и сиди, прижми свой хвост.  Со  мной
она пойдет. Еще в чужих людях я с вами не скандалила. У всех  ребятишки  как
ребятишки, а эти идолы какие-то, наказанье божье. Ой, че с них будет,  че  с
них будет? - кто бы мне сказал.
     Настена подняла Лидку с пола и, почти не чувствуя ее тяжести, перенесла
на  кровать.  Там  девчонка  сразу  свернулась  клубочком   и,   всхлипывая,
вздрагивая от всхлипов всем тельцем,  закрыла  глаза,  хорошо  понимая,  что
никакой радости ей ниоткуда сегодня не дождаться и самое лучшее -  уснуть  и
до нового дня не просыпаться. Настена погладила ее по голове,  но  от  ласки
Лидка завздрагивала сильней, и Настена отошла от девчонки.
     Нельзя, конечно, похвалить, но трудно было и судить Надьку  за  глотку.
Она и до войны была бабенкой шумной и не напрасно не ужилась  со  свекровью,
которая невзлюбила ее за строптивый характер, так что очень скоро  Надьке  с
Витей пришлось отделяться в свою семью. Родня у Надьки жила где-то на  Лене,
здесь  Надька  считалась  пришлой,  чужой.  Витя  ей  попался  на   счастье:
работящий,  спокойный,  добрый,  опустит  свой  светлый  чубчик  на  лоб   и
улыбается, сколько бы Надька ни разорялась перед ним. Надоест  -  сгребет  в
охапку, оттянет шутя широкой, как лопата, ладонью по одному месту, и  Надька
довольна. Да она и не скандальная сама по  себе  была,  просто  шумная:  где
Надька - там обязательно гвалт, смех, пересмешки, в которых больше всего  ей
же и доставалось, но которые без нее не  начинались.  И  если  б  не  война,
скорей всего помякла бы, присмирела она возле ребятишек  да  возле  Вити,  к
тому дело в последнее время и шло, да война и в первую же зиму  смерть  Вити
оглушили и ожесточили Надьку. По Вите она убивалась так, что кровь  стыла  в
жилах от ее крика. Она тогда только-только родила, и ее приходилось загонять
домой, чтобы она кормила девчонку, - Надька уходила то в лес, то на берег, и
в Атамановке всерьез боялись, как  бы  она  себя  не  решила.  Но  обошлось:
перегорела Надька, пошла опять на работу, пошла колотиться-молотиться, чтобы
прокормить ребятишек. Надеяться было не на кого: свекровь, невзлюбив Надьку,
не привечала и внучат от нее. Как ни старалась Надька, а концы с концами  не
сходились.  Дополнительный  хлеб,  который  полагался  на  семью   погибшего
фронтовика, она выбирала еще зимой, а дальше билась, билась ото дня ко  дню,
и все не хватало - ни  поесть,  ни  одеться.  Ребятишки  все  были  в  Витю:
белесые, молчаливые, а война и дерганый Надькин характер сделали  их  еще  и
боязливыми, тихими. Казалось, они и сами не верили, что выживут. Выйдут  все
трое за ворота и стоят, смотрят на улицу, дожидаючись мать, - до того сироты
и пострадальцы, что у доброго человека зайдется от жалости  сердце.  Крикнет
он Родьке, поведет с собой и сунет ему что-нибудь в руки,  а  Родька  еще  и
отказывается.  Настена,  как  могла,  тоже  баловала  Надькиных   ребятишек,
особенно девчонку, но в последние недели за своей бедой почти забыла о  них,
и сейчас, подняв плачущую Лидку в кровать, Настена почувствовала вину  перед
ней.
     Пока она дождалась Надьку, уж смерклось, пожухший за дневное тепло снег
подмерз и приятно хрустел под ногами. Весь нижний край деревни будто вымер -
ни голоса и ни стука, лишь в нескольких избах слабо мерцал старушечий  свет.
Собаки  и  те  сбежались   к   дому   Вологжиных,   откуда   доносилось   их
бестолково-радостное гавканье. Там же слышались  возня  и  крики  ребятишек.
Настена и Надька шли молча и торжественно, невольно  прямя  шаг,  охваченные
общим праздничным волнением. Впервые оттуда, с  войны,  с  кромешной  битвы,
пришел человек, чтобы остаться с ними, - пришел как посыльный,  как  вестник
от всех мужиков: скоро, бабы, скоро. Скоро все выяснится окончательно: одним
рыдать, потеряв последнюю надежду, другим радоваться, а всем вместе начинать
новую жизнь.
     У Вологжиных было людно, шумно; две десятилинейные лампы,  пристроенные
под потолок, освещали в большой горнице застолье. Во главе стола сидел он  -
Максим, похудевший, почерневший, с коротко подстриженной, как  у  арестанта,
головой,  глазастый,  разомлевше-счастливый.  Правая,   забинтованная   рука
висела, оттягивая шею, на  марлевой  повязке,  с  левой  стороны  сидела  на
коленях, побрякивая медалями на отцовской  гимнастерке,  шестилетняя  Верка,
младшая из двух вологжинских девчонок. Надька подошла первой,  поздоровалась
с Максимом за руку, сказала:
     - С возвращением!
     И Настена вслед за ней повторила:
     - С возвращением.
     На лавках вокруг двух сдвинутых вместе  столов  сидели  старики,  бабы;
рядом с Максимом  справа,  оттерев  от  него  Максимова  отца,  деда  Ефима,
громоздился, что твой друг и брат, уже пьяненький Нестор, слева  место  было
оставлено для Лизы, но она едва успевала бегать из кути в горницу и обратно.
Лиза сияла - сияло ее лицо, обычно бледное, унылое, сияли,  захлебываясь  от
радости, глаза, сияла под голубенькой кофточкой прогнувшаяся грудь  -  сияло
все, сияла вся, сияла вовсю. Она усадила Настену и Надьку и, не сдержавшись,
обняла их, прижала к себе, зашептала:
     -  Еще  утром  ниче  не  знала.  Ячмень  вместе  чистили.  Ячмень...  -
всхлипнув, она засмеялась и убежала.
     Максим, улыбаясь, смотрел на них - на Настену и Надьку. Они сидели  как
раз напротив него, по другую, дальнюю сторону стола. Настена опустила  глаза
и услышала, как Максим спросил:
     - Ну, Настена, когда ты своего  будешь  встречать?  Настена  сжалась  и
покраснела; как можно спокойней, не сразу подняв голову, она ответила:
     - Я уж и не верю, что доведется встречать. Потерялся где-то мой...
     - Кто - Андрей потерялся?
     - Он в госпитале лежал... тоже раненый. А после его обратно, значит, на
фронт. - Настена говорила и больше всего чувствовала на  себе  внимательный,
пытливый взгляд Иннокентия Ивановича. - С той поры  ни  слуху  ни  духу.  Не
знаю... Ничего не знаю.
     - Ну, найдется.
     - Дак это... всерьез потерялся, - взялся объяснять Иннокентий Иванович,
поглядывая на Настену. - Тут с расследованиями приезжали, спрашивали. Нигде,
видать, по документам не значится.
     - Перехватили где-нибудь по дороге в другую часть. Это  сколько  угодно
бывает. А письмо теперь не  всякое  до  места  доходит,  -  уверенно  сказал
Максим, и Настене от этой уверенности почему-то сразу стало легче, будто она
и в самом деле не знала, что с Андреем.
     Откуда что и взялось у Лизы: вроде не  чаяла,  не  ждала,  а  стол  был
заставлен. Куриц, понятно, порешили сегодня, но  соленые  ельцы  достояли  с
лета и береглись скорей всего специально для этого случая, как и  самогонка,
которая выстаивалась в четверти не год, а то и не два. Так  же  и  у  других
баб,  кому  еще  осталось  кого  ждать:  сама  будет   голодать,   ребятишек
недокормит, а припас для встречи  оставит.  Скольким  из  них  уже  пришлось
доставать этот припас со слезами!  Прошлой  осенью  Агафья  Сомова,  получив
похоронку на сына и отголосив первые дни, собрала баб,  выставила  спирт,  о
котором за войну забыли, что он есть, наготовила вместе с блинами да киселем
всякой закуски, и пошел тот спирт на поминки. Не у одной Агафьи так вышло  -
теперь только вспоминай, и неизвестно еще,  кому  судьба  готовит  такой  же
оборот. Пока не ошиблась одна Лиза.
     Лиза подливала, и  за  столом  стало  совсем  шумно.  Нестор  порывался
запевать, но  его  не  поддерживали,  на  него  вообще  как-то  не  обращали
внимания. Кое-кто из стариков  уже  отвалился  от  стола  и  пристроился  на
корточках вдоль стены,  взявшись  за  курево;  тут  же,  не  подымаясь,  они
принимали от Лизы стаканы и чокались. Иннокентий Иванович подсел к Максиму и
завел серьезный и умный разговор об Америке - о том, как она воюет  и  когда
можно ждать там  революцию.  Максим  отвечал  неохотно  -  видно  было,  что
Иннокентий Иванович знает  об  этом  больше,  особенно  о  революции.  Верка
задремала на коленях у отца; Лиза хотела  унести  ее  в  постель,  но  Верка
ухватилась за отца,  закричала  -  пришлось  оставить  ее  в  покое.  Кто-то
спросил, и Максим не в первый, наверное,  раз  взялся  рассказывать,  как  в
госпитале ему хотели отнять руку, но он не  дал  -  добро  бы  левая,  а  то
основная, правая рука, без нее совсем калека, но теперь с ней еще нянькаться
да нянькаться. Надька, хлопнувшая стакан самогонки, поинтересовалась:
     - А ее это... в сторону-то сдвинуть можно?
     - Куда в сторону? Зачем?
     - Ну, ночью-то она мешать не будет?
     Максим засмеялся:
     - Мешать будет - Лиза отрубит.
     - Я тебя, Надька, из колхоза за такие разговоры  выгоню,  -  ухмыляясь,
заявил Нестор.
     - Сиди ты. Выгоняла. Как бы тебя самого не поперли, - взвилась  Надька,
но как-то без злости, лишь бы отшить. - Вот придут мужики, и припухнешь  как
миленький. Хватит, покомандовал над нашим братом, покуражился. Не  все  коту
масленица.
     - Я над вами куражился? - обиделся Нестор. - А, бабы? Я куражился? Бабы
молчали.
     - Слушай ты ее, - вступилась за  Нестора  Василиса  Рогова,  которую  в
деревне звали Василисой Премудрой,  -  толстая,  неповоротливая,  ничуть  не
похудевшая за войну баба, с толстым же, басистым голосом.
     - А че слушай?! Че слушай?! Не правда, че ли?
     - Не все, Надежда, что тебе под язык попало, можно на люди высказывать,
- важно наставляла Василиса Премудрая. - Фронтовик не успел на родной  порог
заступить, а ты ему подковырки подбрасываешь.
     - Какие подковырки? Он, конечно, первым делом  нас  с  тобой  всю  ночь
станет слушать, какие мы ему сказки расскажем, а про Лизу забудет.  У  него,
поди, одна рука только подбита, остальное в сохранности.
     Максим опять  засмеялся,  и  вслед  за  ним  заклохтали  сквозь  кашель
старики.
     - Я знаю, - наступала Надька, - это ты меня, Василиса, боишься.  Бойся,
бойся: вот Гаврила твой придет, я его быстренько охомутаю. Я  помоложе  тебя
буду, тебе со мной не справиться.
     - Я за Гаврилу спокойная, - насмешливо ответила Василиса.
     - Чего это ты, интересно, за него спокойная? Святой он у тебя, че ли?
     - Святой не святой, а с тобой займоваться не будет.  Зачем  ему  добрую
птицу на сороку менять? Ты же сорока, тебе лишь бы пострекотать.
     - Ой, глядите-ка, сравнила! - обрадованно зачастила Надька. - Я  сорока
- ладно, а ты-то что за добрая птица? Уж не та ли, что вся в  черном  летает
да одно только слово знает?
     - Нет, Надежда, - хитровато  улыбаясь  в  свою  рыжую  бороду,  вступил
Иннокентий Иванович. - Тебе  под  Василису  не  подкопаться,  там  фундамент
глубокий. Гаврила с фронта посылки-то,  однако,  не  тебе  шлет.  Сколько  -
посылок пять, однако, в этом году было? - обернулся он  к  Василисе.  -  Или
поболе? Та замялась:
     - Я не считала.
     - Она их даже не открывала,  -  съязвила  Надька.  -  Вместо  табуреток
держит.
     - А это уж не твоя забота, как я их держу.
     Но Надька разошлась, остановить ее было непросто.
     - Сколько  ты,  Лиза,  от  своего  красноармейца  посылок  получила?  -
спросила она.
     - Ни одной не получала.
     - Я бы его после этого на порог не пустила. Че  ж  ты  тоже,  как  одна
худая птица, без понятия? Еще и радуешься.
     - А мне и не надо никаких посылок, - счастливо  засмеялась  Лиза.  -  Я
сегодня  говорю:  давайте,  говорю,  корову  забьем,  чтобы  встретить   дак
встретить. Они меня очурали. Рубите, говорю, тогда всех до последней  куриц,
чтоб я их больше не видала. Они и куриц пожалели.  Даст  бог,  все  наживем,
только б вместе быть. Я бы одна загибла, не выжила, от тоски бы  загибла,  а
то руки на себя наложила.
     - Значит, загибла бы? - натянуто, с подманкой переспросила Надька.
     - Загибла бы, загибла.
     - А то руки на себя наложила?
     - Ага.
     - Чего  ты  приставляешься,  Лиза?  -  вкрадчиво  начала  Надька  и  не
выдержала, голос ее от обиды дрогнул и раскрылся. - Это че же - значит, мне,
Катерине вот, Вере, Капитолине - всем нам руки на себя накладывать? Так,  че
ли? Думаешь, ты его больше всех любила, больше всех ждала?  Думаешь,  мы  их
сами потеряли? Ты, Лиза, не была в нашей шкуре и не говори. У меня бы и руки
на себя не заржавело наложить, да ребятишек куда? От него только и  осталось
на белом свете, что ребятишки, - как же их-то загубить? Ты  не  знаешь,  как
все внутри головешкой обуглилось, уж и не болит больше, а горелое-то куда-то
обваливается, обваливается... Ты теперь будешь  бабой,  женой  жить,  будешь
обниматься, миловаться, а я нет, я только рабочая сила,  затычка  во  всякую
дырку, кормилица-поилица, я для себя кончилась. Да если бы  знать,  что  так
выйдет, я бы хоть раньше-то всласть пожила, чтоб было о чем вспоминать, а то
все на потом,  на  потом  оставляла,  долго  собиралась  припеваючи  жить  -
дооставлялась. Теперь вся  память-то  что  о  войне,  эту  память  ничем  не
вывести, остальное уж вымыло или высохло - нету.
     Лиза легко повинилась.
     - Ой, не судите меня, бабоньки, я че-то не то сказала.
     - Чего тебя судить? Живи за всех за  нас,  раз  ты  такая  везучая.  Но
гляди: плохо будешь жить - берегись. Не пожалеем - это я тебе точно  говорю.
Я первая тебе яму зачну  копать.  Мы  не  виноватые,  что  наши  мужики  там
полегли. Правда, Максимушка, не виноватые? Скажи ты нам.
     - Не виноватые.
     - Вот. У нас есть за что на судьбу обижаться. До самой смерти теперь мы
на нее будем зло держать. А тебе, Лиза, не за что. Вам сейчас только жить да
радоваться, у вас все от самих себя зависит. И если  че  не  так,  знай:  ты
допрежь всего нам в глаза тычешь, что у меня, у нее,  у  нее  так  же  могло
сложиться, если бы судьба нас и пожалела. А нам это видеть нельзя.  Мы  ниче
такого знать не хотим - понятно?
     С шумом открылась дверь, и в избу полезли ребятишки. Лиза  кинулась  их
выпроваживать, но они в голос загалдели:
     - Ему не давали - вот этому.
     - Он только пришел.
     - Дядя Максим, ему не давали.
     Ребятишки вытолкали к столу Родьку. Надька, увидев его, взревела:
     - Ты откуль здесь взялся? Я тебе че наказывала? Я тебе че  говорила?  А
ну марш отсюда!
     Родька, не двигаясь, с  жадным  мучительным  вниманием,  во  все  глаза
смотрел на Максима. Встретившись с этим взглядом, Максим тихонько опустил на
пол девчонку и поднялся.
     - Ты, что ли, Родион? - глухо, перехваченным голосом спросил он.
     Родька торопливо закивал.
     - Ну, здорово, что ли. - Максим подошел  к  мальчишке  и  протянул  ему
здоровую руку. - Смотри, как вырос, совсем мужик.  Молодец.  Что  ж  ты  так
поздно? - Он достал с полки круглый печатный пряник,  какими  одаривал  всех
ребятишек, и протянул его Родьке. Тот взял. - Вот и  весь  гостинец,  больше
ничего нету. Посласти, брат, во рту, побалуйся. А завтра днем, будет  время,
приходи, поговорим. Сегодня, видишь, некогда. Придешь завтра?
     Родька опять закивал и попятился к порогу. Ребятишки сомкнулись за ним,
зашумели и вывалились в двери.
     -  Смотри,  как  вырос,  -  с  печальным  удивлением  повторил  Максим,
усаживаясь обратно.
     - Они растут, -  бодро  подтвердил  Нестор,  которому  по  привычке  не
терпелось взять на себя разговор. - Им и война нипочем.
     -  Скоро  она  кончится,  война-то?  -  спросила  вдруг  Лиза.  -   Ты,
Максимушка, оттуда, скажи ты нам - долго еще ждать?
     - Для тебя она кончилась, - негромко сказала Надька, но Лиза услышала и
обиделась:
     - Почему это она для меня кончилась? Думаешь, если он здесь так  мне  и
дела больше ни до чего нету? Ты скажешь. Я не  бесчувственная  какая-нибудь,
что всем плохо, а мне хорошо. И не на заимке живу, чтобы дальше  глаз  своих
не видать, а с народом.
     _ Скоро, бабы, скоро, - ответил Максим. - Сами знаете,  наши  до  самой
Германии уж дошли. Теперь додавят.
     - А не заворотят? Немец тоже под Москвой был, а прогнали.
     - Заворотят? - Максим прищурил глаза и  натянулся,  -подавшись  вперед,
словно вглядываясь в одному ему ведомую даль. Лицо его чуть перекосилось.  -
Нет,  не  заворотят,  Лиза.  Я  обратно  с  одной  рукой  пойду,  одноногие,
покалеченные пойдут, а не заворотят. Хватит. Невозможно,  чтобы  заворотили,
не позволим. Не на тех нарвались.
     - Четыре года - куда больше? - закивала Василиса Премудрая. - И мы  тут
поизносились. Надька не пропустила:
     - Че-то по тебе не видно, что ты поизносилась.
     - Ох, Надежда... Кто бы тебе язык укоротил? Серьезный разговор идет,  а
она свои колючки тычет.
     - И нам досталось, - подхватила Лиза. - Верно, бабы,  досталось?  Тошно
вспоминать. В колхозе работа - это ладно, это свое. А только хлебушек уберем
- уж снег, лесозаготовки. По гроб жизни буду помнить  я  эти  лесозаготовки.
Дорог нету, кони надорванные, не  тянут.  А  отказываться  нельзя:  трудовой
фронт, подмога нашим мужикам. От маленьких ребят в первые годы уезжали...  А
кто без ребят или у кого постарше - с тех не слазили, пошел и пошел. Настена
он ни одной зимушки, однако, не пропустила. Я и то два раза ездила, на  тятю
тут ребятишек бросала. Навалишь эти лесины, кубометры эти, и стяг с собой  в
сани. Без стяга ни шагу. То в сугроб занесет,  то  еще  что  -  выворачивай,
бабоньки, тужься. Где вывернешься, а где нет. Настена он не даст соврать:  в
позапрошлую зиму раскатилась моя  кобыленка  под  горку  и  на  завороте  не
справилась - сани в снег, набок, кобыленку чуть не сшибло. Я билась,  билась
- не могу. Из сил выбилась. Села на дорогу и плачу. Настена сзади  подъехала
- я ручьем заливаюсь, реву. - На глаза  у  Лизы  навернулись  слезы.  -  Она
пособила мне. Пособила, поехали вместе, а я никак не успокоюсь, реву и реву.
- Еще больше поддаваясь воспоминаниям, Лиза всхлипнула. - Реву и реву,  ниче
не могу с собой поделать. Не могу.
     - Лиза, Лиза! - останавливая ее, позвал Максим.
     - Не буду, Максимушка, не буду. Это я от дурости. Вы разговаривайте,  я
не буду. - Она ушла в куть и тут же вернулась, встала на то же место, у края
застолья. - А облигации? - напомнила она, растревожившись и не  в  состоянии
сразу остановиться. - Последнюю картошку  весной  в  Карду  леспромхозовским
возили продавать - только бы рассчитаться,  на  что  подписались,  только  б
фронту подмогчи. Все, думаем, легче им там хоть  сколько  будет.  А  ты  тут
как-нибудь, в нас не стреляют, не убивают. Да чтоб ему, фрицу проклятому,  и
на том свете покою не было.  Пускай  ему  отломится  за  все,  за  все  наши
мучения.
     - Кто из нас, непонятно, -  я  или  ты  сегодня  мужика  дожда-лася?  -
спросила, оборачиваясь к Лизе, Надька.
     - Я, Надька, я. Больше не буду.
     - У нас все шиворот-навыворот, - обиженно загудел осоловевший Нестор. -
Что за народ! На войну мужиков провожали  -  пели,  а  встречаем  -  как  на
похоронах. Хватит нам Надьку слушать, давайте песню.
     Надька шевельнулась, но ответить не успела. Лиза за  спиной  у  Настены
полным, чуть подрагивающим от волнения и слез голосом  начала  "Катюшу".  Ей
подтянули, и в числе первых подтянул Иннокентий  Иванович.  Лишь  старики  у
стенки тихонько бормотали меж собой. Пела Василиса  Премудрая,  пел  Максим,
размахивал руками Нестор. Отстав, вступила Надька и вдруг сорвалась, уронила
на стол голову и затряслась в рыданиях. Лиза обняла  ее  сзади  за  плечи  и
подняла "Катюшу" еще выше, песня не споткнулась, даже когда вслед за Надькой
громко, навзрыд заплакала Вера Орлова.  Надька  оторвала  от  стола  голову,
взяла стоящий перед Настеной  стакан  с  самогонкой,  залпом  выпила  и,  не
вытирая слез, снова запела.
     Настена, затаившись, молчала. Она не могла ни говорить, ни плакать,  ни
пить вместе со всеми - как никогда раньше, Настена поняла здесь, что  ничего
этого нельзя: не имеет права. Что бы она  ни  сделала,  все  будет  обманом,
притворством - ей оставалось только осторожно слушать и смотреть, что делают
и говорят другие, ничем не выдавая себя и не обращая на себя  внимание