ары  были  расставлены   вдоль   аллей   в   определенном,
по-видимому,  строго  продуманном,  порядке.  Интервалы  между   ними   не
превышали двадцати метров.
   На площадке у водоема, находящегося в левом углу сада, торчат даже  три
шара. Если  исходить  из  предполагаемых  вкусов  планировщика,  то  нужно
признать, что это некрасиво. Это  же  несимметрично!  А,  судя  по  всему,
планировщик больше всего заботился о симметрии.
   Стеклянные шары, установленные вдоль аллей и,  что  особенно  важно,  у
перекрестков  аллей,  являются,  если  можно  так   выразиться,   наиболее
приметной деталью пейзажа.
   И он, военный моряк, штурман, с первого же взгляда не понял  назначения
этих шаров! Да, запутал, закружил проклятый сад!
   Но сейчас все изменилось. После открытия у кирпичной стены  ("резеды  в
саду нет, хотя ветер пахнет резедой!") борьба с  невидимкой  идет  уже  на
равных. (Понятно, тут Колесников чуточку хитрил сам с собой. Как это -  на
равных? Пока что перевес у врага. Он держит в  руках  отравленный  ветер.)
Вот и сейчас наотмашь рубанул ветром!
   Не дал, гад, додумать до конца...
   - Не бьют? - повторял Колесников со злостью.  -  У  вас,  говоришь,  не
бьют?  Врешь,  гад,  лупоглазая  сволочь!  Еще   как   бьют!   Только   не
плеткой-девятихвосткой, а этим вашим пахучим ветром!
   Сегодня  между  Колесниковым  и  штандартенфюрером  завязалась  упорная
борьба вокруг водоема.
   Издали Колесников видел его  много  раз.  Каменный,  низкий,  почти  на
уровне земли. Острый глаз разведчика приметил также лилии, которые плавали
в водоеме, как лебеди.  Три  стеклянных  шара  (снова  эти  шары!)  стояли
вокруг, будто стражи, которым приказали охранять покой лилий.
   Но все это, как сказано. Колесников видел только издали. К  водоему  не
приближался.  Почему?  Потому  что   штандартенфюрер   хотел,   чтобы   он
приблизился к водоему. А с первых дней своего пребывания в саду Колесников
неуклонно придерживался принятой тактики: делать все наперекор врагу!
   Он стоял посреди аллеи - спиной к водоему, лицом к ветру.
   Сорванные листья  закружились  перед  ним.  К  черту,  к  черту!  Он  с
раздражением отмахнулся от них, как от ос.
   Движение оказалось для него слишком резким. Он пошатнулся и  чуть  было
не упал.
   Фу! Не вздохнуть, не перевести дух!  Ветер  давит  в  грудь  сильнее  и
сильнее!..
   Некоторое время Колесников стоял так, подавшись вперед, преодолевая  не
только натиск  ветра,  но  и  все  нарастающий  тоскливый  страх,  желание
повернуться к ветру спиной, опрометью кинуться бежать от него суда попало,
хотя бы и к этому водоему с лилиями.
   Тахометр торопливо тикал в груди.  Стрелка  его,  наверное,  уже  давно
металась у красной ограничительной черты.
   Было невообразимо мучительно слышать это ускоряющееся тиканье и все  же
стоять на месте.
   Чтобы не так сносило к  водоему.  Колесников,  зажмурившись,  попытался
ухватиться за ту благоуханную пушисто-белую ветку, которая свешивается над
узкой тропинкой далеко отсюда, на южном берегу Крыма. Но, к удивлению его,
оказалось, что он забыл, как пахнет алыча!
   Наконец тоска и боль в груди стали нестерпимыми.  Закрыв  лицо  руками,
как тогда в бомболюке ДБ-3, Колесников опустился на землю...


   Вероятно, он сильно надышался отравленным ветром, потому что  вскинулся
с криком среди ночи. Ему почудилось, что он  засыпан...  Ну  так  и  есть!
Лежит навзничь. Черной глыбой над ним навис мрак. В ушах медленно  слабеет
гул удаляющихся самолетов.
   Засыпан, засыпан!
   Горло перехватило удушье.
   Описать подобное пробуждение невозможно. Это несколько секунд агонии...
   Вдруг Колесников увидел перед собой расплывчатое серое  пятно.  Что  за
пятно?
   Края  его  определились,  стали  более  четкими.  Это  четырехугольник.
Какие-то темные линии пересекают его.
   Но это же окно! Оно зарешечено. А за окном идет дождь.
   Колесников продолжал лежать навзничь, не спуская глаз с окна. Хоть  оно
и закрыто, все же как будто легче так дышать.
   Чтобы окончательно успокоиться, он начал вспоминать  одну  из  наиболее
удачных разведывательных операций,  в  которых  участвовал,  -  вылазку  в
осажденный Будапешт...
   Пятно на противоположной  стене  немного  похоже  на  свет  сигнального
фонаря, который тогда нес батя.
   Зажегся - погас! Зажегся - погас! Батарейки  приходится  экономить.  Их
должно хватить не только до места назначения, но и на обратный путь.
   Когда батя присвечивает фонарем,  видно  сужающееся  черное  отверстие.
Словно  бы  идешь  не  по  горизонтальной  трубе,   а   метр   за   метром
проваливаешься вниз, к центру земли.
   Идешь  -  неточно  сказано.   Ползешь,   передвигаешься   гуськом,   на
четвереньках, бороздя подбородком зловонную жижу. Ведь это канализационная
труба. Выпрямиться в ней нельзя. Можно в лучшем случае брести  согнувшись,
и то лишь  на  отдельных  участках,  а  потом  опять  надо  опускаться  на
четвереньки.
   Разведчики уже не в  первый  раз  пробираются  в  осажденный  Будапешт.
Сначала это было проделано в январе.  Ходили  в  Пешт  добывать  из  сейфа
Дунайского пароходства секретные карты минных постановок на Дунае.  Сейчас
- в начале февраля - отправились в Буду за "языком".
   Мир в трубе тесен. Приподними голову  -  стукнешься  затылком  о  свод.
Отведи руку  в  сторону  -  коснешься  стены.  Обернись  -  увидишь  мерно
покачивающийся слоновый хобот. Это противогаз. Большинство  разведчиков  в
противогазах. И все равно невообразимо трудно дышать. Задыхаешься,  как  в
гробу.
   А когда переходили под землей передний  край,  ужасно  донимал  грохот.
Батя сказал шутя, что это трамваи проносятся наверху. Трамваи? Как  бы  не
так!  Откуда  в  осажденном  Будапеште  трамваи?  Это  канонада.  От   нее
сотрясается  свод  и  по  телу   проходит   дрожь.   Отчасти   похоже   на
гидравлический удар от взрыва глубинной бомбы. До чего же сильно,  однако,
резонируют эти трубы под Будапештом!
   Да, почти беспрерывное содрогание труб. Ощущение такое, будто  забрался
внутрь органа.
   По цепочке передают: "Отдых!  Пять  минут  -  отдых!  Батя  приказал  -
отдых!"
   Сгрудившись, присаживаются на закруглении трубы. Адски  ломит  плечи  и
шею. Противогазы на время сняты.
   В каждом подразделении есть, как правило, свой Теркин, задача  которого
поднимать  в  трудную  минуту  настроение  товарищей.  Есть  Теркин  и   у
разведчиков. Это Жора Веретеник.
   Откуда-то из глубины трубы раздается его задиристый хрипловатый голос:
   - Что, брат Коцарь, накланялся  в  трубе-то?  Подожди  немного,  станут
после войны снимать о нас кино, такую небось галерею под  сводом  выведут!
Как в метро! И зашагаешь ты в ней в полный рост, а батя будет присвечивать
тебе, причем вверх, под самый потолок, чтобы все видели, какой он высокий!
   - И правильно, - отзывается Коцарь. - Зачем  зрителя  в  эту  трубу  за
собой тащить? Он же отдохнуть, поразвлечься в кино пришел.
   - Во-во! - подхватывает Веретеник. - А потом вылезем мы наружу и начнем
взад-вперед  по  осажденному  Будапешту  на  мотоциклах  шастать   -   под
солнышком, среди бела дня!
   В трубе смеялись. Ну и выдумщик же этот Жора! И откуда что берется!
   - Конечно, прифрантят нас, побреют, - задумчиво вел тот свое. -  Сапоги
почистят нам до блеска! Думаешь, такого, как ты сейчас,  покажут  зрителю?
Приятно ему, скажи, на замазуру в кино смотреть?
   Коцарь подумал, не обидеться ли, но не удержался и тоже захохотал.
   - Ничего, - утешил разведчиков батя. - Вернемся домой - по два  флакона
одеколона  на  каждого!  Одеколон  первоклассный  -  "Коти"!  После   душа
обливайся себе на здоровье. Как в  частушке  поется:  "Окати  меня,  окати
"Лориганом де Коти"!"
   (За день или за два до того в Пеште был захвачен парфюмерный магазин. И
батя предупредил: "Если вернемся из Буды, встречайте с одеколоном!")
   - Ну, хлопцы, побалакали - и хватит! Подъем!
   И опять заколыхались впереди согбенные фигуры людей, упрямо, в тесноте,
духоте,  омерзительной  вони  пробирающихся  в  захваченную   гитлеровцами
Буду...
   Наконец дошли. Всплытие!
   С дерущим по нервам скрежетом отодвинута крышка люка. Навстречу  хлынул
воздух, отдающий пороховой гарью, но холодный, свежий! Колесников проворно
поднялся по  железным  скобам,  выглянул  из  колодца.  Тотчас  же  к  его
разгоряченному лицу  прикоснулось  что-то  холодное.  Снег!  Над  мостовой
колышется пелена медленно падающего снега.
   Осажденный  город  затемнен.  И  еще  острее  от  этого  ощущение   его
притаившейся опасной огромности.
   Улица безлюдна. Справа чернеет  какой-то  заколоченный  досками  киоск.
Слева  угол  высокого  ослепшего  здания  -  окон   не   видно,   затянуты
маскировочными шторами.
   Хотя нет! Какие маскировочные шторы? Это же не дом, лишь  каркас  дома,
развалины.
   Неподалеку послышались  шаги,  голоса.  Патруль!  Колесников  стремглав
свалился в глубину колодца, как при срочном погружении подлодки.
   Каблуки с подковками процокали мимо. Снова тихо.
   Снег продолжает беззвучно падать.
   Один за другим разведчики выбираются на мостовую и тротуар.
   Улица пуста по-прежнему. Этот район Буды словно бы вымер. Наверное, все
гитлеровцы и салашисты на переднем крае, а жители спрятались от обстрела в
бункерах.
   Вдруг все  озаряется  колеблющимся  призрачным  светом.  Хлопья  снега,
падающие в черных провалах между домами, окрасились в зеленое. Ракета? Да.
   При свете  ее  Колесников  видит  посреди  мостовой  окоп  с  аккуратно
уложенным бруствером.
   Низко пригнувшись, разведчики перебежали к окопу, залегли в нем.
   Спине очень холодно. Пробираясь на четвереньках в этой  канализационной
трубе. Колесников вспотел -  белье  хоть  выжми.  Сейчас  он  остывает  на
холоде.
   Нет, еще что-то случилось! Завел за спину  руку.  Куртка  разорвана  на
спине в клочья. Это, стало быть, когда он приподнимался в трубе и  касался
спиной свода...
   Снег повалил сильнее. Снег сейчас кстати.
   Хлопья падают, падают, застилают глаза...


   Этой ночью Колесников проходил как бы  анфиладу  снов,  длинную,  плохо
освещенную, и почти бегом.
   Ни в одном сне не полагалось задерживаться. Он очень спешил проснуться.
Стеклянные шары поджидали его в саду, надменно возвышаясь над  клумбами  и
кустами.
   Под утро повторился кошмар с операционной. (Сама повторяемость его была
зловещей.) Колесников  лежал  на  высоком,  застеленном  простыней  столе.
Вокруг толпились шары на покачивающихся металлических стержнях.
   - Я не хочу! - сказал он и открыл глаза.
   Было утро, поскрипывала, подрагивала дверь - это надзиратель возился  с
замком по другую ее сторону.
   К сожалению. Колесников малость  подзамешкался,  не  успел  переключить
внимание на какую-нибудь  успокоительную  мысль.  Его  задержало  то,  что
пытался вспомнить, на чем стояли эти стержни - на колесиках или на плитах?
Почему-то обязательно нужно было это вспомнить.
   Нет, так и не вспомнил.
   Позвякиванье металлических стержней  мало-помалу  перешло  в  тоненький
детский плач. Или это, вздрагивая, звучала струна на одной высокой ноте?
   Он вышел в сад, неся в себе эту монотонно звучащую, тоскливую ноту.
   Накрапывал тихий дождик.
   Такой дождик успокаивал. Шел бы он летом, сказали бы:  грибной.  Погода
как раз была ничего. Все  было  бы  ничего,  если  бы  не  эта  тоскливая,
монотонно звучащая нота...
   Сад будто нахохлился под  дождем.  Обвисли  ветки  кустов  и  деревьев,
поникли цветы на  клумбах.  Вдали,  между  деревьями,  все  было  затянуто
шевелящейся, негромко шуршащей пеленой.
   По обыкновению.  Колесников  некоторое  время  постоял  на  ступеньках,
ожидая появления ветра. Ветер медлил. Нельзя было этим  пренебрегать.  Как
раз  в  минуты  затишья  Колесников   превращался   из   преследуемого   в
преследователя.
   Центральная аллея, уставленная по обеим сторонам стеклянными шарами (до
недавнего времени он считал их только старомодным украшением парков), идет
от дома под углом. Дальше - горбатый мостик  через  ручей.  Главную  аллею
пересекают боковые. На одной из развилок водоем с лилиями. Если  повернуть
от водоема под прямым углом (все только под прямым!), то упрешься в стену,
а у подножия ее увидишь клумбу с вытоптанной резедой.
   Колесников как бы взглянул на сад сверху. До чего же  прямолинейна  его
планировка! Непогрешимо прямолинейна. Никаких кругов или  овалов,  никаких
плавных, изогнутых линий.
   До Колесникова это дошло не сразу  -  лишь  после  второй  или  третьей
"прогульки". Тогда он подумал: солдафонский стиль!
   Глупости! При чем тут стиль?
   Всегда во время своих так называемых "прогулок" Колесников  поворачивал
под углом в девяносто градусов. Почему? А вот почему. Маршрут его движения
был предопределен! И это был строго прямолинейный маршрут.  Кто-то  хотел,
чтобы он двигался именно так, а не  иначе,  не  сворачивая  ни  на  шаг  в
сторону, ни в коем случае не отходя от аллей и дорожек.
   Газонов не топтать? О нет! Дело, конечно, не в газонах.


   Спеша управиться  до  появления  ветра.  Колесников  кинулся  бегом  по
главной аллее. Почти сразу он спохватился и с  упрямым  озлоблением  круто
свернул с дорожки на траву. Сделал это так  быстро,  что  сразу  же  упал,
споткнувшись о какой-то предмет, спрятанный в траве.
   Что за предмет?
   Он раздвинул траву руками. Черная пластмасса... Вентилятор! К  нему  от
дома тянется провод. Лопасти у вентилятора очень большие.  Сейчас  лопасти
неподвижны.
   Само собой! Ветра же нет. Правильнее сказать не так. Лопасти неподвижны
не потому, что ветра нет, а ветра  нет  потому,  что  лопасти  вентилятора
неподвижны!
   Колесников не очень удивился своей находке.  Он  ожидал  увидеть  здесь
вентилятор.
   Через несколько шагов в траве обнаружен второй, точно такой же,  дальше
третий, четвертый...
   Так вот откуда несется змеиный свист!  Вентиляторы  гонят  вдоль  аллей
шквал, пахнущий резедой!
   Торопясь успеть до начала припадка. Колесников пересек сад. Старательно
замаскированные вентиляторы из черной пластмассы были повсюду: в траве,  в
кустах, в клумбах. Длинной вереницей они протянулись вдоль  аллей!  Только
вдоль аллей!
   Можно было ожидать, что вереница вентиляторов упрется в кирпичную стену
в том закоулке  сада,  где  вчера  (или  позавчера?)  Колесников  вытоптал
резеду. Но вентиляторы уводили за собой дальше, куда-то вдоль стены.
   Дождь продолжал шелестеть в саду.
   Не обращая внимания на то, что одежда его промокла насквозь. Колесников
побежал вдоль стены.
   Вентиляторы вывели его к крутому обрыву. В этом закоулке сада он еще не
бывал. Дорожка кончилась. Трава была вытоптана здесь,  кустарник  поломан.
Впечатление  такое,  будто  с  горы  скатилась  лавина.  Но   подробностей
рассмотреть  нельзя  -  мешает  дождь.  Зыбкая  завеса   колышется   между
деревьями.
   Стоя  над  обрывом.  Колесников  перевел  дух.  Со  вчерашнего   вечера
воображение настойчиво рисовало перед ним нечто  подобное:  глубокую  яму,
траву, вытоптанную множеством ног, поломанный кустарник.  Действительность
внесла свою поправку, но незначительную. Он увидел не яму, а обрыв - всего
только и разницы.
   Поблизости должен быть вентилятор, последний в  веренице  вентиляторов.
Где же он? А! Тут как тут! Присел  у  ног  Колесникова  в  высокой  траве,
сложив свои лопасти-крылья.  Похож  на  ворона,  угрюмо  сутулящегося  под
дождем.
   Других вентиляторов на краю обрыва можно не искать. Они не  нужны.  Это
последнее звено в цепи!
   Да, а стеклянный шар?
   Чуть  в  стороне,  прячась  в  листве  деревьев,  тускло   поблескивает
металлическая суставчатая труба, увенчанная  шаром.  Вот  без  него  никак
нельзя было бы обойтись. У обрыва-то! Наиболее важный пункт обзора!
   Чем-то с самого начала были неприятны эти стеклянные  шары  на  шестах.
Быть может, поэтому Колесников  старался  не  обращать  на  них  внимания,
пытался забыть о них, хотя они попадались через каждые двадцать метров. На
площадке, где водоем с лилиями, этих шаров было целых три!
   Украшение старомодных парков? Э нет! Совсем не так безобидно.
   Колесников вплотную приблизился к шару.
   Какой же это шар? Это линза, закрепленная на вертикальной трубе!  Иначе
говоря, перископ, подобие перископа!


   Отвернувшись от линзы, он напряженно вглядывался во что-то внизу  среди
кустов. Лохмотья одежды?
   Придерживаясь  за  стволы  деревьев,  оскользаясь   в   мокрой   траве.
Колесников съехал на пятках к подножию обрыва.
   Да, лохмотья! Обрывки серого женского халата. Клок рукава от  полосатой
куртки. Резиновая детская подвязка. Все, что осталось  от  людей,  которых
пригнали сюда вороны-вентиляторы!
   Трупов у подножия обрыва нет. Их своевременно убрали. Нельзя не  отдать
должное  здешнему  обслуживающему  персоналу  -  в   саду   поддерживается
образцовый порядок.
   Но можно ли вытравить память  о  совершенном  преступлении?  Память  об
убийствах пропитала весь сад, каждую травинку, каждый  цветок,  как  кровь
пропитывает землю.
   Кем же были эти несчастные, доставленные сюда, по-видимому,  из  разных
лагерей,  подвергнутые  пытке  страхом,  предшественники  Колесникова   по
эксперименту?
   На самом  деле,  конечно,  подвергаемых  эксперименту  впускали  в  сад
поодиночке. Но Колесникову представилось,  как  вдоль  стены,  подгоняемые
змеиным свистом, бегут мужчины и женщины, крича, плача, таща за  собой  за
руку маленьких детей.
   Последний порыв ветра  -  и  люди,  цепляясь  друг  за  друга,  падают,
прыгают,  катятся  вниз.   Финальная   фаза   эксперимента!   Наблюдатель,
оторвавшись от объектива перископа, делает запись в журнале опытов...
   Так, под мерно моросящим дождем, до конца раскрылась перед Колосниковым
суть сада. Он вдруг увидел его отвратительное нутро. Застенок?  Не  просто
застенок. Полигон для испытания ядовитого газа. Пыточная вольера!
   Слабое позвякивание  за  спиной...  Он  оглянулся.  Суставчатая  труба,
торчавшая на  краю  обрыва,  медленно  удлинялась.  А!  Поднимается  линза
перископа! Ищет Колесникова. Вероятно, подойдя к ней  слишком  близко,  он
исчез из поля обзора.
   Со скрипом и лязгом механизм сада-полигона возобновил свою работу.
   Не отрываясь, Колесников смотрел на стеклянный шар,  подножие  которого
все удлинялось.
   Соглядатай! Это и был тот соглядатай, который прятался среди  кустов  и
деревьев и неотступно сопровождал Колесникова в его "прогульках". Их  было
много в саду, этих соглядатаев,  они  последовательно  как  бы  передавали
подопытного друг другу.
   С помощью этих стеклянных глаз, нескольких десятков глаз, кто-то,  сидя
за своим письменным столом в доме, изучал поведение узников  сада,  ни  на
секунду не выпуская их из поля зрения.
   И он был неутомимым работягой. С поспешностью сбрасывая  непригодных  с
обрыва,  жадно  принимался  за  новеньких,  методично,  согласно   заранее
выработанному  плану  занятий,  анализируя  их  поведение  под  шквальными
ударами ветра, пахнущего резедой.
   Колесников сделал для проверки шаг в сторону.  Негромкий  лязг,  тонкое
вкрадчивое позвякивание... Описав полуоборот, стеклянный глаз изменил свое
положение.
   Да, перископ!
   Между тем ветер уже появился в саду.
   Сорванные с веток листья кружились и приплясывали  у  ног,  вентиляторы
взволнованно  стрекотали  в  траве,  сыпались  с  деревьев   потревоженные
дождевые капли. Но Колесников не замечал ничего. Видел  над  собой  только
этот холодно поблескивающий, нагло выпученный стеклянный глаз.
   Он подумал: "А, трусливый тонкоголосый фриц!  Ты  спрятался  у  себя  в
доме? Отсюда мне не дотянуться до твоего горла. Но я  собью  с  тебя  твои
стекляшки!"
   Этого, конечно, нельзя было делать. Надо бы выждать,  притвориться.  Но
Колесников не умел притворяться.
   И он сорвался!
   Обеими руками схватил шест, налег на него плечом. Толчок! Еще толчок!..
   Когда-то он  был  очень  силен,  уч