виной гектара, которое он  пахал.  Боязливо,  опасаясь  ненужных
воспоминаний, Гуськов глянул на него, уже  почерневшее  с  нижнего  края,  с
торчащей стерней, но  поле,  напротив,  казалось,  приветило,  утешило  его:
пригревшись, расслабившись  под  солнцем,  Гуськов  действительно  задремал.
Время от времени тяжелые глаза его размыкались; только они одни, не  тревожа
больше ничего, привычно следили, не появилось ли где постороннее пятно.  Все
было спокойно.
     Гуськов дремал, и ему мерещились короткие и обрывочные, не  соединенные
в  целое,  беспорядочные  сны.  То  капитан  Лебедев,  командир  разведроты,
отправляя взвод в поиск, почему-то предупреждает его, Гуськова, что, если он
перебежит к немцам, его обменяют на генерала и не расстреляют, нет  -  много
чести! - а будут казнить три дня и три ночи - ох как будут  казнить!  То  на
ничейной  полосе  там  же,  на  Смоленщине,  вдруг  появляется  атамановская
мельница, на которую он определен мельником, и в него, не жалея огня, бьют с
обеих сторон - лишь из-за него теперь и продолжается война, и победит в  ней
тот, кто его подшибет. Затем он видит себя в  новосибирском  госпитале,  где
хирург, усатый медицинский подполковник, зовет его в свой кабинет пить спирт
и за спиртом предлагает  ему  подменить  только  что  скончавшегося  важного
полковника. И опять он на фронте,  уже  при  гаубице;  он  теряет  ящичек  с
прицелом, и его отдают под трибунал.  Длинное-длинное  узкое  поле,  залитое
ярким светом прожекторов; он идет по этому полю, задыхаясь от жары,  а  свет
все накаляется и накаляется, синеет и пышет огнем.
     Он очнулся, но долго еще сидел без движения,  угнетенный  и  уязвленный
этими бродячими злыми снами. Ничего от правды в них не было, никто никогда в
плохом его не подозревал. Но вот ведь как последний шаг подгнетает под  себя
всю жизнь: даже сны переменились, даже они, возникающие в нем же,  выступают
против него. Что спрашивать с остального?
     Пригрезившаяся мельница навела Гуськова на мысль сходить к ней. До  нее
было неблизко, но и день для Гуськова тоже  только  начинался.  На  мельнице
скорей всего никого сейчас нет, время не помольное. Он снова поднял с мякины
воробьев, которых вдруг возненавидел, и стал по краю поля  спускаться  вниз,
затем, когда поле кончилось, круто повернул к речке. Снег в холодном  еловом
лесу почти и не таял, солнце здесь и на открытых местах было слабей, чем  на
еланях, на полянах лежали четкие, как вытиснутые, раскрытые  тени  деревьев.
Валенки  Гуськова  ступали  тут  уверенней,  и  он  опять  приободрился.  Он
чувствовал волнение, оставшееся от прежних лет, - когда-то он  любил  бывать
на мельнице. А кто не любил? Это была праздничная, веселая, итожная работа -
молоть  хлеб.  После  страды  наезжали  сюда  в  очередь,  с   удовольствием
оставались  ночевать,   но   не   спали:   старики   курили   и   бормотали,
молодежь-холостежь  шухарила,  взвизгивали  в  кустах  девки,   выдумывались
забавы, горел костер, подогревая чайник за чайником, а жернова все ходили  и
ходили с сытым ворчащим шумом, и все сыпалась  и  сыпалась  в  подставленные
мешки теплая, парная мука.
     Гуськова засветили эти воспоминания, он улыбался, душа  его,  казалось,
отогрелась и ублажилась. Но ненадолго: подходя к мельнице, он  насторожился,
напрягся,  выгнул  тело  вперед  и,  приостанавливаясь  и  призывая  себя  к
вниманию, тихонько за-прукал губами. Человечьим  духом  вроде  не  пахло:  и
верхняя и нижняя двери были замкнуты,  на  лестнице,  по  которой  поднимали
зерно, лежал снег. Гуськов подождал еще, удерживая себя не торопиться, и  от
ближних вербных кустов пошагал к двери. Замок на ней, как  и  раньше,  висел
для блезиру: Гуськов дернул его - он тут же раскрылся. И правильно сделал  -
иначе Андрей выдернул бы пробой или выставил раму в окне, но не отступил.
     Внутри было холодно и пыльно,  на  полу  оставались  от  валенок  белые
следы. Сначала Гуськов заглянул в каморку мельника  и  нашел  там  на  полке
большую эмалированную кружку, две головки чесноку и полпачки соли, на  стене
висела ножовка. Он затолкал все это в рогожный куль, валявшийся под  лавкой,
и пошел проводить  ревизию  всей  мельнице.  Дважды  поднимался  он  наверх,
обшнырил все углы, все закоулки, но  ничего  полезного  больше  не  отыскал,
кроме еще одного мешка да книжки с оборванной коркой. Их  он  тоже  прибрал:
пригодятся.
     Он вышел на воздух, навесил обратно на дверь замок, осмотрелся,  и  его
вдруг охватило безудержное, лютое желание поджечь мельницу. Долго ли  -  вон
валяется береста, спички есть, постройка давняя, сухая, займется быстро.  Он
помнил себя, понимал, что нельзя поджигать  и  что  в  конце  концов  он  не
посмеет поджечь, но дьявольский искус  был  настолько  силен,  так  хотелось
оставить по себе жаркую память, что он, не надеясь больше на свою  волю,  не
доверяя ей, подхватился и заторопился прочь от мельницы, подальше от  греха.
Лишь возле запруды он на минутку задержался, остановленный сиянием  чистого,
зеленого стекольного льда, под которым, завораживая  и  потягивая  за  собой
взгляд, шевелилась вода. Гуськов представил, как на лед, грязня  его,  стали
бы отлетать и с шипением дымить головешки, - что-то  в  нем  с  новой  силой
запросило этого зрелища, и он ушел - опять в гору, в поля.
     Весь день он бродил по еланям, то выходя на открытые места, то  прячась
в лесу; порой ему до страсти, до злого нетерпения хотелось увидеть  людей  и
чтобы его увидели тоже, увидели и встревожились, что он за человек, затем на
него без всякой причины накатывали приступы страха, и он  подолгу  стоял  не
двигаясь, не смея пошевелиться. Журчали ручьи, на солнцепеке дымилась земля,
вязкие, хмельные запахи кружили голову. От них или от  чего-то  еще  Гуськов
угорел: у него полностью выпал большой, в  два-три  часа,  кусок  дня  после
обеда; припоминая потом, где он тогда был и что  делал,  он  ничего  не  мог
ответить, из этого беспамятства доносилось только пение петухов из  деревни,
надсажающее его душу, да звенела вода. Валенки его вымокли до того, что хоть
выжимай, ноги в них чавкали и зудились, а он  все  шел  и  шел  куда-то,  не
разбирая дороги, не выбирая, где тверже и суше.
     Вечером он не рассчитал время и спустился к деревне в поздних сумерках.
Но предметы, постройки еще выделялись; он отыскал глазами  свою  баню  и  не
увидел  над  ней  дыма.  Гуськов  похолодел:  весь  день  он  почему-то   не
сомневался, что увидит его, и даже с уверенностью прикидывал  -  вот  сейчас
Настена таскает воду, сейчас она  растопила  каменку...  Неужели  сорвалось?
Кажется, впервые за свою бродячую жизнь Гуськов взмолился богу: "Господи, не
оставь. Сделай, господи, так, чтоб баня уже протопилась, - ты можешь, еще не
поздно. Сделай только это одно и поступай со мной  как  знаешь,  я  со  всем
соглашусь". Его неожиданно принялась бить крупная,  прохватывающая  длинными
очередями,  нервная  дрожь  и,  потрепав,  словно  внушив  что-то,  так   же
неожиданно оставила; после нее тело пронялось занывающей слабостью.  Гуськов
присел на подвернувшийся пенек и стал дожидаться ночи.
     Взлаивали и умолкали собаки, доносились живые, идущие от людей,  звуки,
изредка слышались голоса, но  все  то  доплескивалось  до  Гуськова  вялыми,
невесть с чего берущимися волнами. Он, как и ранним утром, выстыл  опять  от
чувств, его терзало только одно, самое важное: что с  Настеной?  Но  огни  в
окнах волновали все же Гуськова, ему представился самовар на столе,  горящий
камин, тень от огня на стене,  взбитые  на  кровати  подушки,  половики  под
босыми ногами - пахнуло родным духом, от которого сладко и безнадежно заныла
душа - заныла, поныла и понимающе свернулась. Гуськов отвернулся от огней  и
закрыл глаза - в наступающей тьме он походил на корягу.
     Потом,  когда  деревня  затихла,  он  в  одно  приготовленное,  заранее
намеченное мгновение  решительно  поднялся,  короткими  кивками  головы,  не
тревожа рук, перекрестил себя и зашагал вниз к Ангаре. По льду он  дошел  до
бани, вскарабкался  на  яр,  у  прясла  задумчиво  замер  -  не  столько  от
осторожности, сколько от важности следующей минуты, и подлез под жердь.  Еще
у двери он почувствовал, что внутри тянет теплом.
     Он вошел в баню, прикрыл за собой дверь, неторопливо снял с ног тяжелые
и мокрые, опостылевшие за день валенки и лишь после  этого,  приготовившись,
зло и победно  клохча,  засмеялся.  Он  с  трудом  удержал  себя,  чтобы  не
зашуметь, не закричать, не запеть, всполошив все кругом, - не  отпраздновать
тем самым вволюшку своей радости.
     О Настене он здесь близко как-то и не  вспомнил,  ему  было  достаточно
того, что баня горячая.

        "14  "

     Все -  началось.  И  началось,  как  Настена  ни  сторожилась,  как  ни
готовилась к этому, неожиданно.
     В апреле, едва согнало снег, Михеич с Настеной взялись за дрова. Пилили
недалеко от деревни, чтобы можно было, когда  у  обоих  совпадало  свободное
время, прибежать на  час,  на  два,  поширкать  пилой,  сколько  удастся,  и
обратно. Колоть чаще всего ходил один Михеич, потом Настена так же  набегами
складывала наколотое в поленницу.  Но  пилилось  нынче  плохо,  Михеич,  как
никогда, быстро уставал и за каждой чуркой отдыхал. Без кряжей и  раньше  не
обходилось, а теперь, судя по всему, только на них в новую зиму и оставалась
надежда.
     Ружья Михеич с собой не брал, оно тут, в версте от деревни, было  ни  к
чему.  Но  лесная  работа  все-таки,  видать,  растревожила  охотничью  душу
Михеича: он взялся наготавливать патроны, почистил  свое  ружье  и  однажды,
перед самым выходом в лес, закрывая дверь в амбар,  где  он  долго  возился,
вдруг спросил:
     - Тебе, дева, не попадалась на глаза Андреева "тулка"?  Все  перерыл  -
как скрозь землю провалилась.
     Настена, ожидавшая свекра, чтобы идти, застыла с пилой в руках  посреди
ограды. Она постоянно боялась этого вопроса,  давно  приготовилась,  как  на
него отвечать, и все же он застиг ее врасплох. Не сейчас бы  объясняться  со
свекром, ох, не сейчас бы - в другой раз: уж больно неподходящее было время.
     - Нигде не видала? - переспросил Михеич, готовый отступиться от нее.
     - Видала, - с дурацкой, растерянной улыбкой призналась Настена и, чтобы
не говорить громко, подступила к Михеичу ближе. - Я ее продала,  тятя.  -  В
особенные моменты она называла его, как и Андрей, тятей.
     - Продала? Когда продала, кому?
     - Давно уж. Все боялась сказать тебе,  боялась,  что  будешь  ругаться.
Когда отвозила уполномоченного в Карду... Ты  тогда  обозлился  на  меня  за
облигации - и правда, думаю, где взять столько денег? Сдуру ведь  болтанула,
а где их столько взять? А он сам: посмотрел, оно ему  поглянулось.  Пристал:
продай да продай. Ну и продала... уговорил.
     - Че ты, дева, собираешь? Кто посмотрел? Кто уговорил? Ниче не пойму.
     - Какой-то мужик в Карде. Я его не знаю, помню, что в военной  шинельке
был. Катя Хлыстова, невестка Афанасия Хлыстова, однако,  знает,  она  с  ним
по-свойски разговаривала. А  мне  неудобно  было  допытываться,  кто  такой.
Уговорились - и ладно.
     - Дак ты его, ружье-то, с собой, че ли, брала?
     - С собой. Думаю, ну как обратно в темноте придется ехать... боязно.
     - И продала?
     - Продала.
     Михеич  стоял  на  предамбарнике,  где  его  застала  эта  новость,  со
сморщенным, некрасиво застывшим от напряжения лицом и раскрытым ртом, голова
его подалась вперед, к Настене, глаза непонимающе мигали.
     - Ты, Настена, не шутку надо мной шутишь? Ты правду говоришь? - все еще
не хотел он поверить.
     - Правду. Сразу надо было... все откладывала, боялась.
     - А ты как думаешь: Андрей придет,  он  нам  спасибо  за  твою  продажу
скажет? Или как?
     - Придет - наживем, поди. Я ж хотела, как теперь выпутаться, я  не  для
себя.
     - Наживем... - повторил Михеич  и  мелко  закивал  головой,  соглашаясь
скорей всего не с Настеной,  а  с  какой-то  своей  нерадостной  мыслью.  Он
помолчал, доводя до полного, окончательного решения эту мысль,  и  вспомнил,
спросил, чуть поворачивая лицо  на  сторону,  подставляя  ухо,  чтобы  лучше
слышать: - Ну и... за сколь продала?
     Наступил самый интересный, самый скользкий момент во всей этой истории.
     - Счас,  -  пообещала  Настена,  пошла  в  избу  и  достала  с  полочки
завернутые в тряпицу часы, которые отдал ей в свое время Андрей.  Когда  она
воротилась, Михеич спустился с предамбарника и сидел на приступке. - Вот,  -
протянула ему Настена часы.
     Свекор отшатнулся от них и поднялся на ноги.
     - Это... че тако? - опешил он, и лицо его от излишнего  внимания  опять
сморщилось.
     - Часы. Это часы, - заторопилась Настена объяснять. - Я его,  ружье-то,
не на деньги продала, а вот  на  них.  Вроде  как  поменяла.  А  часы  легче
продать, они, тот человек сказывал, особенные, иностранные, их шибко  ценят.
Ты погляди, они на трех  стрелках.  -  Настена  быстро  подкрутила  заводное
колесико, которое она, похоже, трогала не в первый раз, и сунула часы в руки
Михеичу. - Погляди: большая-то тонкая стрелка прямо на глазах бежит,  так  и
скачет, так  и  скачет.  Я  таких  сроду  не  видывала.  Вот  ведь  до  чего
додумались, до какой красоты... и всегда правильно показывают,  не  врут.  -
Михеич со страхом, как бомбу, повертел часы в руках, придерживая одну ладонь
другой, и тут же вернул обратно. - А в темноте они светятся, вот эти точечки
прямо белым огнем горят, все видно, - со слепым отчаянным восторгом добавила
Настена и умолкла.
     - Ружье - на часы, на игрушку, - приходя в себя, проговорил  свекор.  -
Ну и ну.
     - Часы легче продать... Ружья здесь у каждого, а часы... да  еще  такие
часы... Их с руками оторвут, только покажи.
     - Вот тебе, дева, следовало бы за это кой-чего  оторвать.  Чтоб  думала
маленько, а не, кидалась сломя голову незнамо на что. Кому  ты  их  продашь,
кому они нужны?! Солнышко-он ходит.
     "В темноте светятся", - озлился он, вспомнив,  что  выставляла  Настена
козырем для часов, и сплюнул. - А на что он мне,  этот  свет?  Вшей  при  ем
бить?
     - Иннокентий Иванович купит, - не сдавалась  Настена.  -  Я  знаю,  они
поглянутся ему, он любит такое - только показать. Уполномоченный, которого я
отвозила, он у меня их за две тыщи рублей выпрашивал,  -  ввернула  она  для
убедительности. - Да еще как выпрашивал...
     - За сколь, за сколь?
     - За две тыщи.
     - Ну и че не отдала, если такой дурак находился?
     - Они, может, побольше стоят.
     - Вот и ищи за побольше. Погляжу я, как ты найдешь. Две тыщи  рублев...
Он, уполномоченный-то  твой,  в  дурачки,  поди-ка,  с  тобой  играл,  а  ты
поверила. Ладно, - обрезал он, - пойдем. И так сколь  потеряли  из-за  твоих
часов. Порадовала ты меня, хватит. Да убери ты их с глаз моих, убери, христа
ради.
     Они пошли. Но Настена предчувствовала, что разговор этот  не  закончен,
что Михеич не вытерпит и еще вернется к нему, - слишком долго им  предстояло
оставаться вдвоем, а, взбередившись, говорить после этого  о  чем-то  другом
далеко не просто. Настена побаивалась, хотя самое страшное на  сегодня,  она
надеялась, миновало, теперь важно было держаться своих слов,  не  сбиться  с
них, прикидываться все той же недотепой. Зато изморное,  тягостное  ожидание
прорвалось, одна пропажа - худо ли, хорошо ли, но оправдана, потом, если все
продолжится скрытно, станет легче - до того, конечно,  интересного  момента,
когда понадобится оправдываться уже не в пропаже, а в находке - в  приплоде.
Но до этого пока еще далеко, хотя сомневаться в этом больше не приходилось.
     На  месте  они  сразу,  не  споткнувшись,  взялись  за  сосну,  заранее
намеченную, чтобы валить. Михеич сделал подруб с той стороны, куда  смотрела
сосна, напротив него  стали  пилить.  Дерево  было  не  толстое  -  выбирали
полегче, но пила почему-то шла вязко и забирала  много  силы;  Михеич  скоро
задохнулся и закашлялся. Дожидаясь, пока он успокоится, Настена  присела  на
землю и среди прошлогодней травы вдруг заметила бледный зеленый  росточек  -
он блеснул и погас, но Настена, склонившись, отыскала его снова, а  рядом  с
ним нашла еще и еще. Она сорвала один и, лаская  его  в  руках,  задумалась,
подступая, как  ей  казалось,  к  какой-то  важной  дальней  мысли,  которая
способна принести ей надежду, но мысль эта, дразня, так и не далась Настене,
ускользнула от нее. Подошел, накашлявшись, Михеич, и Настена показала ему:
     - Гляди, новая травка уж полезла. Впервой нынче вижу. Он,  не  ответив,
потянул на себя пилу. Настена пожалела, что заговорила:  выходило,  что  она
подлизывалась к свекру, пыталась травкой замять свою вину.
     День стоял светлый, но неяркий и тихий - какой, - то сонный и  это  при
солнце на небе; солнце, казалось,  истончилось,  догорая,  его  слабый  свет
повисал в воздухе, не доставая до земли. Где-то насвистывал бурундук, далеко
на горе лаяла собака, скрипело старое дерево, но звуки эти не мешали тишине,
снимали с нее тяжесть. Походило на то, что  день  специально  выдался  таким
незаметным и укромным, чтобы без боязни всходила из темноты трава и набухали
на деревьях почки.
     Сосна под пилой наконец хрустнула, верхушка ее дернулась, замерла еще в
отчаянном усилии удержаться, выстоять  и  не  смогла  -  пошла,  повалилась,
раздирая оставшуюся ткань. Михеич с Настеной  отскочили  в  сторону.  Комель
повернулся на пне, ствол в воздухе крутанулся и  ухнул  -  высоко  в  воздух
подскочила, оборванная ветка, сотряслись кусты,  за  рекой  отозвалось  эхо.
Михеич подобрал у поленницы топор  и  пошел  обрубать  сучья,  Настена,  как
всегда, стаскивала их в одну кучу.
     Потом, когда, подготовив сосну для распилки, они сели отдыхать,  Михеич
спросил:
     - Ты, Настена, правда не знаешь, где Андрей? Вот этого она не ожидала -
чего угодно, но только не этого; тут было отчего испугаться.
     - Андрей? - вскинулась она, и страх удачно подыграл ее удивлению.  -  А
откуда я буду знать? Почему ты спрашиваешь?
     - Не знаешь, значит?
     - Ничего не знаю. То же и знаю, что  ты.  Откуда  мне  еще  знать?  Мы,
кажись, в одном доме живем.
     Он смотрел на нее пристально и мучительно - не смотрел, а пытал, словно
не доверял ее словам и хотел по виду, по тому, как она держится, понять, что
ей известно.
     - Я подумал, что ты, может, че другое  знаешь.  Может,  че  сказать  не
хочешь. Дак ты это... скажи, Настена. Мне одному скажи. Не скрой.
     - А что говорить-то? - опомнившись, она стала отвечать уверенней. - Что
я тебе, интересно, скажу? Если б было что сказать, я бы не сказала, что  ли?
Я столько же знаю, сколько ты.
     - Да я спросил только... А спросил из-за того, что какая-то не такая ты
за последнее время сделалась.
     - Какая не такая? -  с  осторожным,  выведывающим  интересом  удивилась
Настена.
     - Вроде как сама не в себе. Может, показалось... Но я  ни  в  жисть  не
подумал бы, что ты без спросу ружье на какие-то часы станешь менять. В  тебе
раныце этого не было. Че-то с тобой, дева, деется - окромя ружья видать. Как
вроде че-то ты все время боишься... торопишься все время... Может,  ты  уйти
от нас собираешься?
     - Не-ет, куда мне уходить? Поживу, покуда сами не выгоните, - искренне,
со своей затаенной искренностью отозвалась  она.  -  Скоро  кончится,  поди,
война - что-то будет.
     - Где от он?
     - Я не знаю, где он, я сказала.
     - Да я уж не у тебя, дева, спрашиваю.
     Они взялись опять за пилу; Настена водила ее вперед и назад, от себя  и
на себя, и, бросая украдкой взгляды на свекра, пыталась понять,  поверил  он
ей или нет. Уж одно то, что он заподозрил, будто она знает что-то об  Андрее
отдельно, не сулило ничего хорошего. Нетрудно было догадаться, что  с  этого
дня он станет следить за ней, - невольно станет следить,  если  даже  сейчас
поверил,  потому  что  от  подозрения  т