ак  просто  не   отделаешься:   оно,
появившись, существует самостоятельно, и это оно потом забирает  власть  над
человеком,  а  не  человек  над  ним.  Теперь  придется  вдвое,  втрое  быть
осмотрительней и рассчитывать каждый свой шаг. А что его  рассчитывать,  что
осторожничать,  если  месяца  через  два  напухнет  пузо,  от  которого   не
отговоришься, как от ружья, - эти часы  затикают  громко  и  безостановочно.
Настена не могла представить, что ей готовится, ее  воображения  на  это  не
хватало; то, что  должно  было  свалиться,  не  с  чем  было  сравнить,  его
приходилось покорно ждать,  ничего  не  предпринимая,  пока  не  обнаружится
всенародно, что с ней, пока не ткнут в нее пальцем и не спросят, -  и  тогда
уж карабкаться, карабкаться, надеясь только на собственные силы, потому  что
никто  ей  не  поможет,  -  только  на  собственные  силы,  которыми   одной
понадобится спасать всех троих. Достанет ли сил, она не знала  и  не  хотела
заранее думать об этом, надеясь все же, что она не из слабеньких, и боясь  в
то же время, что тут, кроме сил и терпения, потребуется что-то еще,  чего  в
ней не окажется. Можно, наверное, вынести любой позор, но можно ли  обмануть
всех людей, весь мир разом, чтобы никто никогда не открыл правды? Не мало ли
для этого одного человека, его хитрости и изворотливости, какими бы удачными
они ни были? Не слишком ли большой принимаемой  грех?  Больше  себя  самого,
больше всей оставшейся жизни, которой пришлось бы его замаливать.
     В какой-то подходящий момент ей захотелось открыться  свекру,  что  она
беременна, чтобы избавиться заодно и от этого, самого трудного страха  перед
будущим разоблачением. Семь бед - один ответ. Смирись он с этим -  пусть  не
сразу, не легко, но смирись в конце концов он с этим,  ей  было  бы  намного
спокойней, остальное она  бы  вынесла.  Но  Настена  пожалела  Михеича.  Она
наперед увидела, как он испуганно замер, с какой тяжелой  и  угрюмой  мыслью
склонил голову, не решаясь спросить то, что следует в таких случаях знать, -
нет,  достаточно  с  него  на  сегодня  ружья,  а  с  нее   достаточно   уже
состоявшегося разговора. Не получилось бы так,  что,  признавшись,  она  еще
больше подтолкнет свекра к его подозрению, убедив его в том, что сейчас ему,
быть может, только мнится. Настена боялась, что Михеич знает ее лучше всех и
не поверит ее неуклюжим придумкам. Слишком тогда все сойдется одно к  одному
и укажет на Андрея - этого она позволить не имела права: любой намек,  любая
неосторожность были ей запрещены.
     Они распилили сосну и собрались уходить: времени больше не  оставалось.
День уже далеко склонился, заглядывая вниз; в одном небе сошлись  на  разных
сторонах солнце и месяц; узкий и острый серпик  месяца  мерцал  при  бледном
солнце со злой напористостью. Настена  всякий  раз  чего-то  боялась,  когда
видела их вместе,  и  не  понимала,  почему  они,  как  положено,  не  могут
разойтись. И теперь ей тоже стало не по себе.  Она,  не  жмурясь,  в  полные
глаза смотрела на солнце, и ей казалось,  что  она  чувствует,  как  до  нее
достают колючие холодящие лучи месяца.
     Перед уходом Михеич присел на чурку, и Настена насторожилась, опасаясь,
как бы он снова не заговорил об Андрее. Но уходить  одна  она  не  решалась;
Настена не хотела, чтобы он подумал, будто она убегает от него.  Он  закурил
и, подымив две минуты, поднялся; Настена вспомнила, что он не  любит  курить
на ходу. Молча,  связанные  неприятной  недосказанностью,  они  вернулись  в
деревню.
     Убираясь по хозяйству,  домашничая,  Настена  несколько  раз  за  вечер
спохватывалась с испуганной  оторопью,  что  тот  человек,  который  пытался
сегодня запутать Михеича, но не запутал, а скорей всего только насторожил, -
что человек, о котором боязно задуматься,  представить,  что  с  ним  будет,
который, как нарочно, делает глупость за  глупостью,  чтобы  погубить  себя,
будущее которого обрывалось за ближайшими месяцами, а настоящее разошлось на
отдельные, разные, чужие друг другу куски, - что человек  этот  и  есть  она
сама.  Ей  становилось  страшно,  страх  был  испытующий,  тягучий,   словно
рассчитанный надолго, и игриво послушный: при  желании  он  снимался,  будто
показывая, что законное его время еще не приспело, затем снова  накатывал  и
снова снимался,  оставляя  после  себя  особенно  мучительную  тревогу.  Вот
тревога не убывала, с ней Настена справиться не могла. Она видела, что жизнь
ее сегодня сделала важный поворот к тому,  чему  быть;  тайна,  которой  она
должна была владеть одна, замерцала, похоже, сегодня перед другими глазами -
тут невозможно оставаться спокойной. Настена упрекала в этом  себя:  значит,
не то она выдумала, не так говорила, не сумела как следует спрятать то,  что
требовало особой заботы, не сумела  убедить  Михеича,  что  она  все  та  же
открытая, послушная душа...
     Не находя себе места, Настена ждала, когда свекор  вернется  с  работы,
чтобы посмотреть, как он поведет себя с ней и что скажет, ей необходимо было
находиться рядом с ним - даже от худшего, если оно  выкажется,  ей  в  таком
случае станет легче, понятней,  чем  от  неясных  и  путаных  опасений.  Она
надеялась, что, будь у Михеича что на уме, он не вытерпит и скажет, а хоть и
не скажет, так чем-нибудь выдаст. Он человек не скрытный, не  хитрый,  любит
договаривать до конца.
     Но Михеич, она  знала,  приходил  с  конного  поздно,  уж  в  потемках,
поэтому, чтобы не маяться попусту  и  куда-нибудь  пристроить  себя,  чем-то
занять, Настена после домашних дел отправилась к Надьке.
     У Надьки ужинали, вернее, усаживались за ужин. Перед каждым  лежала  на
столе кучкой поделенная по  старшинству  картошка:  перед  младшей,  Лидкой,
четыре штучки, перед Петькой пять, перед Родькой и матерью - по шесть. И  по
ломтю хлеба. Настену тоже пригласили за стол, от еды она отказалась,  а  чаю
налила и подсела к Лидке. На Лидку было больно  смотреть:  она  в  один  миг
уплела свой хлеб и, принявшись за картошку, бросала быстрые и жадные взгляды
на ломти братьев. Надька  прикрикнула  на  нее,  чтобы  она  не  подавилась.
Наблюдая" за Лидкой, Настена почувствовала усталость  от  привычной  тяжелой
мысли: когда это кончится? Когда выправится нормальная, зависящая от  самого
человека, а не  от  какой-то  посторонней  жестокости,  от  какой-то  геенны
огненной, жизнь? Когда хоть ребятишки станут питаться досыта? Они-то  в  чем
виноваты?
     Все с той же бешеной скоростью Лидка умяла картошку и, не найдя  больше
ничего перед собой, удивленно запнулась, держа на весу руки и водя голодными
ищущими глазами.
     Никто не хотел замечать ее растерянности: для того мать и  делила  еду,
чтобы каждый рассчитывал только на свою долю.
     - Пей чай и ложись, - подтолкнула ее мать, и девчонка послушно  взялась
за стакан.
     Настена не вынесла, пошла в куть,  где,  заметила  она,  горбилась  под
полотенцем оставленная на завтра коврига, и хоть помнила, что  Надька  может
расшуметься, отрезала все же на  свой  страх  и  риск  небольшую  краюшку  и
принесла Лидке, чтобы та пусть не насытила, но уговорила голод, не  обрывала
его на полном скаку. Надька промолчала. Но чуть позже, когда  Настена  взяла
Лидку к себе на колени и прижалась к ее  худенькому  подрагивающему  тельцу,
она обиженно, с подначкой, сказала:
     - В дети не хочешь взять?
     - Зачем я у тебя буду брать? Я, может, сама  скоро  рожу  -  ты  же  не
знаешь.
     Ответила так и пожалела: что ее вынесло? Потом,  когда  Надька  заметит
неладное, она припомнит эти слова, они-то как раз и помогут ей  раньше  всех
разглядеть неладное. Да и не заметила ли она уже сейчас, по голосу, по тому,
с какой уверенностью и вызовом прозвучал ответ, что это не просто отговорка,
что в ней что-то есть.
     - Че же ты раньше не рожала? - резонно спросила Надька.
     - Не хотела.
     - Ишь ты: не хотела. Пережидала, когда война пройдет, -  так,  что  ли?
Хитрые, погляжу я, вы все. Нет чтобы мне шумнуть, что, мол, война готовится,
я бы тоже, глядишь, не стала бы каждый раз их таскать, попридержалась бы.
     Настена засмеялась, представив, как Надька, пять лет  дожидаясь  начала
войны и четыре - ее конца, никого к себе не подпускает - ни  Витю,  ни  кого
другого. Она сказала об этом Надьке, и та тоже хохотнула.
     - Куда мне, - согласилась она. - Это ж какое терпенье  надо!  Мне  волю
дай, я бы каждый год их таскала. И еще  на  второго  оставалось  бы  по  три
месяца - я удобристая, с первого раза завожусь. У меня всегда все  наготове.
Не то что у некоторых, - не утерпев, кольнула она Настену. - Мне если  б  не
беречься, я бы тут цельный ребятник развела -  успевай  только  принимай  да
корми. За мной бы никакой гарем не угнался. Слыхала про гарем? Мне Витя  про
него из книжки рассказывал. Что это за бабы  такие,  что  одному  мужику  их
много надо? И вот он ходит, петушится перед имя: захочу - выберу, не  захочу
- оставлю тосковать. Пускай бы он надо мной покрылил, я бы с него  петушиный
гонор-то сбила, я бы ему, капиталисту бабьему, показала,  где  раки  зимуют.
Что это, правда, за бабы, что их табун надо держать, чтоб ребятишек маленько
развести?  Я  бы  им  одна  нос  утерла.  -  Надька  издевалась  над  собой,
наговаривала на себя, но,  издеваясь,  и  гордилась:  она  свой  бабий  долг
исполнила, этого у нее не  отнимешь.  Раньше  Настену,  наверно,  задело  бы
Надькино хвастовство, но сейчас ей было даже приятно его слушать.
     Лидка, приласкавшись к Настене, уснула; Настене  и  спящую  ее  держать
доставляло удовольствие, ей чудилось,  что  плод  ее,  отзываясь  и  ревнуя,
торопится в эти минуты как никогда.
     Она вернулась домой  и  застала  картину,  которую  совсем  не  ожидала
увидеть. Михеич учил Семеновну ходить на костылях. Он  давно  уже  изготовил
их, да Семеновна наотрез отказывалась вставать на эти подпорки,  но  сегодня
Михеич каким-то чудом сумел настоять на своем.  Семеновна  мучилась:  уперев
костыли в подмышки, она почему-то, как стреноженная, выбрасывала  их  вперед
одним махом и, чтобы не упасть, заступала на больные, подламывающиеся  ноги,
- заступала, хваталась руками за что попало и принималась охать и причитать.
     - Ты попеременке, попеременке их двигай, -  наставлял  Михеич.  -  Чего
такая бестолковая-то? Ты не прыгай, отпрыгалась уж, хватит.  Совсем  он  без
ног ходят, а твои ноги ишо живые, подсоблять помаленьку  можно.  Ты  научись
сперва шагом ходить, опосля уж торопись.
     - Гошподи! - стонала Семеновна. - Зашто мне такое муценье  на  штарошти
лет?.. Пожалей хоть ты меня, прешвятая богородица. Втолкуй ты этому  штарому
дураку, што до могилки я и без его коштылей доеду. Ты хошь в гроб-то  их  ко
мне не клади, - набрасывалась она на Михеича, - не позорь меня там. Ить надо
же: дошпел, ш пецки меня шнял: иди. Куды иди? Куды иди?
     - Ну, посиди, посиди, - усаживал  он  ее  на  топчан.  -  Отдохни,  раз
пристала, че ж. Ноги-то болят?
     - Как же не болят? Как же не болят? Огнем горячим полыхают.  Гошподи...
не болят, говорит.
     Настена поставила возле русской печки самовар, направив колено трубы  в
дымоход, и хотела засветить лампу, но Михеич остановил, сказав, что  керосин
выходит  и  его  надо  беречь.  Он  разжег  камин.  Настена  обиделась,   ей
показалось, что, если б это не она взялась за лампу, ее чуть погодя  запалил
бы сам свекор, а так он нарочно пошел Настене наперекор. Камин с  месяц  уж,
как прибыл день, не трогали, а он вот вспомнил о нем, сходил за смольем - не
спор ли, молчаливый, но твердый, вспомнил?
     Зашумел самовар, загудел камин, отбрасывая  длинные  ворожущие  отсветы
огня на стены и окна, и в избе стало теплей  и  живей.  Семеновна  сидела  с
недоступным,  отстраненным  лицом  и  вялыми  движениями  рук,   согнувшись,
разминала ноги.
     - Ну, че, старая, дальше поедем? - окликнул ее Михеич.
     - Доконать меня хоцешь? - со слезливым вызовом в голосе спросила она.
     - Ага.
     - Давай, доканывай. Не жалей.
     Со злой, обреченной решимостью она взялась подниматься: сначала снялась
с топчана, привстав на согнутые, как сидела, ноги,  затем  потихоньку  стала
распрямляться, надавливая на колени руками. Михеич  подсунул  ей  опять  под
мышки  костыли.  Настена,  готовясь  подхватить  свекровь,  зашла  с  другой
стороны. Но Семеновна на этот раз на удивление скоро разгадала  шаг  в  этой
новой для нее ходьбе: опираясь на один костыль, она тычком переносила второй
вперед и переваливалась на  него.  В  ее  голосе,  как  у  ребенка,  впервые
овладевшего тем же ремеслом, послышались капризное  нетерпение  и  гордость,
когда она потребовала:
     - Ну-к отойдите, не держите. Шама.
     Она  прошла  по  горнице  из  угла  в  угол,   долго   разворачивалась,
развернувшись, воротилась обратно к  топчану  и,  удовлетворенно  приохивая,
села. Михеич, наблюдая за ней, беззвучно смеялся, плечи его вздрагивали, усы
подпрыгивали. Не оборачиваясь к нему, Семеновна устало согласилась:
     -  Нице,  годятша  ноги  рашхаживать.  Их  когда  рашходишь-то,  на  их
приштупать можно.
     - Ну от, - весело сказал Михеич. - А то на двоих одна моя нога - далеко
ли мы так с тобой ускачем? То ли дело  теперь:  три  здоровых,  две  лечить,
поди-ка, можно, да одна в запасе.
     - Ох, увидал бы меня Андрюшка, как я коштыляю, уж он бы пошмеялша... Ох
и правда, кому шмех, кому грех.
     - Нам с тобой, старуха, совсем на печку забираться нельзя, - с какой-то
особой - теплой,  но  и  требовательной  убежденностью,  которая  показалась
Настене не случайной, сказал Михеич. - Хошь  и  на  костылях,  а  шевелиться
надо.
     Настена почувствовала в этих словах скрытый, тайный смысл и отнесла его
к сегодняшнему разговору. Нет, для свекра  он  напрасно  не  прошел,  свекор
что-то понял, что-то решил, - что-то такое, что заставило  его,  не  мешкая,
поднимать Семеновну на костыли. Уж не готовит ли он ее  к  тому,  что  скоро
придется обходиться без Настены? Но почему? Почему?
     - А лето  придет,  ноги  твои,  глядишь,  ишо  отогреются,  побегут,  -
подбадривал он старуху. А она отзывалась:
     - Хорошо бы, ох, хорошо бы напошледок.
     - Помнишь, как ты раньше поперед всех взбегала на елань?
     - Помню... как не помню... Ты бы уж,  Федор,  не  поминал,  не  бередил
меня.
     Настена вздрогнула: давным-давно старики  не  называли  друг  друга  по
именам, и она забыла, что свекра зовут Федором; имя это  случайным  отзвуком
донеслось из далекой и звонкой их молодости. Настена взглянула на стариков -
они, занятые воспоминаниями, молчали.
     И вдруг невесть с чего, с какой-то невольной и неясной обиды, такой она
почувствовала   себя   одинокой,   такой   окаянно-несчастной,    понапрасну
загубленной, обманутой и чужой, что горло тут же  забил  удушливый  комок  и
захотелось плакать - горько, опустошительно,  навзрыд.  Но  она  сдержалась:
плакать было нельзя, даже эта откровенность  ей  воспрещалась.  Она  поймала
удобный момент, когда Михеич пошел в куть,  кинулась  за  ним  и  торопливым
шепотом спросила:
     - Тятя, ты не злишься на меня за ружье? Не злишься, а?
     - За ружье? - Он был еще в другом мире и не  сразу  понял,  о  чем  она
говорит. - Да нет, дева, не злюсь. Че уж тут о ружье...
     И эта недосказанность только прибавила тревоги в ее заблудшую душу.

        "15 "

     В последний раз Гуськов побывал  в  бане  в  середине  апреля,  уже  по
ненадежному, разлывистому льду. Он нашарил под  полком  объемистый  мешок  и
перетащил его в зимовье. В мешке оказалась картошка, несколько головок луку,
две редьки, наволочка с гороховой, как и раньше, мучицей, а в ней с  десяток
яиц, в холстине - коврига хлеба, в другой, грубой холстине,  предназначенной
на портянки, - старые ичиги,  внутрь  которых  были  затолканы  кусок  кожи,
дратва и сапожная игла для починки;  кроме  того,  в  мешке  нашлись  темная
рубаха, ржавые овечьи ножницы, огрызок химического карандаша, немножко соли,
немножко листового табака, черный обмылок и,  к  удивлению  Андрея,  четушка
самогонки.  На  этом  добре  Гуськову  предстояло  продержаться   неизвестно
сколько, но никак не меньше месяца, до  тех  пор,  пока  по  полой  воде  не
приплывет Настена. Пока опоражнивал мешок, казалось много,  богато,  но  уже
через три дня пришлось брать на учет каждую  картофелину  и  каждую  щепотку
муки. Табак он намешивал пополам со мхом, но и эту гадость  постановил  себе
курить до трех, а поздней и до двух закруток в день - утром и вечером.
     Зимняя Ангара совсем прохудилась, лед болезненно посинел, у берегов, да
и не только у берегов, разлились полыньи. Дорога через Ангару, обтаявшая  по
сторонам, почернела и выторчилась, по ней  с  недовольным  карканьем  ходили
вороны. Корявые лиственницы на острове в чистом  весеннем  воздухе  виделись
мрачными,  уродливыми,  словно  нарочно   подпорченными   чьей-то   недоброй
прихотью, хотя и нетрудно было понять, что там,  под  постоянным  ветродуем,
без изъяна дереву подняться трудно.  Да  и  везде,  в  любом,  даже  светлом
березовом, лесу  -  самая  унылая  и  неприглядная  пора,  как  известно,  -
промежуток между снегом и зеленью, когда человеческие чувства  обострены  до
тоски, до голода и не хотят мириться  с  пустотой,  чернотой  и  затхлостью,
каких осенью не бывает.
     Сбросив наконец ненавистные валенки и переобувшись  в  легкие,  удобные
для ноги ичиги, Гуськов  много  ходил;  это  было  для  него  лучшее,  самое
приятное состояние - идти, двигаться куда ни попало. При ходьбе мысли проще,
и занимать их можно тем, что попадается по пути. Он таскал с собой ружье, но
не стрелял, и стрелять было некого: зверь  в  апреле  -  мае  бережется  как
никогда старательно, а глухариных токов поблизости не было, птицы  вообще  в
эти места без полей налетало мало.
     Чем  ближе  подступало  лето,  чем  теплей  становилось,   тем   больше
проявлялась в Гуськове страсть искать снег - те остатки  зимы,  которые  еще
сохранились в глухих, темных углах. Он  находил  его,  останавливался  перед
грязными и плоскими, мокрящимися ошметками снега и  с  неподвижной,  тяжелой
думой прощался с ним веря, что нового снега ему не видывать. Он готовил себя
к тому что идет по последнему кругу и круг этот скоро замкнется:  он  прожил
последнюю  осень,  последнюю  зиму,  пропускает  последнюю  весну,   впереди
последнее лето. Глядя на истаивающий снег, Гуськов ощущал в себе  непонятную
родственную связь с ним: они здесь были в одно время,  и  снег,  лед  -  это
также последнее, что ему суждено проводить, все  остальное  останется  после
него. Он наметил для себя и последний поворот, за которым наступит последний
недолгий срок его существования. Этим поворотом станет день, когда вскроется
Ангара и когда он переберется в верхнее зимовье. Он уже подготовил его, даже
перенес туда кой-какие шмутки, без которых мог обходиться, набросал на  нары
лапник, чтобы  он  успел  высохнуть,  не  выдав  постороннему  глазу,  когда
сломлен. Раньше этого дня Гуськов запретил себе думать о переезде  -  именно
тогда, в праздник реки и всего, что  живет  возле  нее,  он  войдет  в  свое
последнее пристанище и сразу, обдав душу восторженной жутью,  увидит  сверху
полую воду - то, что он поставил конечной целью  своего  присутствия  здесь,
когда прибежал. Какой далекой она тогда казалась и как скоро она свершилась!
Другой цели он не придумал. Ему чудилось, что до лета целая жизнь впереди, и
вот ее утянуло, пронесло, вот  оно,  лето,  -  а  что  дальше?  Он  достанет
Настенин подкладыш - четушку самогонки и, глядя  на  освободившуюся  бешеную
Ангару, свидетельство его исполненного желания, выпьет. Он выпьет,  займется
сиротским хмелем, сгоряча перемешает в себе боль и позор, покой  и  надежду,
отчаяние  и  страх,  перемешает,  опалит  этой  мешаниной  душу,  и  доспеет
одно-единственное немудреное, светленькое, как окошко, чувство: я есть,  что
бы там завт