сь мурашками. В ушах приятно звучало шуршание  разрываемой
глади - мягкое, мелодичное,  со  звоном  крошечных  гибнущих  колокольчиков.
Второй звук, тяжелый и скрипуче-надсадный звук отодвигаемой лопашнами  воды,
исходил от работы. На средине реки, как на воздусях,  видно  было  далеко  и
охватно, и все качалось, сплывало - избы, лес, небо, пашня на  горе,  берег,
во всем чудилась ненадежность, подо всем - размытость и хлябь. Высоко в небе
над Ангарой маленькой точкой парил, что-то высматривая и надумывая,  ястреб,
и Настена впервые в жизни невесть с чего пожалела эту вредную птицу: тоже не
сладко дается ей хлеб. Настене вообще в последнее время казалось, что никого
осуждать она не имеет права - ни человека, ни зверя, ни  птицу,  что  всякий
живет своей, но не зависящей от него, подневольной жизнью, изменить  которую
он не в силах.
     Она ухватилась за нижний край острова, по другой, закрытой для  деревни
стороне затолкалась опять вверх и  приткнула  там  лодку  к  берегу.  Теперь
осталось переправиться  только  через  протоку  -  втрое  меньше  того,  что
выгребла. Но остановилась она не от усталости.  На  нее  навалилась  другая,
душевная слабость. Настена  чувствовала  в  себе  путаницу,  неразбериху,  в
которой сошлись вместе и радость, оттого что она  увидит  сейчас  Андрея,  и
страх перед этой встречей, страх заглянуть туда, что покуда  сокрыто  темью.
Надо было привести душу  в  порядок,  настроить  на  один  лад  и  уж  тогда
двигаться дальше. Настена сидела, смотрела бессмысленно в воду  и  улыбалась
нарочитой, сделанной и направленной внутрь себя улыбкой, по которой могло бы
густо, как масло, потечь успокоение. Но оно не  натекало,  не  наступало,  и
беспокойство не проходило. Настена сидела уже не с улыбкой, а с гримасой  на
лице и вспоминала, как она продавала Иннокентию Ивановичу часы. Уж  что-что,
а это воспоминание утешить ее не могло.
     Иннокентий Иванович долго вертел часы в руках, прикладывал  их  к  уху,
подносил к глазам, остро, пытливо взглядывая на Настену.
     Видно было, что часы ему нравятся,  но  больше  желания  заполучить  их
Иннокентия Ивановича терзало желание  узнать  подноготную  часов,  выяснить,
как, через чьи руки они сюда залетели. Он и  к  глазам  подносил  их,  чтобы
рассмотреть, не осталось ли на них каких-нибудь следов - надписи или  знака,
которые бы что-то указали и прояснили. Но нет, ничего не осталось. Подождав,
спрятав свое нетерпение, поманежив еще себя и Настену,  он  наконец  как  бы
между прочим спросил:
     - Откуль они у тебя? Андрей,  что  ли,  послал?  Ответ  у  Настены  был
приготовлен, и она, так же играя в прятки с Иннокентием Ивановичем, сказала:
     - Какой Андрей... Для него же, для Андрея, покупала в  прошлом  годе  в
Карде. А теперь вот приходится продавать. За облигации нечем рассчитываться.
Придет - сам наживет. Уж десять раз покаялась, что взяла.
     - За сколь купила-то?
     - За две тыщи.
     Говорить ему, как Михеичу,  что  она  будто  обменяла  часы  на  ружье,
Настена боялась: этому только покажи кончик, он вытащит всю нитку.
     - Ну, у меня таких денег нету, - покачал головой Иннокентий Иванович. -
Ишь, а все прикидываетесь бедненькими. Две тыщи р-раз! - и достала,  отдала,
как два рубля. Это кто же в Карде продал их тебе?
     - Я толком и сама не знаю.  Какой-то  военный  вроде,  в  шинелке  был.
Поглянулись они мне сильно, я и схватилась, кофту, шаль продала,  насбирала,
-  врала  напропалую  Настена  и  бесстрашно  смотрела  в  лицо   Иннокентию
Ивановичу. - Счас-то разве стала бы покупать?
     - Двух тыщ у меня нету. Я не такой богач,  как  ты,  -  примеривался  и
прикидывался  Иннокентий  Иванович,  все  так  же  пристально  наблюдая   за
Настеной. - Тыщу с грехом пополам, может, наскреб бы, а больше нету.
     Она, подумав, вздохнула:
     - Ну, тогда хошь за тыщу. Кому я их еще тут продам? А в Карду  ехать  -
день, а то все два терять надо. Счас не до того.
     Тысячу Иннокентий Иванович отсчитал, но не поверил он  Настене,  видела
она, что не поверил. Не надо бы к нему ходить, но больше действительно  идти
было не к кому: в Атамановке только у него водились деньги.  А  кроме  того,
что-то тянуло Настену, помимо ее воли тянуло пойти именно к нему. Уж  больно
он любит нюхать чужие следы, знать о чем ни попало больше и  раньше  всех  -
так на, нюхай, сама подаю кусок, который пахнет жареным-вареным. Верти своим
длинным носом сколько влезет, скоро еще один кусок поднесу  -  не  боюсь.  А
бояться-то следовало: не ангел. Нет, что ни сделаешь, все не так.

        "18 "

     Настена помнила, что Андрей должен теперь находиться в верхнем зимовье,
но не знала, что делать с лодкой: или спускаться и прятать ее в  речке,  или
оставить напротив острова под берегом - с той стороны не увидать, а на этой,
если кто появится, все равно не скрыть. Так что лучше и не прятать. Мало  ли
для чего потребовалось ей за Ангару! Нарезать вот талины свекру на плетенье,
а тальники здесь самые богатые. Михеич же как-то обмолвился, что неплохо  бы
сплавать на остров за прутьями - правда, на остров, не дальше, но это  почти
одно и то же. Михеичу она скажет, что нарезала на острове,  он  удивится,  а
возразить нечем: и верно, сам подсказал,  а  она  услужила.  Да  и  что  ему
возражать, если сделала доброе дело - везде ей чудятся  недоверие,  подгляд,
даже там, где их нет.
     Но на этот раз  подгляд,  оказывается,  был.  Едва  Настена,  переплыв,
вытащила  нос  лодки  на  сухое  и,  вскользь  осмотревшись  вокруг,   стала
подниматься на невысокий берег, из кустов, густо нависших над водой  справа,
вышел человек. Настена не заметила, как он вышел, она услышала лишь шуршание
гальки сзади и, испуганно обернувшись, увидела его, склонившегося над лодкой
и сильными рывками подвигавшего ее на каменишник. Настена вскрикнула.
     - Что же ты ее так оставляешь? Унесет, - сказал он и, пригибаясь, пошел
к ней.
     Это был Андрей. Настена кинулась к нему  с  оборвавшимся  от  испуга  и
радости сердцем, вздрагивая крупной дрожью и приохивая, но он  не  дал  себя
обнять, а повел скорей за кусты, где их не видно было с Ангары, и там  обнял
сам, крепко сжав в руках, тяжело дыша и заглядывая в лицо.
     - А я знал, что ты сегодня будешь, с утра знал, -  щурясь  оттого,  что
так близко видит ее, бормотал он быстрыми выдыхами. - Услышал  утром  голоса
на протоке и узнал тебя. Догадался, что приплывешь. И  весь  день  караулил.
Потом вижу: гребешь.
     Он прижал ее к себе еще крепче.
     - Тише ты, медведь, - оттолкнулась она и выпятила живот.  -  Раздавишь.
Не видишь, что ли?
     - Есть? - пьянея уже этой радостью, коротко спросил он.
     - Каши, думаешь, наелась?
     Он  неумело,  отвыкнув,  с  отрывистым  гулом  засмеялся  и  осторожно,
проверяя упругость живота, ощупал его широкой, разлапистой ладонью.  Настене
было приятно это прикосновение, она глубоко и ласково вздохнула.
     - Ниче еще непонятно, - сказал он.
     - Ну уж, непонятно...
     Она взяла его ладонь и приставила  туда,  где  начинал  бугриться,  уже
чем-то упираясь, ребенок.
     - Понятно?
     - Вроде че-то есть.
     - Вроде... Сам ты вроде. Еще как есть. Я уж знаю: это парнишка.
     - Знаю, - хмыкнул он. - Откуда ты знаешь?
     - Спорим на девчонку, что парнишка?
     - Роди сперва этого.
     - Рожу. Че ж не родить? Еще не бывало такого,  чтоб  там  оставался.  -
Настену самое же и распотешили эти слова, она рассмеялась.
     Но, вглядевшись как следует в Андрея, она остыла, и все  ее  счастливое
возбуждение от неожиданно скорой, раньше назначенного времени встречи с  ним
стало меркнуть. Лицо его сильно заострилось и высохло,  даже  сквозь  бороду
видно было, как обвисли на нем щеки. Глаза застыли и смотрели из  глубины  с
пристальной мукой. Борода казалась уже и не черной, а грязно-пегой,  завитки
на ней делали ее и того более неряшливой. Голову он  держал,  подав  вперед,
словно постоянно всматриваясь или вслушиваясь во что-то перед собой,  -  так
оно скорей всего и было. Волосы на голове он недавно подбирал  и  остриг  на
ощупь, они висели неровными лохмами. Глаза, больше  всего  Настену  напугали
глаза: так они изменились с последней встречи, настолько  зашлись  тоской  и
потеряли всякое выражение, кроме внимания...
     Андрей заметил, с каким страданием она смотрит на него, и дернулся:
     - Не нравлюсь, что ли?
     - Андрей... - Настена ткнулась ему лицом в грудь, чтобы не отвечать,  и
оттуда, от груди, зашептала удушливо то, что считала самым важным: - Андрей,
ты не знаешь еще: кончилась война.
     - Знаю, - спокойно сказал он.
     Настена отшатнулась от него:
     - Как знаешь? Кто сказал?
     - Слышал ваш салют.
     - А-а, стреляли... ага.
     - У меня теперь глаза и уши такие стали... дале-о-ко вижу и слышу. - То
ли он отводил разговор, то ли действительно решил похвалиться. - Самому себе
завидно. Утром вы еще по большой Ангаре греблись, а я уж знал: плывут. И вон
откуда, с горы, от  зимовья,  услыхал.  А  как  на  протоку  вышли,  и  тебя
определил.
     - А я тебе ничего почти и не смогла привезти, - медленно и  отчужденно,
думая о другом, сказала Настена. - Так, хлеба маленько  да  яичек.  Боялась,
чтоб не заметили.
     - Мне и не надо. Теперь проживу, тайга накормит. Мне только сетку надо,
Настена. Мошка вот-вот загудит. Заест она меня без сетки.
     - Сетку... И правда, как я забыла про сетку?
     - Привезешь в другой раз.
     - Привезу...
     Она стала думать о  том,  где  взять  сетку.  Его,  Андрея,  старую  из
конского волоса, давно истрепали, а лишней  в  доме  не  было.  Надо  где-то
найти: мошка хуже лютого зверя, а здесь он, мужик, один, вся  мошка  кинется
на него.
     Они все еще стояли, топчась друг возле  друга,  рядом  с  молоденькими,
одного  с  ними  роста,  распускающимися  березками.  Листочки  на  них  уже
распрямились  из  трубочек,  но  были  маленькие,  бледные  под  солнцем,  с
глубокими бороздками.
     В просветах между березками виднелась Ангара. Деревню  скрывал  остров;
солнце, склоняясь, било  туда  косым  упором.  Берег  здесь  был  широкий  и
красивый - в черемухе, в березе, раскиданными там и сям  по  луговине,  чуть
заметно покатый к воде и молчаливый, словно  затаившийся  или  необжитый.  В
траве хлопотали какие-то маленькие, но безголосые птички с полосатыми, как у
бурундуков, спинками и высокими  головками.  Лишь  издали,  но  с  этого  же
берега, давно и нудно напрашивалась на гадание кукушка. Настену еще на  реке
подмывало погадать, побоялась, теперь бы уж насчитала лет с двести - живи не
хочу.
     - Ну, в зимовье пойдем, нет? - спросил, оглядываясь почему-то, Андрей.
     - Далеко, поди, - замялась Настена. - Лодку брошу... не угнал бы кто.
     - Кому здесь...
     Настена спустилась к лодке и взяла в носу узелок с едой. Но  в  зимовье
они все же не пошли; подыскали место,  где  устроиться,  наткнулись  они  на
глухую круглую полянку, перечерченную пополам белой и  твердой,  как  кость,
колодиной, на которой и уселись. Настена подала Андрею узелок; Андрей, глядя
куда-то вдаль, неторопливо развязал его, но, увидав хлеб, не  смог  сдержать
нетерпения и впился в него зубами. Настена старалась не  смотреть,  с  какой
жадностью  он  ест,  и  сползла  с  колодины  на   землю,   удобно   вытянув
задеревеневшие в лодке ноги, но  нет-нет  да  поднимала  голову  и  украдкой
косилась на Андрея, удивляясь, поражаясь уже и не ему, и не  голоду  его,  а
тому, что этот оборванный, запущенный мужик, выколупывающий сейчас из бороды
хлебные крошки, и есть тот, о ком она не спала ночей и к кому стремилась  из
всех своих сил. Господи, как же чувства человеческие капризны и смутливы! До
чего они требовательны и изменчивы! К нему ли,  к  этому  ли  человеку,  она
плыла, о нем ли страдала, он ли получил над ней страшную и желанную  власть?
Не верится. Но Настена остановила себя: а не так ли и он спрашивал,  впервые
увидев ее после фронта: к кому бежал? ради кого наломал  дров?  А  ему  ведь
было не Ангару переплыть - почище. И тоскливо,  безысходно  сжалось  сердце:
ничего не знает о себе человек. И сам себе он не верит, и сам себя боится.
     А кукушка, не меняя голоса, все куковала и куковала, наговаривая - кому
столько? - деревьям, реке, камням. Шумела пред  островом  вода;  под  низким
боковым солнцем блестела в деревьях ранняя паутина. От  наливающейся  зелени
плыл и туманился зеленой же  поволокой  взгляд,  дыхание  холодило  влажными
тягучими запахами. Сверху на полянку оборвалась бабочка  и  долго  не  могла
вылететь, тычась  в  плотный  кустарник.  Но  вид  на  Ангару  сквозь  ветки
оставался, в нем торчала даже корма  лодки  под  берегом,  и  Настена  часто
взглядывала туда, боясь не столько за лодку - вообще чего-то боясь,  чего-то
с неотвратимостью ожидая.
     Андрей поел, и,  чтобы  разговор  не  ушел  в  сторону,  Настена  сразу
спросила:
     - Кончилась война - что теперь-то с нами будет, а, Андрей?
     - Не знаю, -  пожал  он  плечами,  и  Настене  стало  не  по  себе,  ей
показалось, что он чересчур спокойно сказал "не знаю", что  он  и  не  хочет
ничего знать.
     - А кто за нас будет знать? Что-то надо делать, Андрей.
     - Что ты хочешь, чтоб я делал?
     - Почему же я хочу... Не я... Но...  ничего  не  делать,  или  как?  Ты
скажи.
     Он обернулся к ней и,  помолчав  еще,  подобрав  первые  слова,  твердо
ответил:
     - Что делать? Тебе - рожать, вот что делать. Умри, но роди: в этом  вся
наша жизнь. Делай что хошь, но  знай,  что  тебе  надо  родить.  К  этому  и
готовься. - Он начал твердо, даже жестко, но голос его сорвался;  голос  его
вообще, Настена заметила, часто ломался, то становясь некстати  суровым,  то
тут же рядом жалобным, чуть не плачущим - или от  постоянного  молчания,  от
одиночества, или от чего-то еще. Андрей откашлялся и продолжал: - А мне? Что
мне делать? Ты, поди, не один раз подумала: ни  черта  бы  там  со  мной  не
доспелось. Не отказывайся, я знаю. Я сам так думаю. Оно теперь, когда  война
кончилась, дивля так думать. Может, правда, ни черта бы не доспелось.  Выжил
бы, пришел. - Он наклонился  к  Настене,  вплотную  приблизив  лицо  и  пуще
обычного прищурив, спрятав глаза, и зашептал жутким,  хриплым  и  сдавленным
шепотом: - А если доспелось бы и я счас бы тут с тобой не  сидел?  Никто  не
знает. А я сижу. И ты не спрашивай, не толкай меня делать.  Сделать  я  могу
только одно. - Он выпрямился и качнул рукой вниз. - Погоди, не перебивай.  Я
знаю, я верю тебе. Я тогда как сказал: до лета. Вот оно и лето  прикатилось.
Давно ли ты ко мне по заметели бежала,  а  сегодня  уж  по  воде.  Пропасть,
Настена, не штука, все равно от этого никуда не  деться.  Я  за  эти  четыре
месяца здесь прожил все сорок годов. Да тридцать своих. Пропасть, я  говорю,
не штука, но я должен знать, что не зазря пропадаю. Мне верить охота, что  я
еще пригожусь тебе, что ты прибежишь сюда не для  меня,  а  для  себя.  Чтоб
полегче тебе стало.
     - А я и счас не знаю, для кого прибежала, - призналась она.
     - На все плюнь, обо всем забудь - рожай. Ребенок - все  наше  спасенье.
Ты тоже в этом  деле  моем  немаленько  заляпана.  А  ты  совестливая,  тебе
неспокойно. Родишь - будет легче. Ребенок спасет тебя ото зла. Да разве есть
во всем белом свете такая вина, чтоб не покрылась им, нашим  ребенком.  Нету
такой вины, Настена. Так и знай. Я ждал тебя, каждый час ждал, чтоб сказать:
готовься. Возьми сердце в камень, завяжись в узелок, зажми уши и не  слушай,
что на тебя понесут. Я знаю: тебе придется ходить  по  раскаленным  углям...
вытерпи, Настена. Но чтоб ему не повредило. А  станет  невмочь  -  прибегай.
Прибегай. Я тебя буду ждать. Я для тебя и буду жить, больше мне  тут  делать
нечего. А станут совсем донимать тебя - всех порешу, всех пожгу, родную мать
не пожалею...
     Судорожно, уставив безумные глаза  на  ту  сторону  Ангары,  он  втянул
голову в плечи.
     - Андрей! Андрей! - испугалась Настена.
     Он невидяще глянул на нее и, отходя,  освобождаясь  от  припадка  тихой
удушливой ярости, надолго  умолк.  Настена  тоже  не  знала,  что  говорить.
Какой-то словно чужой, издевательской мыслью она  вдруг  вспомнила,  что  ей
нечем резать прутья, за которыми приплыла: не взяла  с  собой  ни  ножа,  ни
топора. Нет, в каждом из них с руками-ногами на одного сидит все же не  один
человек - несколько: вот и тянут его в разные стороны, разрывают  на  части,
покуда не сведут в могилу. А он-то, бедный, еще говорит, что  чужая  душа  -
потемки, будто хоть немножко знает свою.
     Земля под Настеной стала холодить,  и  Настена  приподнялась,  села  на
колодину. Андрей подвинулся к ней ближе, но не обнял, как она насторожилась,
а закачался маятно вперед-назад. Солнце уже ушло с полянки,  отодвинулось  к
реке. В корме лодки прыгала, дергая хвостиком, плишка - взлетела, скрылась и
тут же появилась опять, быстрыми поклонами заглядывая в  воду.  На  востоке,
где  всходить  солнцу,  появились  белые  легкие  полосы  туч,   и   Настена
затревожилась, не сменилась бы погода.
     - Может, схожу на Лену, - неожиданно сказал Андрей.
     - На Лену? - удивилась Настена. - Зачем?
     -  У  меня  там  был  дружок,  вместе  воевали.  Коля  Тихонов.  -   Он
поперхнулся, словно в горле сдавило что, и повторил:  -  Коля  Тихонов.  Мы,
правда что, в разных находились взводах: я в первом, он в третьем. А  взводы
в разведку по очереди ходили. Мы нечасто и видались. А чуть подфартит -  все
вместе. Он холостой еще был... хороший бы мужик вышел.  Добрый,  простой.  И
умелый - все мог. Последнюю рубаху с себя скинет, а там  -  последнюю  пайку
отдаст. На щеке шрам, да так к месту  -  вроде  ямочка.  В  драке  вилами  в
малолетстве проткнули.
     И вот  мы  с  ним  уговорились:  кого  убьет,  другой  чтоб  приехал  и
рассказал. Он с Лены, а я с Ангары -  земляки,  далеко  ехать  не  надо.  Он
чудной маленько был. А как, говорю, обоих убьет? Обоих, говорит,  не  убьет,
для этого надо, чтоб Ангара и Лена в одну воду  сошлись.  -  Андрей  коротко
хмыкнул и длинно, протяжно вздохнул. - Я ему свою грамоту показал: мол,  они
и так сходятся в одну воду - там в море. А море, отвечает, это  смерть.  Они
живут, пока по своему руслу текут, а  море  -  смерть.  После  смерти  и  мы
сойдемся. Приходим мы под утро с  "поиска",  а  мне  говорят:  Колю  убитого
принесли. Может, схожу, расскажу, - не прерываясь, продолжал он. -  Я  знаю,
помню, где похоронен, сам хоронил. Уговор надо бы выполнить.
     - Как же ты пойдешь? - осторожно спросила Настена.
     - Прикинусь, что издалека. Деревушка у него махонькая. Посижу, поговорю
и обратно. Как хоронили, не плакал, там это не заведено. А недавно вспомнил,
и слезы потекли. Я ж не бесчувственный, Настена. А лучше бы бесчувственный -
легче. Думаешь, думаешь до одури, а мысли  все  колючие...  Жалят,  жалят...
Думаю: если пойти, сдаться - получай, что заслужил: и чем больше, тем лучше.
Заслужил - прими. Чем на себя руки поднимать - пускай закроют, кому  велено,
это дело со мной, заткнут моей смертью.  И  им  спокойней,  и  мне  тоже.  -
Настена замерла, стараясь не пропустить ни слова,  но  он  поднял  голову  и
решительно, широкими взмахами покачал головой: - Нет, не пойду. Не  за  себя
боюсь - мне бы, может, это в радость было: встать  под  расстрел.  Там  хоть
зароют, а здесь и спрятать некому. Не хочу вас марать. А  если  узнают,  что
родила от меня, - съедят тебя. Я-то ладно, с меня спрос особый,  а  тебе  за
что? И родишь ты - на ребенка слава упадет, век ему маяться с ней.  Нет,  не
пойду. Ты говоришь: что делать? Я,  что  ли,  не  пытаю  себя:  что  делать?
Погодим - должно разъяснеть. Может, правда, на Лену схожу. А может, побоюсь,
не пойду. Мне страшно, Настена, далеко от тебя отрываться,  я  только  возле
тебя и дышу. Утром просыпаюсь и думаю: что счас Настена - поднялась или нет?
Днем брожу и думаю: