   Колесников нагнулся над картой.
   - Убедились, убедились? - Бельчке суетливо топтался подле него, чуть ли
не  пританцовывая  от  нетерпения.   -   Ориентир   прост...   Это   шоссе
Санкт-Пельтен  -  Амштеттен!  Самолетам  идти,  держась   все   время   за
магистральное шоссе. Строго вдоль шоссе! Долетев до  Амштеттена,  свернуть
вправо, вот здесь, миновав мост и эти пакгаузы. Важно,  понимаете  ли,  не
перепутать населенные пункты.
   Он не утерпел, поправил карандашом из-за спины Колесникова  прерывистую
линию, опоясавшую Терезиендорф.
   Разведчик продолжал молча изучать карту, запоминая названия.
   Интересно, как ведут  себя  Банг  и  Бельчке  за  его  спиной?  Кивают,
улыбаются с торжеством, подмигивают друг другу?
   Что-то мухлюют они, чего-то определенно  не  договаривают  -  и  самого
важного! Но чего?
   Пискливый голос не дал додумать до конца. Банг что-то негромко  сказал.
Бельчке ответил ему.
   - Верно. Не очень вежливо с вашей стороны, но верно. Я не закончил свои
испытания, и я капитулирую перед русскими...
   Он рухнул на стул, оперся локтями о колени, закрыл лицо руками и застыл
так - в позе отчаяния.
   Колесников недоверчиво покосился на него.
   Малость переигрывает, разве не  так?  Пережимает.  Чересчур  старается.
Сами игрывали когда-то в клубном драмкружке, понимаем, что к чему.
   Наверное, раздвинув чуточку пальцы, Бельчке с  беспокойством  наблюдает
сейчас за ним, Колесниковым: поверил ли?
   "Ну, думай же, черт! - мысленно прикрикнул  на  себя  Колесников.  -  В
твоем распоряжении секунды. Думай побыстрей!
   Вспомни с самого начала все. Вспомни лица Банга и Бельчке, склонившиеся
над  принесенной  картой.  Блики  и  тени  перебегали  по  ним!   Зловещая
непонятная мимика!
   Ну а жесты? Вспомни жесты Банга и Бельчке!
   Зачем, спрашивается, Бельчке высунулся из-за его, Колесникова, спины  и
что-то торопливо подправил карандашом на карте? Что он там подправил?
   Дорисовал кружочек, которым  обведен  на  карте  Терезиендорф.  Почему?
Красная  линия  была  прерывистой  в  одном   месте.   Почему   она   была
прерывистой?.."
   И вдруг Колесников понял!
   Терезиендорф! Название на карте! Подвох в этом названии!
   Бельчке, педант и аккуратист, машинально дорисовал прерывистую линию. А
прерывистой  она  была  потому,  что  все  на  карте  пришлось  исправлять
второпях. Название Терезиендорф было обведено  кружочком  всего  не