ия желаем! Виктор, что же ты? Познакомь!
   Ритуал знакомства. Ей пожимают руку, спрашивают о  чем-то,  она  что-то
отвечает.
   - О, вы москвичка и доктор! А Виктор о вашем приезде ни  слова.  Мы  бы
вас  встретили  на  вокзале  музыкой,  цветами!  Как  же  иначе?   Молодой
специалист! В Севастополе первый раз!  И  главное,  вы  приехали  в  такой
торжественный для всех нас день! Еще вчера мы были курсантами. А сегодня -
лейтенанты!
   Кто-то шутливо обещал опустошить для  нее  соседнюю  клумбу  с  розами.
Кто-то декламировал: "Доктор, доктор, я прекрасно болен!" В  общем,  сразу
стало шумно, сумбурно, бестолково. Она умоляюще взглянула на  Виктора.  Но
он, держа ее под руку, улыбался. Был,  видно,  очень  горд  за  нее  перед
товарищами.
   Солнце только что село.  Море  за  парапетом  бульвара  стало  пестрым,
покрылось розовыми, багровыми, белыми и бледно-желтыми пятнами. Словно  бы
это лепестки роз, покачиваясь, медленно плыли по воде.
   Из раковины оркестра раздались звуки вальса.
   - Доктор, разрешите?
   - А ты, Витя?
   - Увы, Ниночка! Я не танцую.
   - А может, рискнешь! Я поведу.
   Поскорее бы увести его танцевать!  Это,  кажется,  единственный  способ
удрать от лейтенантов.
   Виктор, улыбаясь, развел руками.
   - Что же это вы, товарищи? - огорченно сказала она. - Почему не научили
своего друга танцевать? Девушек, что ли, не хватает в Севастополе?
   - О, доктор, вы не знаете  Виктора!  Он  сторонится  девушек.  Он,  как
средневековый рыцарь, верен одной, той, которая...
   - Да, а когда этой одной хочется танцевать...
   Она была вынуждена придерживаться того  же  беззаботно-шутливого  тона,
хотя кошки, стаи кошек остервенело скреблись у нее на сердце.
   Лейтенанты засуетились:
   - Заменим, доктор, заменим! Как не выручить товарища в беде!
   Кто-то  галантно  подхватил  ее  и  завертел.  Но,  кружась,  она   все
оглядывалась на  Виктора.  Стемнело.  На  деревьях  зажглись  разноцветные
фонарики.
   Ее охватило лихорадочное, почти истерическое возбуждение. Больше  всего
хотелось уйти куда-нибудь в тень и хорошенько  выплакаться  там.  Но  надо
было смеяться, танцевать, острить. И она старалась изо всех сил.
   Сменяясь, друзья Виктора добросовестно несли подле нее  осою  вахту.  В
перерывах между танцами они перебрасывались шутками, как снежками. Что  же
касается местных девиц, то те смотрели на нее так, словно бы она прилетела
в Севастополь на помеле.
   Да, успех был полный. И Виктор наслаждался им.
   - Я рад, что тебе весело, Нинушка,  -  шепнул  он,  когда  они  гурьбой
возвращались от киоска с мороженым.
   - Мне совсем невесело, Витя. Уведи меня поскорей отсюда.
   - Сейчас неудобно. Чуть позже...
   И ее опять разлучили с ним, умчали танцевать.


   Но хотя ноги по-прежнему легко и неутомимо летели над  полом,  душевные
силы ее были на исходе.
   Вдруг она увидела, что возле Виктора появился  курсант  с  повязкой  на
рукаве и, козырнув, подал ему какой-то пакет.
   Еще через минуту она пронеслась так близко от Виктора, что  махнула  по
его ногам подолом платья.
   Улыбаясь, он помахал над головой нераспечатанным конвертом.
   - Твое! - прокричал он. - Только что... из общежития...
   - Не читай! - взмолилась она. - Мы вместе...
   Но ее снова унесло от него.
   - Я хочу к Виктору, - сказала она своему партнеру.
   - Еще один тур!
   - Нет.
   - Устали?
   - Да, голова что-то...
   - Слушаюсь, доктор. Есть к Виктору!
   Он неподвижно стоял на том же месте. Конверт был  вскрыт.  В  руке  его
белело злосчастное  письмо.  Рука  дрожала.  У  Виктора  дрожала  рука!  С
раскаянием и жалостью она  вскинула  на  него  глаза.  Лицо  Виктора  было
пугающей,  меловой  бледности.  И  оно  застыло,  закоченело,   будто   на
пронизывающем ледяном ветру.
   Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из лейтенантов увидел Виктора таким!
   Она попыталась загородить его спиной. Он не  шелохнулся,  ничем  ей  не
помог. Тогда она решительно взяла его под руку и повела к выходу.
   И опять надоедливый хор лейтенантов:
   - Доктор, так рано? Будет еще концерт, потом праздничный ужин!
   - Не могу. Я же с дороги, товарищи. Ноги не держат, так устала.
   - Но завтра, мы надеемся... Завтра катание на катерах... Виктор, что же
ты?
   - Да, да, катера, завтра...
   Лейтенанты церемонно проводили гостью до  ворот.  Еще  несколько  минут
пришлось Виктору  испытывать  муки  веселой  бессвязной  болтовни,  а  она
страдала за него и вместе с ним.
   - В гостиницу? - спросил он, когда они остались одни за воротами.
   - На станцию автобусную. Я приехала из Алупки.
   - А!
   И все же он не смог сразу поверить в  свое  несчастье.  Где-то,  видно,
теплилась еще надежда. Он спросил отрывисто:
   - Это правда - все, что там, в письме?
   - Да, Витя...
   - Зачем же ты приехала, не понимаю.
   - Я боялась, что письмо не дошло. Я хотела тебя повидать,  чтобы  самой
сказать и...
   Но он не промолвил ни слова, пока они не добрались до станции.
   Ночь была теплая, звездная, и на бульваре так  пахло  розами,  что  еще
больше хотелось плакать. А ведь она не была тонкослезкой, далеко нет.
   Автобуса пришлось ждать  минут  двадцать.  И  это  были  самые  тяжелые
минуты.
   Виктор сходил за билетом, потом купил в буфете коробку  папирос,  хотя,
помнится, во время своего приезда в ноябре не  курил,  а  для  нее  принес
пачку печенья.
   - Ты же не ела целый день, - буркнул он.
   Однако она не могла притронуться к угощению - ком стоял в  горле.  Зато
Виктор дымил не переставая.
   Они сидели в зале ожидания на скамье. Тягостное молчание длилось. Им не
о чем было  говорить!  Несколько  раз  она  пыталась  объяснить,  как  все
произошло, но тотчас же пугливо замолкала, наткнувшись, будто на стену, на
его отчужденное молчание.
   Вдруг он сказал все так же отрывисто:
   - Где твой муж?
   - В Алупке.
   - Кто он?
   - Врач. Мы учились на одном курсе.
   - Это ты в него хотела - снежком?
   - Не помню. Да, кажется, в него...
   Длинная пауза. Потом негромко прозвучало в тишине:
   - Останься!
   Она так удивилась, что, подавшись вперед, заглянула ему в лицо.
   - Останься, - повторил он по-прежнему очень тихо  и  смотря  куда-то  в
сторону. - Не уезжай в эту Алупку.
   - Совсем?
   - Да.
   - Но как я могу? Там же Олег.
   - Ну и что? А здесь я...
   Снова длинная неловкая пауза. Она услышала рядом  не  то  смех,  не  то
кашель, сразу прервавшийся.
   - Это шутка, - сказал Виктор. - И она не  получилась.  Обычно  шутки  у
меня получаются, но эта...
   Как она ни крепилась, в  конце  концов  не  выдержала,  начала  хлюпать
носом. И Виктору же пришлось ее утешать...
   В автобусе, отвернувшись от всех, она уткнулась мокрым носом  в  стекло
окна, за которым не  было  ничего,  абсолютно  ничего,  только  мелькающая
черная пустота...
   Олег проявил деликатность и выдержку до конца. Он не стал расспрашивать
ее ни о чем. Лишь заставил выпить горячего чая из  термоса,  а  когда  она
улеглась, заботливо укрыл поверх одеяла красным клетчатым пледом.
   - Спи, маленькая! - сказал он. - Вот даже нервная дрожь тебя  бьет.  Не
надо. Спи, забудь. Все плохое позади.
   И тогда ей показалось, что так оно и  есть,  именно  так,  как  говорит
Олег: все плохое осталось позади - в Севастополе, а  здесь,  в  Алупке,  и
впереди, в Москве, все будет еще хорошо!
   Как она ошиблась! Боже мой, как ошиблась!



4. "УБЫЛ В КОМАНДИРОВКУ..."

   ...Опять и опять возвращается женщина мыслью к погибшему, склонясь  над
ним, как удрученная скорбью плакальщица на гранитном надгробье.
   Сколько времени она ведет этот  бесконечный,  беззвучный  разговор,  то
осуждая Виктора, то оправдываясь перед ним! Словно бы  репетирует  будущую
их встречу!
   Но ведь встречи не будет! Ей сказали об этом. А она как безумная  ходит
по кругу, подбирая новые и новые доказательства -  чего?  Своей  вины  или
своей правоты? Будто ей когда-нибудь еще придется встретиться с Виктором?
   Не повезло! Ужасно, как им не повезло! Почему  они  разминулись  весной
1942 года? Они же могли и не разминуться...
   Когда ее направили весной 1942 года в один из госпиталей, размещенных в
Поти, она, естественно, стала расспрашивать моряков о Викторе - знала, что
он по окончании училища остался на Черноморском флоте.
   Оказалось, что Виктор служит  в  отряде  флотских  разведчиков.  Кто-то
сказал ей, что сейчас он в Севастополе.
   Ей  удалось   попасть   в   осажденный   Севастополь   на   транспорте,
предназначенном для раненых, которых эвакуировали из осажденного города.
   О чем она будет говорить с Виктором?
   О, у нее есть к нему дело! Она спросит, что он хотел  сказать  письмом,
которое прислал ей на третий день после  начала  войны.  В  конверте  были
стихи, вырезанные из какого-то журнала, видимо, очень ему понравившиеся.
   Стихи на самом деле были хорошие. И она сразу запомнила их. Вот они:

   Я теперь только верный друг.
   Хочешь - помни, а хочешь - забудь.
   Поцелуем коснусь твоих рук.
   Будь ничьей, будь чужой, только будь.
   Добрый друг, в добрый час, добрый путь!
   [стихи Ю.Борева]

   В письме, кроме этих стихов, не было ничего  больше,  даже  коротенькой
приписки. Но она узнала почерк Виктора на конверте...
   После наступления  темноты,  уже  перед  самым  Севастополем,  атаки  с
воздуха на конвой прекратились. Она вышла на палубу.  Корабли  медленно  и
осторожно, двигаясь кильватерной колонной, пересекали внешний рейд.
   Она протиснулась между ящиками с  боеприпасами  и  продовольствием  для
Севастополя. Палуба, не говоря уже о трюме, была так заставлена  ими,  что
удивительно, как транспорт не перевернулся, уходя от бомб.
   У борта стоял какой-то сержант, не сводя глаз с воды, очень  густой  на
вид и черной, будто только что залитой асфальтом.
   - По узкой тропинке, однако,  идем,  -  подал  он  голос.  -  Мин  фриц
накидал, страшное дело!
   - С самолета кидал?
   - Правильнее сказать: не кидал. Осторожненько опускал на  парашютах.  И
продолжает опускать. Чуть ли не каждый день. Работы минерам хватает.
   Они остановились у бонов. Откуда-то выскочил катер и быстро  потащил  в
сторону сеть заграждения, будто отводя портьеру у двери.
   Конвой стал втягиваться в гавань.
   Темная, без огней, громада берега придвинулась. Вот он  -  Севастополь!
Город-крепость,  город  -  бессменный  часовой,   город-мученик,   который
вторично на протяжении столетия переживает осаду...


   Она провела в Севастополе около суток, причем большую часть  времени  в
штабе Севастопольского оборонительного района.
   Размещался он в штольне, которую вырубили в крутом скалистом склоне,  а
потом пристроили к ней бункер с толстыми стенами и потолком.
   Душно и сыро было  там,  внутри.  Как  в  подлодке,  которая  долго  не
всплывала на поверхность. (Прошлой осенью довелось провести в такой  около
суток в автономном плавании.) Так  же  извиваются  вдоль  стен  магистрали
отопления, вентиляции, водопровода и многочисленные кабели связи.  Так  же
много всяких приборов и механизмов. Так же впритык стоят столы и  койки  в
каютах-кельях, расположенных по сторонам узкого коридора.
   С  непривычки  разболелась  голова  в  этой  тесноте  и  духоте,   хотя
вентиляторы вертелись как одержимые.
   - Возьмете раненых - и ночью живенько из гавани, как пробка из бутылки!
- сказали ей. - У нас тут не принято задерживаться.
   Подчеркнуто небрежно, стараясь, чтобы не задрожал голос, она справилась
у дежурного по штабу о лейтенанте Колесникове.
   Ей ответили, что лейтенант находится на выполнении задания.
   - Где? Нельзя ли узнать?
   - Нет.
   Но  она  проявила   настойчивость,   даже   напористость,   обычно   не
свойственную ей в личных делах.
   - Скоро ли он вернется в Севастополь?..
   - Да как вам сказать, товарищ военврач... Может, стоило бы и подождать.
Но ведь вы с транспортом раненых, значит, торопитесь, уйдете ночью обратно
в Поти.
   - А если Колесников вернется до ночи?
   - Непременно передам, что вы его спрашивали.
   Что-то темнит этот дежурный!
   "Находится на выполнении..."  Как  это  понимать?  Несомненно,  задание
опасное. И сугубо секретное, судя по всему.
   "Поразмыслим - исследуем"?..
   Да, похоже на  то.  Недаром  он  пошел  в  разведчики  -  увлекающаяся,
романтическая, нетерпеливая душа!
   На его лице победоносная улыбка. Только что он разгадал  уловку  врага,
отпарировал все его удары и, повергнув наземь, застыл над ним  с  поднятой
шпагой. Именно таким представляла она  Виктора  -  в  позе  фехтовальщика.
Стремительные взмахи шпаги отбрасывают отблески на загорелое узкое лицо  с
пятнами  румянца  под  скулами.  И  каждый  взмах  -  это  что-то   новое,
неожиданное в его характере!
   Она вышла из-за скалы и перевела дух.
   "Он жив - это главное. Иначе мне сказали бы о его смерти, а не об  этой
загадочной командировке. А  если  по-военному  говорить,  то  был  жив  на
сегодняшнее число, на такой-то час. - Мысленно она  одернула  себя:  -  Не
привередничай! Во время войны и это хорошо".
   Она миновала Приморский бульвар. Веселые лейтенанты,  щеголяя  принятой
на флоте манерой, называли его, помнится, сокращенно Примбуль. (Как давно,
как бесконечно давно это было!)
   На месте клумбы с розами торчал счетверенный пулемет, упершись дулом  в
небо. Памятник затопленным кораблям  напротив  был  поврежден  -  в  штабе
объяснили - одной из тех мин, которыми немцы начали войну на Черном  море.
А чуть  подальше,  там,  где  когда-то  была  танцплощадка,  высились  под
камуфлированной сетью стволы зенитной батареи. Прислуга сидела наготове на
маленьких, похожих на велосипедные седлах.
   Она  засмотрелась  на  рейд.  Море  лежало  гладкое,  ярко-синее,   как
драгоценный камень. Только оно, море,  и  осталось  таким,  каким  было  в
первый ее приезд.
   Сейчас начало апреля. В Севастополе должны цвести персики и миндаль.
   Но они не успевали расцвести. Огнем сжигало их,  душило  черным  дымом,
присыпало сырой пылью. Правда, неподалеку от могилы  Корнилова  даже  этой
весной, говорят, цвело маленькое миндальное дерево. Упрямо цвело. Если  бы
ей не нужно было сегодня уезжать, она навестила бы его и  поклонилась  ему
до земли. Это цветение было как символ надежды для всех, кто  не  позволял
себе поддаться отчаянию.
   Очередной налет начался, когда она уже подходила к госпиталю.
   Над холмами Северной стороны поднялась туча. Она  была  аспидно-черная,
ребристая и тускло отсвечивала на  солнце.  Гул  стоял  такой,  словно  бы
рушилась вселенная.
   До госпиталя не удалось добежать, пришлось  ткнуться  куда-то  в  щель,
вырытую среди развалин.
   Подобной бомбежки она не испытывала еще ни разу, хотя на фронте была  с
начала войны.
   Небо затягивалось пеленой. Немецкие бомбардировщики шли вплотную друг к
другу.
   Пожилой мужчина в ватнике что-то бормотал рядом. Она подумала: молится.
Оказалось, нет: считает самолеты.
   - В прошлый  раз  насчитал  около  трехсот,  -  сообщил  он.  -  Сейчас
наверняка не меньше.
   Самолеты закрыли солнце. Потом небо с грохотом и  свистом  опрокинулось
на землю...
   ...Туча  прошла  над  городом.  Соседи  стали  выбираться   из   щелей,
отряхиваться, ощупывать себя - целы ли? Все  было  серо  и  черно  вокруг.
Отовсюду раздавались крики о помощи.
   Это  до  ужаса   походило   на   землетрясение,   но   было,   конечно,
разрушительнее его во сто крат. Улица  неузнаваемо  изменилась.  На  месте
трех или четырех домов курились пожарища. Еще дальше,  за  коньками  крыш,
раскачивались языки пламени.
   Но где же госпиталь? Его нельзя было узнать - здание перекосилось, край
его обвалился.
   Когда она подбежала к госпиталю, оттуда уже выносили раненых.
   На мостовой у входа  билась  и  корчилась  женщина  в  белом  халате  с
оторванными по колено ногами.
   Женщина лежала навзничь, не  в  силах  подняться.  Платье  и  халат  ее
сбились наверх. Еще не успев почувствовать боль, не поняв, что  произошло,
она беспокойно одергивала на себе платье, стараясь натянуть его на колени,
и просила:
   - Бабоньки! Да прикройте же меня, бабоньки! Люди же смотрят, нехорошо!
   За полгода войны пришлось перевидать немало  раненых,  в  том  числе  и
женщин. Но сейчас мучительно, до дрожи поразило,  как  раненая  натягивает
платье на колени - жест извечной женской стыдливости, - а ног ниже коленей
уже нет.
   - Наша это! - громко объясняли суетившиеся подле нее санитарки. - Вчера
на себе троих вытащила. А сегодня, товарищ военврач, сама...
   - Жгуты! Закручивайте! Туже!
   А раненая все просила тихим, раз от разу слабевшим голосом:
   - Ну, бабоньки же...
   Протяжный выговор, почти распев, с  упором  на  "о".  Запрокинутое  без
кровинки лицо -  совсем  молодое  еще,  такое  простенькое,  широкоскулое.
Санитарке от силы восемнадцать-девятнадцать.
   И до самой ночи, до конца погрузки, не  было  сил  забыть  ее,  вернее,
голос ее.  Раненых  в  перерывах  между  налетами  доставляли  на  причал,
размещали в  надпалубных  надстройках  и  в  трюме.  Враг  снова  и  снова
обрушивал на  Севастополь  раскаленное  железо.  Все  содрогалось  вокруг,
трещало, выло. А в ушах, заглушая шум бомбежки,  по-прежнему  звучал  этот
тихий, с просительными интонациями, угасающий голос: "Бабоньки..."


   Причал  качнуло  от  взрыва,  потом  внезапная  тишина  разлилась   над
Севастополем.
   Начальник эвакуационного отделения сверился с часами:
   - Точно - двадцать четыре ноль-ноль, - сказал он. -  Фрицы  отправились
шляфен. Объявляется перерыв до четырех ноль-ноль. За  это  время,  доктор,
вам надлежит все исполнить. Не только закончить погрузку, но и успеть  как
можно дальше уйти от Севастополя. Таковы здешние порядки.
   Она знала, что за тот короткий срок,  пока  немцы  отдыхают,  защитники
города должны переделать уйму дел: подвезти  к  переднему  краю  боезапас,
горючее, продовольствие, заделать бреши в  обороне,  похоронить  убитых  и
эвакуировать морем раненых.
   Конвой надо вывести  из  Севастополя  не  позже  чем  за  два  часа  до
рассвета. Это единственный шанс. Подобно кошке у  щели,  немецкая  авиация
сторожит выход  из  гавани.  Когда  станет  светло,  корабли  должны  быть
подальше  от  вражеских  самолетов,  которые  базируются  на  соседние   с
Севастополем аэродромы.
   Да,  такая  неправдоподобная  тишина  разлилась  вокруг,  что  даже  не
верится. Только весной в лунные ночи бывает подобная тишина. Но теперь как
раз весна и луна во все небо. Тени от домов, ямы и пожарища  черным-черны.
Это пейзаж ущелья.
   Можно подумать, что город замер,  прислушиваясь  к  тому,  как  корабли
конвоя готовятся отвалить от причала.
   Забежать в штаб не  хватило  времени.  Неужели  она  так  и  уедет,  не
повидавшись с Виктором? Хоть бы услышать его голос!
   Она решила позвонить в штаб с причала.
   - Алло! Штаб? Скажите, вернулся лейтенант Колесников?
   Но что-то пищало в трубке, щебетало, свистело. Быть может, второпях она
назвала не тот номер? Потом  в  телефонные  шумы  ворвался  начальственный
голос, требовавший ускорить высылку на пост  номер  три  каких-то  макарон
утолщенного образца.
   - Пора, доктор! - сказал начальник эвакуационного отделения.
   Стиснув зубы, она положила трубку на рычаг.
   Если бы ей можно было не уезжать, пробыть еще день, дождаться Виктора!
   Но  на  войне  каждый  выполняет  свой  долг.  Кто  бы  оставил  ее   в
Севастополе, если бы она даже знала,  что  Виктор  вот-вот  вернется?  Кто
разрешил бы это, когда у нее на руках транспорт, битком набитый ранеными?
   Опять  выбежал  вперед  катер,  хлопотливо  потащил  в   сторону   сеть
заграждения, открывая "ворота" перед кораблями. Справа по борту  зачернела
громада Константиновского  равелина.  И  вот  в  лунном  свете  заискрился
внешний рейд.
   Расталкивая форштевнем воду, транспорт медленно вытягивается из гавани.
Впереди и позади корабли. Идут друг за другом, как по