вленно и даже как бы  обрадованно,  что  подозрения  ее
оказались непустыми, протянула Семеновна и вдруг подскочила на своих больных
ногах, сдавленно, зайдясь от бешенства, вскрикнула и долго  не  в  состоянии
была выговорить ни слова, только трясла головой.
     - Шуцка! - выкрикнула потом она, и Настена не  сразу  поняла,  что  это
"сучка". Раньше свекровь  никогда  не  ругалась.  -  Шуцка!  Ой-е-е-е-ей!  -
заголосила  она,  хватаясь  за  голову.  -  Штыд,  штыд,  како-ой!  Гошподи!
Прешвятая богородица!  Покарай  ты  ее,  покарай  на  меддте.  Побежала!  Не
дождалашь! И живет, притихла, шуцка такая! Андрюшка придет, а  она,  кобыла,
уж готовая... Штыд-то твой где был? Где он у тебя был, куды ты его дела?  Да
штоб у тебя там цервяки завелишь! Штоб тебе вовек  не  оп-роштатьша!  От  бы
хорошо было, от бы хорошо! - Семеновна и сама испугалась своих проклятий  и,
остановившись, поперхнувшись, с последней надеждой спросила:  -  Ты,  может,
врешь? Может, нету нице?
     - Есть, - с каменным бессилием, зная только, что иначе отвечать нельзя,
сказала Настена и невольно качнула вперед животом.
     - Ешть, - простонала Семеновна. - Ешть, говорит. Будто так и  надо.  Не
подавитша штыдом - нет. Не  кошка  ли  ты?  Не  кошка  ли  ты,  пакоштливая,
блудливая? - нашла она новое слово и, как на кошку "же,  крикнула,  указывая
рукой на дверь: - Брышь!  Брышь  из  дому,  блудня!  Штоб  духу  твоего  тут
поганого не было. Уметайша немедленно!  Где  была,  туды  и  беги.  Андрюшка
придет - це мы ему шкажем? Кого держали? Кого пригрели на швой позор? Ить  в
деревне-то узнают, в деревне-то узнают - гошподи! Я тебя, девка,  ш  первого
дни разглядела,  я  шразу  по-цуяла,  какая  ты  ешть.  Побежала,  принешла!
Уметайша, не жди, покель я ухватом тебя не помела. Штоб тобой  тут  боле  не
пахло.
     Настена в чем была, в том и вышла. На крыльце она  подобрала  ведро,  в
котором выносила теленку пойло и впопыхах забыла на ступеньке,  и  поставила
его на лавку.  Из  избы  продолжали  греметь  и  шипеть  проклятия;  Настена
постояла еще, как бы не понимая, не веря, что они относятся к ней и  что  ее
действительно изгнали из дому, потом нерешительно, все еще медля  чего-то  и
ожидая, открыла калитку. Неподалеку на полянке  ребятишки  играли  в  бабки,
среди них был и Родька. Настена спросила у него, дома ли мать, и он ответил,
что, наверно, дома. Больше идти было некуда - Настена пошла к Надьке.
     Она не обижалась на Семеновну - что тут, в самом деле, обижаться? Этого
и следовало ждать. Но до самого последнего момента Настена  надеялась,  что,
раз она ни в чем не виновата, правда каким-то  образом  должна  сказаться  и
уберечь ее от такой расправы.  И  не  справедливости  она  искала  -  сейчас
невозможно понять, что справедливо и что нет, она и сама давно  заплутала  в
этих  двух  соснах,  но  хоть  маломальского  сочувствия  от  свекрови,   ее
молчаливой и вещей догадки, что ребенок, против которого она ополчилась,  ей
не чужой. Неужели своя кровь ничего ей не  шепнула,  не  плеснула  в  сердце
пытливым толчком? На что тогда рассчитывать от людей? Вот он, нарыв, который
долго нарывал, тянул из нее терпение и силы, наконец лопнул, а  приложить  к
ране нечего. Много ли помогут одни свои наговоры, бедное утешение в том, что
надо все перетерпеть ради чего-то, что наступит после? А  что  там  хорошего
наступит? Нет, нечего ждать, нечего.
     Сердце у Настены как упало, так и не поднялось, слабо стучало откуда-то
снизу. Или она уже обходилась сердцем, которым жил  внутри  ее  ребенок?  До
себя ей не было никакого дела, лишь бы спасти  его,  ребенка,  не  дать  ему
тронуться страданием, которое выпало ей, в  целости-сохранности  донести  до
того дня, когда придет пора выходить ему в мир.  Может,  люди,  увидев  его,
когда будет на что смотреть, проймутся жалостью и не изгонят  от  себя,  как
изгнали сейчас из родного дома ее. Родной уж стал, восемь лет оттрубила.  Не
обидно, что так вышло, - нет, не обидно, а стыдно; и не за себя стыдно,  она
свою дорожку знает, смирилась с ней, а потому, что это произошло, что  дошло
оно до того, что надобно проситься ей в люди, чтобы было где переночевать. И
уехать нельзя, двойной путой связана по рукам, по  ногам,  и  ехать  некуда.
Одна, совсем одна.
     Она пришла к Надьке и тяжело привалилась к дверному  косяку,  не  смея,
пока не договорится,  пройти  вперед.  Кто  знает,  может,  Надька  откажет;
каждого человека теперь надо узнавать заново: стоит только сдвинуться с того
места, где стоял и к которому привыкли, как меняется все к тебе, люди готовы
называть тебя другим именем. Надька, возясь у растопленной печки, спросила:
     - Че ухайдакалась?
     - Пустишь меня пожить маленько? - сразу, не в силах тянуть и готовиться
к разговору, начала Настена.
     - Кого - тебя?
     - Меня.
     Надька, собиравшаяся отмахнуться, вгляделась в нее внимательней:
     - Че такое стряслось?
     - Выгнали.
     - Тебя выгнали?
     Настена показала на живот:
     - Видишь?
     - Пи-пи-пи-и, - не своим голосом запела Надька и ахнула: - Заправду, че
ли? Ты откуль его взяла? Погоди-ка, погоди-ка. - Надька подскочила к Настене
и усадила ее на топчан, а сама, склонившись, встала напротив. -  Это  че  на
белом свете деется? И верно, видать. А никто ниче... Ты  откуль  его  взяла?
Ну, утво-рила-а! Вот это пикулька-свистулька!  Засвистит,  засвистит!  Ничче
себе! Кто это тебя?
     - Святой дух. - Чего только Настена не отдала бы, чтобы ее ни о чем  не
спрашивали, не тормошили, не тыркали, чтобы ее оставили в покое. Тошно.
     - Святой-то,  святой,  -  подступала  Надька.  -  Интересно  же  знать.
Конечно, если секрет, то не надо. Ни одного мужика вроде не  было.  Нет,  ты
давай сразу рассказывай. Чтоб без околичностей. Я, может, сама этого святого
захочу проверить?
     - Не догонишь, Надька. - Понимая, что больше объяснять никому ничего не
понадобится, достаточно одной Надьке, Настена решилась. Противно, но  делать
нечего, что-то говорить надо. Не первый и теперь уж, наверно,  не  последний
грех на душу. - Помнишь, уполномоченный приезжал? - спросила она. -  Который
на облигации подписывал?
     - Ну?
     - Вот и ну! - озлилась Настена. -  Запрягли,  поехали,  и...  привезла.
Долго ли умеючи?
     - Недолго, недолго, я знаю, - торопливо  согласилась  Надька.  -  Долго
потом расхлебывать. Ну, Настена! А все тихоней прикидывалась, краснела.  Вот
тебе и тихоня. А дальше-то как хочешь? Если Андрей придет? Он же убьет тебя.
     - Пускай. Что ты спрашиваешь: как, как? Откуда я  знаю?!  Скажи  лучше,
могу я у тебя первое время перебиться? Пустишь, нет?
     -  Да  можешь,  можешь.  Куда  тебя  деть.  Вместе  будем,   если   че,
обороняться. Старуха тебя, конечно, не пожалеет,  у  ей  счас  все  косточки
против тебя бренчат. Внучонка сподобила, - не утерпела, хихикнула Надька.  -
То-то она все зырила за тобой. А бабу где  же  укараулишь?  Баба  сама  себя
перехитрит, не то что других. Кто бы вот про тебя  подумал?  Ну,  Настена-а!
Рисковая ты, рисковая, не сладко тебе придется.  Ниче,  вместе  станем  горе
мыкать. Я дак уж привычная. Ты так, с пустыми руками, и  пришла?  Ничего  не
взяла? Может, мне сходить, собрать там?
     - Не надо. Я потом сама.
     - Сама... Ты уж досамакалась. Да не вянь ты, не вянь, не пропадешь.  Не
то бывало. Встарь бывало и собака с волком живала.  Проживем.  А  то  че  ж:
названье одно, что баба. Нет, ты роди, потом поглядим. Как его хоть звали?
     - Кого?
     - Кого... Кого еще - этого твоего, который  тебя  на  заем  подписывал?
Ловкий какой! Имя-то хоть спросила?
     - Нет.
     - Имя не спросила? Дура ты, Настена. Как же ты ребенка  навеличишь.  От
что значит: не рожала. В метрику ведь придется записывать,  а  там  спросят.
Ниче, сочиним. Покуль суд да дело, найдем ему отца, самого хорошего.
     Надька поохала еще, поахала и шмыгнула  за  порог.  Все  равно  деревня
узнает - как же было упустить  возможность  рассказать  первой!  А  Настена,
оставшись одна, упала на топчан, закрыла глаза,  и  дыхание  ее  перехватило
крутой, обжигающей болью.  Она  бы  и  заплакала  -  так  хотелось  вволюшку
пореветь, чтобы вынести из себя эту непомерную,  охватившую  уже  все  тело,
несусветную боль, но боялась, не повредили бы слезы ребенку. И долго с одним
тянущимся стоном каталась она на топчану, то вскакивая, то  падая  снова,  и
малой каплей не было ей  ни  в  чем  облегчения,  не  было  ни  затишья,  ни
усталости измученной душе.
     Пбздно вечером пришел Михеич и через Родьку вызвал Насте-ну  в  ограду.
Он сел на суковатый, истыканный топором чурбан, Настена осталась стоять. Она
едва держалась на ногах, но сидеть не смогла бы сереем - так хоть оставалась
возможность переминаться, шевелиться, а неподвижность ее  давила.  Корявыми,
трясущимися пальцами Михеич набил  трубку  и  закурил,  не  сразу  добыв  из
кресала  огонь.  Хватил  дыму  и  захлебнулся,   закашлялся,   отвернувшись,
склонился к земле, зашелся, натягивая и надрывая внутренности,  и  отдышался
не скоро. Настена ждала. Отдышавшись,  сделав  еще  несколько  успокаивающих
затяжек, Михеич поднял на  Настену  слезящиеся  глаза  и  устало,  вымогающе
сказал;
     - Он здесь, Настена. Не отказывайся, я знаю. Никому не говори, откройся
мне одному. Откройся, Настена, пожалей меня. Я ить отец ему.
     Настена покачала головой.
     - Дай один только и в  последний  раз  увидаться.  Христом-богом  молю,
Настена, дай. Не простится тебе, если ты от меня скроешь... Хочу я  спросить
его, на что он такое надеется? А? Не говорил он тебе? У нас в родове  всякие
бывали, но чтоб до такого дойти...  От  стервец  дак  стервец.  Доигрался...
Сведи нас, Настена, - почти с угрозой потребовал он. -  Христом-богом  молю:
сведи. Надо заворотить его, покуль он совсем не испоганился. Ты сама видишь:
дале некуда играться. Хватит. Пожалей меня, Настена, подмогни. И тебе  легче
будет.
     И, уже задумываясь, поддаваясь его мольбе, она покачала опять головой:
     - О чем ты, тятя? Что я тебе скажу? Сказать-то нечего. Нету тут никого,
придумал ты. Нету.
     - Не ври, Настена. - Михеич поднялся и пристукнул трубкой  по  ноге.  -
Кому ты врешь? Я с тобой по-хорошему хотел. Это ж от него пузо-то  твое!  От
кого еще?! Будто я тебя не знаю. Будто  не  знаю,  какая  ты  есть.  Это  ты
старухе, бабам сказки рассказывай, а не мне. И ружье ты ему унесла, и  много
чего стаскала. От оно, доказательство-то. - Он чуть  не  достал  трубкой  до
Настениного живота и отдернул ее.  -  Куды  ты  его  денешь?  Куды?  Я  тебя
спрашиваю!
     Понимая, что не надо бы этого говорить,  но  не  найдя,  не  зная,  что
больше сказать, стараясь закончить, оборвать скорей разговор и уйти,  упасть
опять на топчан, она достала черного, нечистого, подложного козыря:
     - Я с вашим Андреем четыре года  прожила  и  -  ниче.  А  ты  говоришь:
доказательство.
     Он замер, испуганно  заморгал,  глядя  на  нее,  и  повернулся,  тяжело
зашагал к воротцам. Кто-то, видно, проходил в это время  по  улице;  Михеич,
открыв воротца, дернулся обратно, но подтолкнул себя и вышел.

        "21 "

     Настена долго лежала, притворяясь  спящей,  дожидаясь,  пока  Надька  и
ребятишки угомонятся, накинула и вытерпела добавочное время на  тот  случай,
если кто сморился не сразу, и  лишь  тогда  тихонько  поднялась,  прихватила
платье, фуфайку и чирки в руди и босиком на цыпочках вышла. На  крыльце  под
глухой  стеной  она  оделась  и  обулась  и  так,  в  полном  облачении,  но
простоволосая, пристыла на верхней ступеньке, набираясь решимости и проверяя
себя, надо ли делать то, что вознамерилась, не лучше ли никуда не двигаться,
а  завалиться  обратно  в  постель  и  забыться  наконец,  хоть   ненадолго,
потерянным, желанным покоем.
     Ночь была жутковатая - морошная, глухая, темная до крайней  темноты.  В
прошлую ночь прошел  дождь,  с  утра  тоже  принималось  порывисто  брызгать
крупными редкими каплями, будто ветром, как с деревьев, сбрасывало последнее
с туч, но дождь не направился, и весь день попусту простояла  плотная,  злая
хмурь, которая теперь, похоже, накрепла еще сильней. Постройки  в  кромешной
темени почти и не выделялись, приходилось пристально вглядываться, напрягать
глаза, чтобы с трудом различать ближние избы, а может,  даже  не  различать,
лишь угадывать их на привычных местах; тяжелое небо нависло так  низко,  что
чувствовалась его инакая, чем на земле, холодная сырость  и  чужое,  кружное
шевеление воздуха. Ночь, чтобы спрятаться, самая подходящая, если бы Настена
не  боялась  такой  крутой,  зловещей  темноты,  которая  там,  на   Ангаре,
мерещилась и того страшней.
     На Ангару  она  и  наметилась,  поднявшись  с  крылечка;  по  ночам  да
непогоде, скрываясь от людей, она давно уже знала только один путь. Мелко  и
часто перебирая ногами, чтобы не запнуться о что ни попало и не  зашибиться,
она прошла по телятнику к бане, которую еще три дня назад считала  своей,  и
нащупала в сенцах лопашны и  шест.  Одноручное  весло  Настена  не  тронула:
управляться как следует им она не научилась. Теперь, когда  она  не  жила  у
Гуськовых, пользоваться без спросу лодкой Михеича походило на воровство, нет
ничего другого Настене не оставалось. Не брать  же  совсем  у  чужих  -  еще
науськают собак или придумают что похлеще; достаточно  с  нее  и  того,  что
есть. Как бы отзываясь на ее страхи, где-то посреди деревни вдруг  забрехала
непонятно с чего собака, к ней  пристегнулась  вторая  -  Настена  испуганно
остановилась и присела у прясла, с бьющимся сердцем пережидая, когда  собаки
затихнут. Сегодня она боялась всего: и темноты, которая на самом  деле  была
ей на руку, тишины, как никогда густой и чуткой, выдающей любой маломальский
звук, и вот этого лая, который скорей всего был пустячным, с сонной собачьей
дури,  потому  что  скоро  умолк,  -  во  всем  ей  чудились   намеренность,
подстроенность,  дурное  предзнаменование.  Осторожно,  чуть   не   ползком,
припадая при каждом шаге и прислушиваясь, спустилась она под  яр,  но  скрип
гальки под ногами на каменишнике показался ей оглушительным, так же  громко,
оглушительно   зашуршала   сталкиваемая   лодка:    Отпихнувшись,    Настена
перевалилась в нее и пригнулась, примолкла, давая течению стянуть  шитик  за
деревню.
     Здесь, на Ангаре, было светлей: от  реки  поднималось  серое,  исподнее
мерцание, в котором взблескивала и терялась вода, как бы изгибаясь и  опадая
вниз. Выше его за мерклой прокладкой виделось полосами другое, более  мутное
и слабое свечение, неизвестно откуда  берущееся;  сразу  за  ним  начиналась
дремучая тьма. Настена отыскала глазами огонек бакена - белого, который  она
помогала деду Матвею ставить и который сплавляли вторым, и  оттого,  что  он
здесь, не исчез, не погас, не сгинул, ей стало немножко легче. Шум  воды  на
перекате ночью представлялся глуше, спокойней, но зато упругий, протяжистый,
с легким подсвистом шорох  течения  слышался  сейчас  совсем  хорошо.  Слепо
кружал,  нарождаясь,  подхватываясь  и   немощно   опускаясь,   предутренний
ветерок...
     Пора было браться за весла: как ни морошно, а  летняя  ночь  все  равно
коротка. Настена рассчитывала поначалу еще до свету пригнать лодку  обратно,
но теперь  понимала:  не  получится.  Слишком  долго  пролежала  в  постели,
просидела на крылечке, долго скрадывала весла и  таилась,  пока  снесет,  на
воде - время не ждало. Добро бы воротиться хоть и по свету, но до того,  как
поднимутся и вылезут на реку  люди,  чтобы  не  причаливать  на  виду  и  не
подавать на пересуды-разговоры лишнего намека. Быть может, в последний разок
и  плывет,  впредь  не  понадобится.  Нельзя  дальше  испытывать  судьбу   -
достаточно.  Похоже,  что  она,  Настена,  и  без   того   где-то   когда-то
промахнулась, показала больше, чем следовало, -  где,  когда,  что?  К  чему
теперь доискиваться? Ничего это не  даст.  Успеть  бы  предупредить  Андрея,
уговориться с ним,  а  там  будь  что  будет.  Такую  страшную,  непосильную
чувствовала она усталость, что хотелось отгрестись подальше, опустить  весла
и лечь, закрыть глаза - пускай бы тащило, уносило куда  попало,  хуже  б  не
стало.
     Три дня прошло, как Семеновна помела ее  из  дому,  а  Настена  все  не
хотела поверить, что живет она где-то в людях, что нельзя  ей,  как  раньше,
пройти в свою комнатенку, переодеться и, опустившись на деревянную  кровать,
стыдливо приласкать перед сном живот. Теперь, когда прятать его  было  ни  к
чему, когда каждый кому не лень, тыкался в  него  глазами  и  опивался,  как
сластью, его открывшейся тайной, начала подтачиваться и глохнуть и  нежность
к ребенку, чуткое, дрожливое ощущение его наполняющейся жизни. Остался  один
страх: что с ним будет? Непросто было без конца выдерживать на себе  хваткие
и судные взгляды людей - любопытные, подозрительные, злые; как сама  Настена
не в состоянии была понять, что все, происшедшее с  ней,  -  правда,  так  и
другие не могли поверить, что она и есть та Настена, которую  они  знали,  и
всякий раз искали подтверждения молве: тут ли он живот-то, не  опал  ли,  не
исчез? Никто, ни один  человек,  даже  Лиза  Вологжина,  своя  в  доску,  не
подбодрил: мол, держись, плюнь на разговоры, ребенок,  которого  ты  родишь,
твой, не чей-нибудь ребенок, тебе и беречь его, а люди, дай время,  уймутся.
Если б чуть сходилось по  срокам,  наверно,  и  Лиза  покатила  бы  на  нее,
подозревая,  не  Максим  ли  там  был.  А  может,  и  теперь   задумывалась,
подсчитывала - кто ее  знает?  Катерина  вон,  жена  Нестора,  не  на  шутку
косилась, дурила про себя, а не подходить же к  ней,  не  объяснять  -  мол,
успокойся, твой Нестор тут ни при чем. Не всякий поверил  Настениной  сказке
про уполномоченного - так, пожалуй,  и  должно  быть,  но  Настене  от  этой
отговорки легче не становилось. Бабы - ладно, с бабами обойдется, она знала,
что не виновата пред ними - той хотя бы виной, которую они примеряли к  ней,
поэтому смотрела на них без стыда; куда хуже было, когда намекали на  что-то
близкое к правде. Иннокентий Иванович, щуря свои хитрые, пронырливые глаза и
понимающе качая головой, в первую же встречу,  когда  обнаружился  ее  грех,
закинул:
     - Надо еще разобраться, бабонька, кто это тебя такой медалью  наградил.
А?
     И пытко, зорко, весь в нюху, уставился на нее, ожидая,  не  дрогнет  ли
где жилка, не выкажет, не откроет ли что ненароком.
     - Разбирайся, разбирайся, Иннокентий Иванович, - как всегда в последнее
время настырничая с ним, не давая ему спуску, ответила Настена. - А я покуда
шепну, что ребенок-то, однако, на тебя будет походить.
     - Тьфу, язва! - сплюнул он и пригрозил, отходя:-  Нич-че,  выясним,  на
кого он будет походить.
     Вот  это  уже  выходило  пострашней,  и  что  тут  делать,  Настена  не
представляла. Она вообще нисколько не представляла,  что  ей  делать,  не  в
силах была задуматься и что-то решить: как оцепенела в первый день, когда на
нее накричала Семеновна, так и не отошла.
     Все кругом стало немило, все казалось чужим, направленным  против  нее,
высматривающим каждый ее шаг, подслушивающим каждую мысль.  Она  шевелилась,
чтобы не застыть, не обмереть окончательно,  выходила  на  работу,  говорила
какие-то слова, когда спрашивали, но о чем говорила, какую работу исполняла,
где была, сразу же забывала. Ночами она почти не спала, изнываясь  тяжистой,
горькой болью, когда ни в чем нельзя было отыскать спасенья, а при свете  не
отличала утра  от  вечера  -  заблудилась,  закружилась,  заплелась.  Надька
покрикивала на нее, подталкивая то к столу, то  в  постель,  то  в  поле,  -
Настена  послушно  двигалась,  делала,  что  требовалрсь  от  нее,  и  снова
коченела, уставившись перед собой невидяще и замаянно. И все ждала сенокоса,
который должен был начаться со дня на день; почему-то верилось Настене,  что
в эту веселую, любимую  ею