елось пытать его силу,  она  опустила  руки.  Он  понял  это
по-своему и заторопился, засуетился, как мальчишка, - тогда  она  осторожно,
чтобы не обидеть, удержала его:
     - Тише, Андрей, не гони, не надо. Любовь-то моя сколько без корма,  как
худая кобыла, жила. Не надорви ее, не понужай.
     Он послушался и, как никогда раньше, в  первый  раз,  сколько  она  его
знала, обошелся с ней ласково и внимательно, подлаживаясь под нее и угадывая
каждое ее маленькое желание.
     Отдыхая, Настена испытала неловкое и забавное чувство, будто  она  была
не со своим, а с чьим-то чужим мужиком,  на  которого  не  имела  права.  Но
чувство это скоро прошло. Она стала уже забываться, когда  на  мгновение  ей
показалось, что только что каким-то чудом ей удалось подглядеть себя  далеко
вперед нынешнего дня; что-то там было иное, чем здесь, но  и  там  она  тоже
мелькнула не одна, хотя он в ее глазах почему-то  не  удержался,  и  она  не
знала, Андрей это был или кто-то другой. Наверное, Андрей, ни о  ком  больше
она не помышляла.
     Ей захотелось что-нибудь сказать ему, что-нибудь хорошее, свое, но,  не
найдя больше, с чего начать, она попросила:
     - Покажи, где ранило-то тебя...
     Он расстегнул рубаху и  открыл  на  груди  красноватые  рубцы.  Настена
осторожно погладила их.
     - Бедненький... убить хотели... совсем зажило, не болит?
     - Сейчас, уж лучше, только ноет. Особенно в непогоду.  А  так  -  будто
мешает все время, будто торчит что-то, не притерпелся еще.
     Только что, час назад,  она  не  могла  взять  в  толк,  как  и  почему
очутилась здесь, а теперь ей уже представлялось, что она и не  знает  ничего
другого, что она находилась в  этих  стенах  всегда.  Все,  что  можно  было
припомнить из какой-то иной жизни,  смутно  виделось  позади  беспорядочными
обрывками растерянных снов. Неужели где-то там есть еще люди, война,  смерть
и беды? Когда это  было,  и  было  ли  это  когда-нибудь  вообще?  Воздух  в
зимовейке горчил, густая, неземная тишина  убаюкивала,  укрывала  от  всяких
забот и хлопот, пьянила свободным и одиноким  существованием.  Успокоившееся
тело раскинулось во всю сласть, лежало молча и  забывчиво,  не  напоминая  о
себе ни одним желанием.
     - Ты не рассердишься, если  я  усну?  -  слабым  и  счастливым  голосом
спросила она.
     - Спи, спи.
     Он приподнялся на локте, чтобы видеть ее, - она уже спала.  Красное  от
зимнего загара, круглое лицо обмякло и светилось сквозь сон вольной улыбкой.
Оно за эти годы чуть поддубело, огрубло, с него исчезли совсем,  а  исчезать
стали еще при нем, девическое нетерпение и удивление, которые вечно были  на
виду: ой, как интересно, а что дальше? Сказка  скоро  кончилась,  все  тайны
были открыты, а если и выпадало иной раз что-то  еще  удивительное,  то  оно
догоняло, казалось, из прошлого, из того, что в  спешке  было  пропущено  по
пути.
     На грудь,  где  расстегнулась  кофта,  Настена  положила  руки,  и  они
вздымались вместе с грудью, чуть пошевеливаясь в  пальцах.  Андрей  заметил,
что руки тоже набрякли и потяжелели - это от работы.. От глубокого и ровного
дыхания исходил теплый и сладкий, парной запах.
     Он придвинулся к Настене вплотную,  осторожно  обняв,  и  услышал,  как
бьется ее сердце. Оно стучало отчетливо и близко, с каждым  тукающим  ударом
наполняя его неясной, болезненной тревогой. Она, тревога эта, все  прибывала
и прибывала, и оттого,  что  он  не  знал,  к  чему  она  относилась  и  что
предвещала, было еще неспокойней.  Лежать  больше  он  не  мог  и  поднялся,
тихонько сполз с нар и воровато, из-за спины, оглянулся на  спящую  Настену.
"Спи, спи", - зачем-то шепнул он,  но  больше  всего  он  хотел,  чтобы  она
проснулась. Быть рядом с ней и не слышать ее, пропустить все, что она  могла
бы сказать  и  сделать,  становилось  невмочь,  в  груди  быстро  выстыло  и
опустело, сжалось, требуя движения и тепла.
     Он вышел на воздух и зажмурился - так неожиданно ярко и резко ударил  в
глаза свет. Казалось, все солнце, стоящее как раз над горой,  скатывалось  с
горы сюда. Снег пыхал, искрился, а в легких тенях отливало  мякотной  синью.
Тепло было весеннее, с запахом.  На  углу  крыши  у  зимовейки  наплавлялась
сосулька, на мелких от снега, проплешистых местах распрямлялся голубичник.
     Андрей дышал с придыхом, словно  давясь  воздухом,  Он  сходил  напоить
коня, затем  спустился  к  Ангаре,  чтобы  посмотреть,  не  видать  ли  чего
постороннего. Но беспокойство не исчезало. Андрею  казалось,  будто  сейчас,
как  раз  в  эти  минуты  он  по  своей  глупости  теряет   что-то   важное,
невозвратное, донельзя необходимое ему, чего потом не найти.
     Он вернулся в зимовейку - Настена все еще спала. Не  находя  места,  он
опять приткнулся к ней, прильнул  головой  к  ее  груди,  но,  задыхаясь  от
близости, отстранился. Настена во сне нашла рукой  его  голову,  провела  по
волосам, и от этого прикосновения ему вдруг стало легче. Он закрыл глаза  и,
чувствуя на плече спасительную руку Настены и представляя, как он,  медленно
кружась, вворачивается в какую-то мягкую и просторную пустоту -  это  всегда
помогало ему уснуть, - скоро забылся.
     Они проснулись одновременно. Настена открыла глаза, взглянула на  него,
и он, вздрогнув, очнулся. Она улыбнулась ему.
     Солнечное пятно из окна сместилось  далеко  к  двери:  день  пошел  под
уклон.
     - Так сладко поспала, - сказала Настена. - Уж и не помню, когда еще так
доводилось - на самом дне. А все потому, что рядом с тобой. Гляжу на тебя  и
не верю, что это ты. А во сне, вот видишь, поверила, растаяла  до  последней
капельки. Спокойно-спокойно было...
     После сна они встретились словно бы заново и смотрели друг на  друга  с
удивлением и ожиданием. Настена хотела подняться,  но  он  удержал,  и  она,
обрадованная этим, засмеялась.
     Они все оттягивали и оттягивали разговор, хоть и понимали,  что  никуда
от него все равно не деться.

        "7 "

     - Возвернись я туда, я бы там и остался - это точно. Сколько  держался,
воевал и воевал, не прятался, не хитрил, а тут нашло. Нашло-наехало так - не
продохнуть. Зря это не  бывает.  Зря  не  зря  -  теперь  уж  дело  сделано,
переделывать поздно.
     Он лежал с закрытыми глазами - так легче было говорить -  и  говорил  с
той рвущейся, прыгающей злостью, какая бывает, когда ее не к кому обратить.
     - Но как, как ты насмелился? - вырвалось у Настены. - Это  ж  непросто:
Как у тебя духу хватило?!
     - Не знаю, - не сразу ответил он, и Настена почувствовала,  что  он  не
прикидывается, не выдумывает: - Невмоготу стало. Дышать нечем было - до того
захотелось увидеть вас. Оттуда,  с  фронта,  конечно,  не  побежал  бы.  Тут
показалось вроде рядом. А  где  ж  рядом?  Ехал,  ехал...  до  части  скорей
доехать. Я ж не с целью побежал. Потом вижу: куда ж ворочаться?  На  смерть.
Лучше здесь помереть. Что теперь говорить! Свинья грязи найдет.
     - Война кончится, - может, простят, - неуверенно сказала Настена.
     - Нет, за это не прощают. За это, если бы можно было  расстреливать,  а
после сызнова поднимать, расстреливали бы по три раза. Чтоб другим неповадно
было. Моя судьба известная, и нечего теперь о ней хлопотать. Я шел и  думал:
приду, погляжу на Настену, попрошу прощенья, что сломал ей жизнь,  что  гнул
без нужды да изголялся, когда можно было жить. И правда -  чего  не  жилось?
Молодые, здоровые, всем, как нарочно, друг под друга  подогнанные.  Живи  да
радуйся. Нет, надо было каприз показывать, власть держать. Вот дурость-то. И
сам же понимал, что дурость, не совсем ведь остолоп, понятье какое-то  есть,
а остановиться не мог. Казалось как:  успеем,  наживемся,  налюбимся  -  век
большой. Вот и успели. Думаю, приду, покажусь  Настене  на  глаза,  покаюсь,
чтоб извергом в памяти не остался, погляжу со сторонки на отца, на  мать,  и
головой в сугроб. Зверушки постараются: приберут, почистят. А  уж  чтоб  вот
так с тобой быть - и не надеялся, не смел. Это-то за что мне  привалило?  За
одно за это, если б жить не вспохват, я должен тебя на руках носить.
     - Ну что ты, что ты, - начала Настена, но он перебил ее:
     - Погоди. Начал, так докончу, потом, может, не придется. Мне теперь про
себя оставлять ни к чему, не пригодится. Что есть,  то  и  выкладывай.  Вот.
Пришел, думал, ненадолго, думал, до прощенья да до  прощанья,  а  сейчас  уж
охота до лета дотянуть. Посмотреть напоследок, какое лето. Охота,  и  все  -
хоть убей. А тут ты сегодня обогрела - в  пору  скулить  от  радости.  -  Он
поперхнулся, сглатывая комок в горле, и помолчал. - Мне  от  тебя  много  не
надо, Настена. Ты и так сколько сделала. Потерпи еще эти месяцы, потаись,  а
там, придет пора, я сгину. Но потерпи. Немало ты от меня вынесла, вынеси еще
и это.
     Настена подумала, что  надо  бы  вскинуться,  обидеться,  но  двигаться
почему-то не хотелось, слова не отделялись из одной  общей  тяжести,  и  она
промолчала. Он помедлил, подождав, и продолжал:
     - На людях нам больше не жить. Ни дня. Когда захочешь, когда жалко меня
станет, приходи. А я молиться буду, чтоб пришла. На  люди  мне  показываться
нельзя, даже перед смертным часом нельзя. Уж что-что,  а  это  я  постараюсь
довести до конца. Я не хочу, чтоб в тебя,  в  отца,  в  мать  потом  пальцем
тыкали, чтоб гадали, как я прятался, следы  мои  нюхали.  Чтоб  больше  того
придумывали, косточки мои перемывали. Не хочу. - Он  приподнялся  и  сел  на
нарах, лицо его заострилось и побледнело. - И ты - слышишь, Настена? - и  ты
никогда никому, ни сейчас, ни после, никогда  не  выдашь,  что  я  приходил.
Никому. Или я и мертвый тебе язык вырву.
     - Ты что, Андрей?! Ты что?! - испугалась Настена и  тоже  приподнялась,
теперь они сидели рядом, касаясь локтями  друг  друга,  и  она  слышала  его
тяжелое, гудящее, как в полости, дыхание.
     - Я тебя не пугаю. Тебя ли пугать, Настена?! Ты для меня  весь  свет  в
окошке. Но помни, всегда помни, живой я  буду  или  неживой,  где  для  меня
горячо и где холодно. Потом, когда все это кончится, ты еще  поправишь  свою
жизнь. Должна поправить, у тебя время есть. И  может  статься,  когда-нибудь
тебе будет так хорошо, что захочется за  свое  счастье  выпростать  себя  до
конца, сказать все, что в тебе есть. Это не трогай. Ты единственный человек,
кто знает про меня правду, остальные пускай  думают  что  хотят.  Ты  им  не
помощница.
     - Чем же я, Андрей, заслужила, что ты так  со  мной  разговариваешь?  -
спросила Настена. Она растерялась и не знала, что говорить, этот чисто бабий
расхожий вопрос, в котором не столько обиды, сколько мольбы, сорвался у  нее
сам собой и прозвучал жалобно, но Андрей, казалось,  даже  обрадовался  ему,
чтоб под его смирением успокоиться совсем.
     - Ничем не заслужила. Не сердись, не надо. Я знаю, ты поймешь.  Поймешь
все, как есть. В другой раз я бы, наверно, не стал такое говорить, а  теперь
приходится. Я теперь и сам не соображаю, что делаю, зачем делаю. Будто не  я
живу, а кто-то чужой в мою шкуру влез и мной помыкает. Я бы повернул вправо,
а он нет - тянет влево! Ну ничего, уж немножко осталось.
     - Ты как-то страшно все время говоришь...
     - Не бойся. Я не тебя пугаю - себя. Да  оно  и  себя  тоже  ни  к  чему
пугать: страшней не будет. Это я при тебе слабину дал. Зато все,  что  надо,
сказал, обо всем предупредил. Легче стало. Теперь ты говори.
     - Что мне говорить...
     - Как там мать - ходит?
     - Последний год с печки почти не слазит. Только когда стряпня. К квашне
меня не подпускает - сама. Так и не научусь, поди, никогда хлебы печь.
     - Отец все в конюховке?
     - Ага. Если бы не он, давно бы всех коней порешили. Он  один  только  и
смотрит. Тоже сдал. Кряхтит все, устает сильно. А тут еще  я  его  позавчера
оглоушила.
     - Что такое?
     - Подписка была на заем. Я сдуру и бухнула: две тыщи. Куда как  проста:
не пожалела, чего нет. А он сном-слыхом не чуял - ну и обрадовался, конечно,
похвалил меня.
     Настена виновато хохотнула и взглянула на Андрея.
     - Стариков пока не бросай, - сказал он и опять затмился,  задумался.  -
Мать, поди, долго и не протянет. Надо как-то скараулить их, поглядеть.
     - А как же, Андрей,  дальше-то?  -  несмело,  замирая  сама  от  своего
вопроса, спросила Настена. - Они ведь ждут, надеются: вот-вот ты  скажешься,
напишешь, где ты есть. Кончится война - что  им  потом  думать?  У  них  вся
надежа на тебя.
     - Надежа, надежа... - он вскочил и заходил по зимовейке. -  Нет  у  них
никакой надежи. Все. Нет. Я только что об этом толковал. А насчет того,  где
я, я тебе вот что скажу. В нашем госпитале  капитан  лежал.  Подлечили  его,
документы в руки - и так же в часть. На другой день те документы в  почтовом
ящике подброшенные обнаружились. А капитана поминай как звали.  Где  он?  Да
сам господь бог не знает, где он. Или позарились на  форму,  на  деньги,  на
паек да прихлопнули. Или сам замел следы. Был - и сплыл. С кого  спрашивать?
Что там капитан - тыщи людей не могут найти. Кто в воздухе, кто в земле, кто
мается по белу свету, кто прячется, кто не помнит себя  -  все  перемешалось
всмятку, концов не сыскать. Вот и я тоже: то ли есть, то ли нет. Как хочешь,
так и думай. Моим  старикам  ждать  уж  немного  осталось.  Там  встретимся,
поговорим. Может, там войны нет. А здесь хоть у  слабого,  хоть  у  сильного
одна надежа - сам ты, больше никто.	,
     Настена. не решалась возражать, и он, помолчав, заговорил спокойней:
     - Еще неизвестно, что лучше: точно знать -  твой  сын  или  твой  мужик
убитый лежит, или не знать ничего. Для жены,  наверно,  надо  знать  -  чтоб
устраивать свою судьбу. Тут дело понятное: сам не выжил, дай ей  пожить.  Не
мешай. А для матери? Сколько их согласится  не  знать,  жить  с  завязанными
глазами. Она и похоронку получит - не хочет верить. Ей и место  укажут,  где
зарыт, товарищ, который зарывал, напишет - все ей мало.  Так  пусть  и  моим
старикам хоть никакой, хоть мертвый огонек, да маячит. Раз уж я  другого  не
могу им показать. - Он повернулся к Настене и,  отрубая,  сказал:  -  Ладно,
хватит об этом. Слезай, будем чай  пить.  Скоро  тебе  ехать.  Поедешь  или,
может, останешься?
     - Как же я останусь?
     - Еще-то приедешь?
     - Приеду, Андрей, приеду. А то прибегу. Дорогу теперь знаю.
     - Неохота будет, не ходи, тут неволить себя нельзя.  А  я  выдюжу,  мне
этого дня надолго хватит. Настена вспомнила:
     - Ой, я ведь тебе провианту привезла. Чуть обратно с ним не  уехала.  -
Она легко соскочила с нар и выгребла из кучи в угол два холщовых мешочка - с
порохом и дробью. - Половину  отсыпь,  а  половину  я  отцу  увезу,  это  он
заказывал.
     - Мне и половины  за  глаза  достанет,  -  обрадованно  засуетился  над
мешочками Андрей. - Теперь живу. Теперь мне  и  сам  черт  не  страшен.  Вот
одарила ты меня. Всем одарила. Ну,  Настена,  золотая  ты  моя  баба!  -  Он
сграбастал ее и  приподнял,  она  завизжала,  отбрыкиваясь,  но  он  тут  же
осторожно опустил ее и с жесткой тоской самому себе сказал: - С этой бабой в
миру бы жить, а не по норам прятаться.
     - Ну тебя! - не слыша, разволновалась Настена. - Прямо сердце зашлось -
до чего напугал! Я уж отвыкла, чтоб так хватали.
     - Прибегай, я приучу.
     - Да я-то бы каждый день прибегала.
     - За чем же дело?
     Пора было подбирать концы  этого  долгого,  на  весь  день,  и  все  же
урывистого свидания. Смеркалось, из углов сильнее потянуло гнилью,  ближе  и
опасней нависла прогнувшаяся в потолке доска, ненадежно, скользко,  тревожно
стало вокруг. Разговор остыл.
     Они наспех попили чаю.  Андрей  заставил  Настену  поесть,  и  она  без
удовольствия пожевала сала  с  хлебом.  Она  уже  оделась,  когда  он  молча
протянул ей что-то круглое и блестящее, со светлеющими, как глазки, точками.
Настена тихонько ахнула:
     - Ой, что за чудовина такая?
     - Возьми, Настена. Часы. Я сам их с немецкого офицера снял. С живого  -
не с мертвого.  Мне  они  больше  ни  к  чему,  а  тебе  пригодятся.  Будешь
продавать, не продешеви: это хорошие часы, в Швейцарии делали. Меньше чем за
две тыщи не соглашайся.
     - Господи, да их в руки брать боязно.
     - Бери. Больше дать тебе нечего.
     Он проводил ее до дороги через Ангару, обнял в кошевке, замер на минуту
и, стеганув  Карьку,  спрыгнул  в  снег.  И  долго-долго,  пока  видно  было
удалявшееся темное  пятно,  стоял  неподвижно,  с  неподвижным  же  лицом  и
остановившейся, оборванной мыслью: вот так...

     ...Настена ехала и плакала - до того схватило и сжало  душу,  а  почему
так сильно схватило, сразу не понять, не разобраться. Ни одна боль в ней  не
вызрела, не дала знать, что с ней делать, -  все  сплошь  обметало  каким-то
сквозным, сосущим беспокойством. Намешайте в чай пополам с  сахаром  соли  и
залпом выпейте - так же захолонет и запнется внутри: для сладкого  там  свое
место, для горького свое. Чуть отдастся маленькой каплей сладкого и  тут  же
перешибет соленым, и потечет горечь по всему телу, прохватывая до костей.
     Сколько годов была привязана Настена к деревне, к дому, к работе, знала
свое место, берегла себя, потому что и ею тоже что-то крепилось, стягивалось
в одно целое. И вдруг разом веревки ослабли - не снялись совсем, но ослабли.
Делай, насколько хватит свободы и силы, что хочешь, ступай, куда  знаешь.  А
куда ступать? Что делать? Уж и привыкла к  своей  лямке,  притерлась,  и  не
уйдешь далеко, даже если решишься, и идти некуда. Как  тут  не  растеряться?
Нет, видно, из веревок не выпрячься, надо их подтягивать и ждать, что  будет
дальше. Убежать от судьбы она не сможет. Теперь и  толочься-то  придется  по
тому же кругу, но словно бы в сторонке. Подглядывать, как  живут  другие,  и
жить наособь, под секретом. Смотреть в оба  глаза  и  говорить  в  полязыка.
Работать вдвое больше и спать вдвое меньше. Хитрить, изворачиваться, врать и
знать наперед, чем это кончится.
     А все потому, что до поры сберег себя мужик.
     Человек должен быть с грехом, иначе он не человек. Но с  таким  ли?  Не
вынести Андрею этой вины, ясно, что  не  вынести,  не  зажить,  не  заживить
никакими днями. Она ему не по силам. Так что теперь - отступиться  от  него?
Плюнуть на него? А может, она тоже повинна в том, что он здесь, - без  вины,
а повинна? Не из-за нее ли больше всего его потянуло  домой?  Не  ее  ли  он
боялся никогда не увидеть, не сказать последнего слова?  Он  перед  отцом  и
матерью не открылся, а перед ней открылся. И  может,  смерть  оттянул,  чтоб
только побыть с ней. Так как же теперь от него отказаться? Это  совсем  надо
не иметь сердца, вместо сердца держать безмен, отвешивающий, что  выгодно  и
что  невыгодно.  Тут  от  чужого,  будь  он  трижды  нечистый,   просто   не
отмахнешься, а он свой, родной... Их если не бог, то сама  жизнь  соединила,
чтобы держаться им вместе, что бы ни случилось, какая бы беда ни стряслась.
     Живые там, он - здесь. Господи, научи, что делать!
     Тяжко, смутно и в то же время просторно, оглядно было на душе у Настены
как в доме, из которого вынесли вещи. Теперь можно распорядиться  и  так,  и
этак. И знобила, и заманивала, тянула эта пустота, обнажившая все углы,  где
каждая мысль отдавалась гулким вопросительным эхом.

        "8 "

     Днем Андрей Гуськов старался не оставаться в зимовейке.  Едва  ли  кого
могло сюда занести, но он все же решил быть осторожным. Заталкивал под  нары
свои немудрящие пожитки, сгребал  в  кучу  лапник  на  лежанке,  всякий  раз
тщательно прибирая за собой следы, забрасывал за плечо  ружье  и  уходил  на
лыжах по наледи вверх по речке. Правую, ближнюю к Рыбной, сторону он  обычно
не трогал и сворачивал влево, где на добрые тридцать верст не было  обжитого
угла.
     В лесу не  разбежишься,  снег  держал  плохо,  но  на  полянах  Гуськов
скользил по насту, как по льду, радуясь быстрому и свободному,  припод